Один из нас начинает играть на губной гармошке, а второй поет известную песню о женщине, которая ждет мужа: муж ушел на войну и скоро вернется с победой.
Понемногу все посетители кафе поворачиваются к нам; голоса и шум стихают. Мы играем и поем все громче и громче, мы слышим, как отдается под сводчатым потолком подвала наша песня — как будто вместе с нами поет кто-то еще.
Когда мы заканчиваем песню, мы смотрим на усталые, пустые лица. Одна из женщин смеется и хлопает нам. Молодой однорукий парень с шелушащейся кожей на лице просит:
— Еще. Спойте еще что-нибудь!
Мы меняемся ролями. Тот, кто играл на гармошке, отдает ее второму, и мы поем новую песню.
Тощий человек, шатаясь, подходит к нам и кричит нам в лицо:
— Молчать, щенки!
Он грубо толкает нас так, что один отлетает направо, другой налево. Мы падаем, роняем губную гармошку на пол. Тощий, держась за стену, поднимается по лестнице, и мы слышим, как он, уже на улице, орет: «Молчать! Всем молчать!…»
Мы подбираем нашу губную гармошку и обтираем ее; кто-то говорит:
— Этот парень глухой…
Еще кто— то добавляет:
— Он не только глухой, он еще и ненормальный. Полный псих.
Старик гладит нас по голове. Из его глубоко запавших, обведенных темными кругами глаз текут слезы.
— Эх, жизнь несчастная!… Бедные вы ребята! Бедный наш мир!…
Одна из женщин говорит:
— Глухой, ненормальный — а вернулся все-таки. Вот и ты вернулся…
Она садится на колени к однорукому, тот говорит:
— Это точно, красотка. Я-то вернулся. А только как мне теперь работать, а? Пилить, скажем, — и то, чем доску держать стану? Рукавом пустым?…
Другой парень, который сидит на скамейке, невесело смеется:
— Вот и я тоже вернулся. До пояса — человек, а ниже — паралитик. И ноги не работают, и все прочее. И уж, говорят, никогда не поправлюсь. Так лучше бы меня разом убило…
Другая женщина говорит:
— Ну, вам, мужикам, не угодишь. Вот в госпитале, где я работаю, только и слышишь от умирающих — мол, каким ни есть, а выжить бы, вернуться домой, мать увидеть, жену, еще хоть чуток пожить…
— А ты заткнись. Бабы войны не нюхали!
Женщина отвечает:
— Не нюхали, говоришь? Гомик недоделанный. Это мы все тянем на себе — и работу и заботу. Кто детишек поднимает, кто вас продырявленных выхаживает? Вот кончится война, вы, мужики, враз все героями заделаетесь. Помер — герой, выжил — герой, калека — тоже герой. Потому вы, мужики, войну и придумали. Это ваша война, вы ее хотели — ну так теперь не жалуйтесь. Герои. Герой управляться с дырой!
Все начинают спорить и кричать. Старик рядом с нами повторяет:
— Никто этой войны не хотел, никто.
Мы выходим из подвала и идем домой.
Улицы и пыльная дорога, которая ведет к дому бабушки, ярко освещены луной.
Мы расширяем репертуар
Мы учимся жонглировать фруктами: яблоками, грецкими орехами, абрикосами. Сначала двумя — это просто, потом тремя, четырьмя и, наконец, пятью.
Мы придумываем фокусы с картами и сигаретами.
Мы разучиваем акробатические номера. Мы можем ходить колесом, делать сальто вперед и назад, хорошо ходим на руках.
Мы одеваемся в очень старую одежду, которая нам сильно велика, мы нашли ее в сундуке на чердаке. Это рваные клетчатые куртки и широкие, мешковатые штаны — их мы подвязываем веревкой. Еще мы нашли в сундуке круглую черную шляпу-котелок.
Один из нас привязывает на нос стручок сладкого красного перца, другой нацепляет усы из кукурузных метелок. Нам удается раздобыть губную помаду, и мы рисуем себе рты до ушей.
Одетые как клоуны, мы идем на рынок. Там много лавок и всегда много народу.
Мы начинаем представление, и для начала изо всех сил дудим в губную гармошку и колотим в барабанчик — мы сделали его из большой тыквы-горлянки, которую мы выскребли и высушили. Когда собирается достаточно народу, мы жонглируем помидорами и даже яйцами. Помидоры настоящие, но яйца мы выпили и наполнили скорлупу песком. Люди этого, конечно, не знают и аплодируют, когда мы делаем вид, что едва не роняем яйцо и подхватываем его в последний момент.
Потом мы показываем фокусы и акробатические номера.
Пока один из нас ходит колесом и крутит сальто, второй обходит зрителей — он идет на руках, держа в зубах шляпу.
Вечером, одевшись уже в обычную одежду, мы обходим городские кафе.
Вскоре мы уже знаем все кафе в Городке, погребки, где хозяева продают вино собственного изготовления, распивочные, где пьют стоя, заведения получше, куда ходит хорошо одетая публика и офицеры, которые ищут девушек.
Пьющие легко расстаются с деньгами. Они так же легко доверяются другим. Поэтому скоро мы знаем очень многое о разных людях, даже их тайны.
Часто люди угощают нас или покупают нам вино, и постепенно мы привыкаем к алкоголю. Еще мы курим — нас угощают и сигаретами.
Наши выступления повсюду пользуются большим успехом. Люди считают, что у нас хороший голос, хлопают нам и все время просят повторить наши номера.
Театр
Иногда, если публика внимательна, не слишком пьяна и не очень шумит, мы показываем одну из маленьких пьес, которые мы сами придумали. Например, «Богач и бедняк».
Один из нас играет богача, другой бедняка.
Богач сидит за столом и курит. Входит бедняк:
— Я уже наколол ваши дрова, сударь.
— Тебе трудиться полезно. Для здоровья хорошо. Вон какой ты здоровый — щеки-то румяные какие!
— Но у меня руки замерзли, сударь.
— Подойди-ка сюда! Покажи руки. Фу, как ты их запустил! Вся кожа в трещинах и болячках! Просто отвратительно!
— Это от холода, сударь. Это цыпки.
— Бр-р, вечно вы, бедняки, цепляете разные скверные болезни. Это все оттого, что вы такие грязные. Ну ладно, на — вот тебе за работу.
Он кидает бедняку пачку сигарет, и бедняк закуривает. Но он стоит у дверей, и пепельницы поблизости нет, а подойти к столу он не осмеливается, поэтому он стряхивает пепел себе в ладонь. Богач, который хочет поскорее выпроводить бедняка, притворяется, будто не замечает, что тому нужна пепельница. Но бедняк не хочет уходить, потому что он голоден. Он говорит:
— У вас хорошо пахнет, сударь.
— Это потому, что у меня в доме чисто. Это запах чистоты.
— У вас еще и горячим супом пахнет, сударь. Я сегодня еще не ел…
— И напрасно. Что касается меня, я сегодня обедаю в ресторане, потому что дал кухарке выходной.
Бедняк принюхивается:
— А супом пахнет…
Богач сердито кричит:
— Не может тут супом пахнуть; никто тут никакого супа не варит; это или от соседей тянет, или мерещится тебе! Вы, бедняки, ни о чем не можете думать, кроме своего брюха, — вот почему у вас нет денег: вы их проедаете на супе и колбасе! Свиньи вы прожорливые, вот и все! Нечего тут стоять, пеплом пол посыпать! Убирайся, и чтоб я тебя больше не видел!
Богач отворяет дверь, пинками выгоняет бедняка, и бедняк падает на мостовую.
Потом богач запирает дверь, садится за стол, наливает себе большую тарелку супа и, складывая ладони, говорит:
— Благодарю Тебя, Господи Иисусе, за милости Твои и блага, иже даровал нам за наше смирение!
Воздушная тревога
Когда мы только приехали к бабушке, воздушных налетов на Городок почти не было. Теперь они случаются все чаще и чаще. Сирены начинают выть в любое время дня и ночи — совсем как в Большом Городе. Люди прячутся по подвалам и погребам. Улицы во время налетов пустеют. Иногда хозяева даже оставляют открытыми двери домов и лавок. Мы этим пользуемся — заходим и берем что хотим.
Сами мы никогда не прячемся в погреб. Бабушка тоже не прячется. Днем мы работаем, как обычно, и ночью спим, как спали.
Чаще всего самолеты просто пролетают над Городком и сбрасывают бомбы по ту сторону границы. Но иногда бомба все-таки попадает в дом. Когда такое случается, мы находим место, куда упала бомба, по столбу дыма и идем посмотреть, что разрушено. Если в разрушенном доме находится что-нибудь нужное нам, мы это берем.
Мы заметили, что люди, которые прятались в подвалах разбомбленных домов, всегда погибают. Зато печка и труба почти всегда остаются неповрежденными, даже если дом рушится.
Иногда самолет пролетает очень низко, стреляя из пулеметов по людям на улице. Денщик объяснил нам, что, когда самолет летит на нас, нужно быть очень осторожными, но когда он над головой, опасности уже нет.
Из— за налетов запрещено зажигать огни, если окна не закрыты плотными шторами. Бабушка считает, что проще вовсе не зажигать лампу. Ночью патрули ходят по улицам и следят за соблюдением этого приказа.
Однажды за ужином мы разговариваем о самолете, который сбили возле Городка: он загорелся и упал. Мы видели, как летчик выпрыгнул из него с парашютом.
— Мы не знаем, что было дальше с этим вражеским летчиком, — говорим мы.
Бабушка говорит:
— Вражеским? Это наши друзья, наши братья. Скоро они придут сюда.
Как— то мы идем по улице во время налета. К нам бросается испуганный человек:
— Нельзя оставаться на улице после сигнала воздушной тревоги!
Он тянет нас за руки к двери:
— Сюда, сюда!
— Мы не хотим прятаться.
— Это же убежище! Здесь вы будете в безопасности.
Он открывает дверь и вталкивает нас внутрь. Подвал полон людей. Здесь царит молчание. Женщины прижимают к себе детей.
Вдруг где-то раздаются взрывы бомб. Они приближаются. Человек, который загнал нас в убежище, бросается к куче угля в углу и пытается зарыться в нее. Некоторые женщины при виде этого презрительно фыркают. Одна старуха говорит:
— У него нервы не в порядке. Поэтому ему дали отпуск.
Внезапно мы чувствуем, что нам трудно дышать. Мы отворяем дверь подвала; какая-то толстая женщина вталкивает нас внутрь и снова запирает дверь. Она кричит:
— Вы что, спятили?! Сейчас выходить нельзя!
Мы говорим:
— В подвалах люди всегда погибают. Мы хотим выйти отсюда.
Толстуха заслоняет собой дверь и показывает нам нарукавную повязку Гражданской обороны:
— Я здесь главная! И вы никуда не пойдете!
Мы кусаем ее толстые руки, мы пинаем ее в голени. Она кричит и пытается ударить нас. Люди смеются. В конце концов она, вся красная от стыда и гнева, говорит:
— Ну и катитесь! Ступайте! Чтоб вас там прибило! Невелика потеря!…
Оказавшись на улице, мы снова можем свободно дышать. Это был первый раз, когда мы испугались во время налета.
Налет продолжается, бомбы падают на Городок.
Человеческое стадо
Мы приходим в дом священника забрать стираную одежду. Мы сидим с экономкой на кухне и едим хлеб с маслом. Вдруг с улицы раздаются крики. Мы кладем хлеб с маслом на стол и выбегаем на улицу. Люди стоят возле своих домов; все смотрят в сторону железнодорожной станции. По улице бегут дети и взволнованно кричат:
— Ведут! Ведут!
Из— за угла показывается армейский джип с иностранными офицерами. Он медленно едет по улице, а за ним идут солдаты с ружьями, которые висят у них поперек живота. За ними движется как бы стадо -только это стадо состоит из людей. Идут дети, такие, как мы. Женщины, как наша мама. Старики, как сапожник.
Здесь их две или три сотни, они бредут по улице, а по сторонам идут солдаты. Некоторые женщины несут маленьких детей за спиной, на плече или прижимают их к груди. Одна женщина падает; ее соседи протягивают руки, подхватывают ее и ребенка и несут обоих, потому что солдаты уже навели на них ружья.
Никто ничего не говорит, никто не плачет; все смотрят только под ноги. Все, что слышно, — это только стук кованых сапог солдат.
Прямо перед нами из толпы протягивается худая, грязная рука:
— Хлеб…
Экономка улыбается и делает вид, будто хочет положить в протянутую руку свой кусок хлеба; она подносит его к грязной ладони и, хохоча, отдергивает и откусывает сама, говоря:
— Самим есть нечего!
Солдат, который видел это, сильно шлепает экономку по заду; он щиплет ее за щеку, а она машет ему платочком, пока колонна не скрывается за облаком пыли в стороне заходящего солнца.
Мы возвращаемся в дом. Из кухни мы сквозь открытую дверь видим приходского священника — он стоит на коленях перед большим распятием в углу своей комнаты.
Экономка говорит:
— Доедайте свой хлеб с маслом.
Мы говорим:
— Нам больше не хочется.
Мы идем в комнату. Священник оборачивается:
— Может быть, хотите помолиться со мной, мальчики?…
— Мы никогда не молимся, вы это прекрасно знаете. Но мы хотим понять.
— Вы не поймете. Вы еще слишком малы.
— Зато вы уже взрослый. Вот поэтому мы и спрашиваем вас. Кто эти люди? Куда их увели? Почему?…
Священник встает, подходит к нам, закрывает глаза и говорит:
— Пути Господни неисповедимы.
Он открывает глаза и кладет ладони нам на головы:
— Очень печально, что вам приходится видеть такое. Вы дрожите…
— Вы тоже дрожите, святой отец.
— Да, я дрожу… я стар.
— А мы замерзли. Мы же без рубашек, голые по пояс. Мы сейчас пойдем оденемся — ваша экономка постирала наши рубашки.
Мы возвращаемся на кухню. Экономка дает нам пакет с выстиранным бельем. Мы берем по рубашке и одеваемся. Экономка говорит:
— Очень уж вы чувствительные. Лучше бы вам забыть то, что вы видели.
— Мы никогда ничего не забываем.
Она подталкивает нас к двери:
— Ступайте и не волнуйтесь понапрасну! К вам все это никак не относится. С вами такого не случится. А те люди — на самом деле просто животные.
Бабушкины яблоки
От дома священника мы бежим к дому сапожника. Все окна выбиты, дверь выломана. Внутри не осталось ничего ценного — все или унесено, или сломано. На стенах написаны ругательства.
На лавочке перед соседним домом сидит старушка. Мы спрашиваем ее:
— Что, сапожника увезли?
— Да, давно уже. Бедняга.
— Он был среди тех, кого сегодня вели через Городок?
— Нет, сегодняшних откуда-то издалека привезли. В телячьих вагонах. А его убили прямо тут, в его мастерской, среди его инструментов. Не беспокойтесь: Господь все видит; Он возьмет к себе невинных.
Когда мы приходим домой, мы находим возле калитки бабушку — лежащей на спине раскинув ноги. Вокруг рассыпаны яблоки.
Бабушка не двигается, лоб ее в крови.
Мы бежим на кухню, мочим тряпку, берем бутылку с водкой. Мы прикладываем тряпку ко лбу бабушки и вливаем ей в рот немного водки. Спустя некоторое время она приоткрывает глаза и говорит:
— Еще!
Мы льем ей в рот еще немного водки.
Она садится и начинает кричать:
— А ну, живо подберите яблоки! Чего ждете, сукины дети?
Мы подбираем с пыльной дороги яблоки и складываем в бабушкин передник.
Мокрая тряпка свалилась с бабушкиной головы, и кровь течет ей прямо в глаза. Она вытирает капли крови уголком своего платка. Мы спрашиваем:
— Бабушка, вам очень больно?
Она фыркает:
— Чтоб меня прибить, одного удара прикладом не хватит, пожалуй!
— Что случилось, бабушка?
— Ничего! Я тут яблочки собирала, подошла к калитке посмотреть на это шествие, возьми да и выпусти передник. Яблоки и раскатились по дороге, прямо посреди этой толпы. За что ж меня было бить-то?…
— Кто вас ударил, бабушка?
— Кто, кто! А вы как думаете? Вы ж не дураки! Они и их били — людей в толпе. А все-таки кое-кто успел мои яблочки подобрать!
Мы помогаем бабушке встать. Мы ведем ее в дом. Там она начинает чистить яблоки для компота, но почти сразу падает, и мы относим ее в постель. Мы снимаем с нее ботинки. Платок падает, и мы видим, что бабушка совсем лысая. Мы снова повязываем ей платок. Потом мы долго сидим рядом с ее кроватью, держим ее за руку и слушаем, как она дышит.
Полицейский
Мы вместе с бабушкой завтракаем на кухне. Вдруг входит без стука какой-то человек. Он показывает нам полицейское удостоверение.
Бабушка сразу начинает кричать:
— Не желаю я видеть полицию в своем доме! Я ничего дурного не делала!
Полицейский говорит:
— Конечно, ничего. Так, отравили того, другого — да кто вам считает?
Бабушка отвечает:
— Ничего не доказано. Вы мне ничего сделать не можете.
Полицейский говорит:
— Успокойся, бабка. Нам старых мертвецов откапывать недосуг — новых бы успеть закопать!
— Ну так что вам тогда нужно?
Полицейский глядит на нас и говорит:
— Яблочки от старой яблони недалеко падают, а?…
Бабушка тоже смотрит на нас:
— Надеюсь, что так. Что вы натворили, сукины дети?
Полицейский спрашивает:
— Где вы были вчера вечером?
Мы отвечаем:
— Тут, дома.
— А может, по кафешкам болтались, как всегда?
— Нет. Мы остались дома, потому что с бабушкой произошел несчастный случай.
Бабушка поспешно говорит:
— Я тут в погреб свалилась. Ступеньки совсем мохом обросли, ну я поскользнулась да и упала. А мальчишки меня из погреба принесли и за мной ухаживали. Всю ночь возле кровати просидели.
Полицейский говорит:
— Да, вижу — здорово голову расшибли. В вашем возрасте поосторожнее надо быть. Ну ладно — я сейчас буду обыск делать. Пошли все трое со мной. Начнем с погреба.
Бабушка отпирает погреб, и мы спускаемся в него. Полицейский все осматривает и передвигает — мешки, банки, корзины, кадки и даже раскидывает кучи картофеля.
Бабушка спрашивает шепотом:
— Чего он ищет-то?
Мы пожимаем плечами.
После погреба полицейский обыскивает кухню. Потом бабушке приходится отпереть свою комнату. Полицейский перерывает ее постель, но там ничего нет, и в соломенном матрасе тоже нет ничего, кроме соломы. Полицейский находит только немного денег под подушкой.
Возле комнаты иностранного офицера полицейский спрашивает:
— Там что?
Бабушка отвечает:
— Там живет иностранный офицер. Я ему комнату сдаю. Ключей у меня нет.
Полицейский смотрит на дверь чердака:
— Лестница есть?