В сельсовете Никиту Кирилловича давно уже ждали. В накуренной комнате дымили трубками Иван Иванович и председатель колхоза Семи Братьев Кузьма Капитонович. Тут же сидела Наседкина – председатель колхоза в Гречишном.
– Ну и надымили! – закрутил головой Никита Кириллович. – Ты тоже, Анна Алексеевна, помогаешь, – указал он на потухшую папиросу, зажатую в пальцах Наседкиной. – Тебе как-то и не подходит!
– Да я так, Никита Кириллович, балуюсь, – певучим голосом проговорила Наседкина.
Никита Кириллович с юности знал Наседкину. Несколько лет работала она секретарем райкома комсомола, а потом уехала учиться в сельскохозяйственный институт и после его окончания вернулась в свой район.
Наседкина была маленькая худенькая женщина с загорелым узким лицом и застенчивыми синими глазами. По внешнему облику она походила скорей на учительницу начальной школы. Но Никита Кириллович знал, что Наседкина только с виду такая тихая и робкая. По всему району шла молва: Наседкина человек крутого характера и за что возьмется – работа кипит у нее. Колхоз в Гречишном, в котором третий год председательствовала она, был лучшим в районе.
Никита Кириллович подал руку Наседкиной, и та крепко, по-мужски, сжала ее в своей руке.
«Ого, как стиснула! Недаром говорят, что руки у нее до всякого дела цепкие», – отметил про себя Никита Кириллович. Он сел рядом с Наседкиной, посмотрел на Ивана Ивановича и Кузьму Капитоновича и подумал: «Кому из них я потребовался? Уж не Наседкиной ли? С какой бы стати?»
– Сенокос у нас нынче по плану идет, Анна Алексеевна, – продолжал Кузьма Капитонович разговор, прерванный приходом Банщикова.
Полному, медлительному в движениях Кузьме Капитоновичу всегда было жарко. Он то и дело вытирал платком широкое красное лицо.
– В прошлом году скосил ты тоже вовремя, а со стогованием крепко задержался, – вставила Наседкина.
– Да ты вспомни, Анна Алексеевна, какое ненастье стояло! – с обидой в голосе воскликнул Кузьма Капитонович.
– Ну, а нынче как? Прогноз, Кузьма Капитонович, на вторую половину месяца – на дожди, – не унималась Наседкина.
– Нынче, хоть и ненастье прихватит, с кормами будем. Для сушки сена вешала и шатры соорудили. На Матвеевом лугу ремонтную базу оборудовали, – с самодовольной усмешкой рассказывал Кузьма Капитонович.
– У других все это давно есть, – сказала Наседкина.
– Чего, Анна Алексеевна, скромничать? Не у других, а у вас, – польстил Наседкиной Иван Иванович.
– А я ведь к тебе, Никита Кириллович, – пересаживаясь на стул, стоявший напротив Банщикова, сказала Наседкина. – Прослышали мы, что ты деревенское болото надумал затопить и рыб развести в новом озере. А у нас в новых водоемах большая нужда.
– Вот что, соседка, – посмеиваясь и ерзая на стуле, сказал Кузьма Капитонович, – давай так сговоримся: мы тебе все наши подсчеты откроем, покажем все, что твоя душа пожелает. А ты все же нам по-доброму отдай нынче излишки сенокосов. Девичьи луга твои почти у нашей деревни. Поставки ты с лихвой выполняешь. Этакие просторы вокруг тебя. А у нас тайга непролазная. Райисполком пойдет на это дело.
Иван Иванович лукаво подмигнул Никите Кирилловичу и перевел взгляд на Наседкину.
– А ты приезжай завтра, Кузьма Капитонович, в Гречишное, посоветуемся там с народом, подсчитаем излишки – и, в чем можем, пойдем навстречу, – сказала Наседкина и посмотрела на Банщикова.
– Ну, рассказывай, Никита Кириллович, не томи!
Никита Кириллович стал рассказывать о том, какие выгоды получит колхоз от затопления деревенского болота.
Наседкина слушала его внимательно, то и дело перебивала вопросами: «А во что это обойдется?», «А сколько на это потребуется трудодней?», «А какова стоимость стройматериалов?», «А какие породы рыб?».
«Ну и огонь! Сразу быка за рога старается поймать!» – думал Никита Кириллович о Наседкиной.
Выслушав его объяснения, Наседкина пожелала осмотреть местность, на которой развернулись работы.
Иван Иванович нарочно повел гостью мимо клуба, рассчитывая, что любопытная, дотошная соседка обязательно захочет заглянуть туда. Так и случилось. Наседкина окинула взглядом новый дом с вывеской «Клуб» и пожелала войти в него.
Они вошли в просторное помещение клуба. Наседкина с любопытством прошлась между рядами скамеек, заглянула на сцену, постояла у стола, на котором лежали еще не развязанные стопки книг, только что привезенные из города. Потом подошла к пианино и тронула пальцами клавиши.
– «Заседание клубного совета в пятницу, в семь часов вечера», – прочитала она вслух висящее на двери объявление. – Славно, хозяева, живете, – с завистью в голосе сказала она Ивану Ивановичу и Кузьме Капитоновичу.
Они вышли из клуба и направились по улице. Но вдруг Кузьма Капитонович решительно повернул назад.
– Там по переулку куда ближе! – сказал он.
Иван Иванович в недоумении развел руками, собираясь возражать, но взглянул на Кузьму Капитоновича и покорно зашагал за ним.
«Грехи скрывает Кузьма Капитонович, – пряча улыбку, подумал Никита Кириллович, припоминая, что в конце улицы, у поворота к реке, второй год стоит сломанная веялка. – Побаивается он Наседкину! Такой на язык попадешь – не обрадуешься!»
Без устали Наседкина ходила по изрытой канавами ложбине, с неистощимым интересом расспрашивала Никиту Кирилловича о всех мелочах его проекта. Подобрав подол простенького в крупных цветах платья, она легко перепрыгивала через ямы.
Иван Иванович и Кузьма Капитонович уже устали и с нетерпением ждали конца этого визита.
– Вот что, соседи, ведите меня к доктору, с ней еще желаю поговорить, – сказала Наседкина.
Иван Иванович и Кузьма Капитонович, ссылаясь на неотложные дела, оставили гостью на попечение Банщикова.
Он повел Наседкину в больницу. Никогда еще радость не захлестывала его с такой силой, как сейчас. Ему было радостно не только потому, что Наседкина похвалила его проект, но, главное, потому, что он шел к той, которую уже мысленно называл «моя Машенька».
Глава двадцать четвертая
Стояли последние дни августа. Начиналась золотая сибирская осень с тихими днями, уже не жаркими, но полными чарующего блеска, какого не бывает в летнее время.
Отцвели яркие, пышные цветы, их сменили скромные белые ромашки, ароматный белоголовник, темнолистые гирчи и поручейник. Однообразные осенние цветы кое-где оживляли желтый пикульник, куриная слепота да пурпуровая плакун-трава.
Как в волосах сорокалетнего человека запутается нежеланная седина, так в яркой зелени осин, берез, черемух и рябин нет-нет да и проглянет желтый осенний лист. Он нагонит мгновенную грусть, и снова скроется золотая осенняя седина в пышных россыпях золотой листвы.
В эти дни почти не бывает ни дождей, ни ветров. В тихом, торжественном покое сторожит земля зрелость природы.
Вечером Федя уезжал в город. Последний раз бродил он по лесам, все еще надеясь найти свет-траву. Но все травы, которые попадались на пути, уже были в его гербарии.
Несколько дней тому назад он проводил Игоря. Затем отправилась на стажировку в город Маша. А сегодня утром на руднике он простился с Саней.
Федя обогнул гору, поднялся на косогор и по чуть заметной тропе вышел на дорогу. Он прошел несколько шагов, остановился, повернулся к лесу, снял кепку и на прощание помахал ею зеленым просторам. Потом засмеялся над собой и быстро пошел к Семи Братьям.
У него не было ни разочарования, ни ощущения впустую потерянного лета. Он знал, что большое дело обязательно требует времени, сопряжено с неудачами и борьбой. Он глубоко верил, что свет-трава существует и он ее найдет.
Колхозная машина ждала Федю около сельсовета. До машины его провожали Степан Петрович, Наталья Родионовна и Банщиков.
Федя не захотел ехать в кабине. Он залез в пустой кузов. Оттуда видны были небо, лес и луга. На прощание крикнул:
– Летом опять приеду искать свет-траву!
Он махал кепкой до тех пор, пока не исчезли из глаз крайние в селе постройки механизированного тока и зернохранилища.
И снова началась горячая студенческая пора.
На втором занятии ботанического кружка Федя отчитался о командировке в Семь Братьев. Как и весной, собрание было бурным.
Алеша в эти дни болел, и Федя после занятий кружка поспешил к товарищу.
Алеша жил в студенческом общежитии, разместившемся в здании бывшей церкви, с усеченным куполом, широкой дверью и высокими, вверху овальными окнами. Почти ощупью он прошел темный коридор и постучал в дверь.
В просторной комнате стояли три наспех застланные кровати, шкаф для одежды, этажерка с аккуратными стопками книг, любовно подобранными по формату, четыре стула с кожаными спинками и сиденьями. Окна завешены пожелтевшими от солнца газетами, широкие подоконники уставлены батареями кастрюль, бутылок, чашек.
Стол, накрытый толстой синей бумагой, украшен букетом осенних ромашек в банке из-под консервов.
Стол, накрытый толстой синей бумагой, украшен букетом осенних ромашек в банке из-под консервов.
– Что я вижу! – закричал Федя еще в дверях. – Цветы! Живые цветы на столе служителя неживой природы, человека с каменным сердцем!
Алеша с книгой сидел у стола в белой рубашке и пиджаке, накинутом на плечи. Он усмехнулся:
– А я вижу, что в кружке все обошлось хорошо и настроение у тебя недурное.
Федя сел напротив Алеши, портфель положил на пол, у ног.
– Не угадал! – покачал он головой. – И настроение плохое, и в кружке не все благополучно.
Алеша сразу же стал серьезным. Он внимательно посмотрел на Федю. Взгляд его говорил: «Ну, рассказывай подробно, что произошло».
Собственно, на занятии ботанического кружка ничего неожиданного для Феди не произошло. Члены кружка явились в полном составе уже за несколько минут до восьми часов. Они сидели на прежних местах, и когда Федя встал за кафедру с конспектом и экспонатами гербария, ему показалось, что продолжается то бурное весеннее заседание кружка, которое положило начало поискам свет-травы.
Федя рассказал о сборе гербария и о том, что свет-травы не нашел.
Зинаида Крылова сидела в первом ряду. Она была коричневая от загара, в ее медно-рыжих волнистых волосах пробивались совсем светлые пряди, выцветшие на горячем солнце.
В тот момент, когда Федя говорил о свет-траве, она смеялась ему в лицо, обнажая мелкие острые зубы. И когда он замолчал, она громко сказала:
– То, что ты возвратишься без свет-травы, мы знали еще весной. Невозможно открыть несуществующее.
В прениях Зинаида выступила первой. Она повторила брошенную во время доклада реплику и заявила, что считает недопустимым разбазаривание средств впустую. На эту командировку кружок израсходовал свои последние деньги.
Но слова Зинаиды не задели Федю. Он объяснил их, как и раньше, неприязнью. Его расстроили выступления других студентов, которые называли его фантазером, мечтателем, ребенком, поверившим в бабушкины сказки. Обидно было ему, когда и в глазах тех, кто ничего не говорил, он читал скрытую насмешку.
Ему казалось странным, что эти студенты, будущие преподаватели и ученые, не понимали трудностей поисков свет-травы. Не один и не два года, а может быть, целую жизнь придется потратить на это.
Словом, у Феди осталось впечатление, что уже никто в кружке не верил в свет-траву, кроме Татьяны Филипповны, да и она, может быть, поддерживала его с педагогической целью.
Алеша по-детски подпер рукой щеку, приоткрыл губы и не спускал глаз с Фединого лица. Видно было, что он не только внимательно слушает товарища, но и всей душой сочувствует ему.
– Ну, а ты-то сам по-прежнему веришь в свет-траву? – откидываясь на стул и с гримасой боли вытягивая забинтованную ногу, спросил Алеша.
Федя вскочил и, горячо ударяя кулаком в грудь, воскликнул:
– Честное пионерское, Алеша, еще больше, чем прежде. Да и как может быть иначе! В руках у меня теперь слишком много фактов, подтверждающих существование свет-травы! Вспомни письмо Болотникова. А старики в Семи Братьях все до одного слышали о свет-траве. Вот только где запряталась она? А может, и не запряталась и существует во всех определителях, только под другим названием.
– Значит, веришь по-настоящему! – задумчиво и тихо, будто для себя, сказал Алеша. – А неудача очень тебя опечалила?
– Не очень. Я и не ждал, что в это лето найду свет-траву.
Федя подошел к окну и, приоткрыв крышку кастрюли, заглянул в нее.
– Это тебе на ужин? Кто принес?
– Товарищи не забывают.
– Правда, не забывают? А то я могу заняться этим, – заботливо сказал Федя, водворяя крышку на прежнее место.
– Нет надобности. Спасибо. Сыт, одет, обут, правда не очень красиво, – кивнул он на больную ногу. – Ну, да скоро принаряжусь, уже хожу по комнате.
Алеша помолчал и заговорил снова:
– Так, говоришь, и неудача не очень тебя опечалила?
Федя остановился посередине комнаты и развел руками, точно сам удивлялся себе:
– Не очень. Наоборот, с нетерпением жду лета, чтобы продолжить поиски.
– Ну и чудесно! – горячо сказал Алеша. – Придерживайся девиза Карла Маркса: «Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно». Пусть смеются, пусть не верят. Пусть даже мешают, а ты иди, иди, иди! Не надо забывать, что есть у нас такая неприятная категория студенчества, из них как раз и вырастают скептики. Они ни во что не верят, все критикуют, сами не способны на глубокие порывы, увлечение трудом. Собственно, зря государство и учит таких. Получат эти студенты специальность и полностью используют ее на собственные выгоды. Ради науки, ради народа, во имя которого растет эта наука, они вот настолько не обременят себя, – показал Алеша на кончик своего пальца. – Тебе, Власов, с ними не по пути. Татьяна Филипповна все это прекрасно понимает. Может быть, ты прав, что не верит она в свет-траву. Но в тебе она горячо поддерживает страсть к поискам, мечту. Она знает, что именно таким путем рождаются ученые, влюбленные в свое дело. Ты будешь, Власов, ученым скорее, чем, например, твой самовлюбленный Игорь станет писателем.
Алеша вошел в азарт и встал.
– Ты, Власов, счастливейший студент, – продолжал он. – Я, например, учусь ради той цели, которая еще как-то неярко, неопределенно маячит в воображении. А ведь я скоро кончаю университет! Ты же только начал учиться, а цель твоя у тебя в руках, осязаемая, вдохновляющая и такая прекрасная, что ради нее можно пойти на любые лишения. Нет, Власов, ты и не подозреваешь, что ты за счастливец! – почему-то с сожалением заключил Алеша.
Федя увлеченно слушал товарища. Щеки его горели, губы и глаза улыбались.
– В самом деле, ты убедил меня, Алеша, что я счастливейший из смертных! Сейчас я начну проявлять радость!
Федя схватил висящую на стене гитару, энергично заиграл плясовую и, не выпуская гитары из рук, начал выкидывать ногами замысловатые коленца.
– Ох ты! Ох ты! – выкрикивал он в такт движениям и музыке. Не останавливаясь, он повязал на голову под подбородком свой большой клетчатый платок.
Алеша хохотал до слез, навалившись на стол.
Они не услышали несколько раз повторяющегося стука. Дверь открылась, и в комнату вошла Николаева.
Тяжело дыша, Федя остановился и со смущенной улыбкой опустил гитару.
– Когда вы вместе, – засмеялась Николаева, – либо драка идет, либо пляска. Ну, что же вы, – обратилась она к Феде, – продолжайте! Здесь такое веселье, что, того и гляди, больной в пляс пойдет! Может, напрасно я проведать пришла?
– Нет, Татьяна Филипповна, не напрасно. Я еще только душой участвую в веселье, – сказал Алеша, пододвигая стул Николаевой.
Она села.
Федя хотел было повесить гитару на стену, но Алеша остановил его:
– Нет, Власов, рано. Ты сыграй Татьяне Филипповне свое новое сочинение.
– Пожалуйста! С удовольствием послушаю, – серьезно сказала Николаева.
Она не преувеличивала. Музыкальные способности Феди она ценила. Николаева сама не раз перед смотром художественной самодеятельности аккомпанировала Феде.
Знала она несколько Фединых сочинений и находила их очень своеобразными и талантливыми.
В прошлом году, перед студенческой олимпиадой, она уговаривала его выступить со своими произведениями. Но не только выступать, а даже говорить кому-либо о своем музыкальном творчестве он не хотел.
Федя сел на Алешину кровать и минуту-две перебирал струны. Затем взял несколько аккордов, убедился, что гитара в порядке, и заиграл.
Татьяна Филипповна подняла голову и посветлевшими глазами смотрела на Федю.
Ей почему-то вспомнилось прошлогоднее заседание ботанического кружка, волнение, с которым тогда рассказывал Федя о свет-траве.
Затем в воображении ее встала манящая зеленая даль. Легкий ветер перебирает густые листья деревьев, и они тихо шумят, точно шепчутся… Доносятся чуть слышные всплески реки. Кто-то идет босой по ее берегу, шуршит галька… Вот пискнула птичка и спряталась от кого-то; опасность миновала, и она вольно, во весь голос затрещала, запела в кустах или взвилась в небо… Где-то поет ручеек, звенит по камням, весело ему, он бежит и тихонько смеется…
И все эти мягкие лесные звуки заглушал сильный лейтмотив, своеобразный и красивый.
Что хотел сказать им Федя?
В нем была сила, страсть, молодая зовущая радость, которой нет границ.
Это была уже не ее, Татьяны Филипповны, радость. Это их радость: Власова и Лебедева.
Глава двадцать пятая
За последние два-три года село Семь Братьев стало совсем другим. Люди, несколько лет не бывавшие на родине, с трудом узнавали улицы.
Через Звонкую перекинулся новый мост, в центре села поднялась двухэтажная школа-десятилетка, а вокруг нее зазеленел сад. Выросло здание клуба. Там, где когда-то стояла покосившаяся изба инвалида Отечественной войны Василия Землякова, теперь белел новыми стенами дом с надписью: «Парикмахерская». А сам Василий Земляков в белом халате стриг и брил клиентов и даже завивал колхозных девушек на шесть месяцев.