— Что это за солдаты! — сказал воевода. — Они и без вождя могут воевать.
Князь летал с булавой в руках среди полков, осматривая, все ли в порядке, и давая приказания. Заря играла лучами на его панцире, и сам он похож был на яркий луч, мелькавший между рядами. В середине, в первой линии, стояли три полка: первый под начальством воеводы киевского, второй — под начальством молодого Аксака, а третий — под начальством Кристофора Тышкевича; во второй линии — драгуны Барановского и, наконец, княжеские гусары под командой Скшетуского. Фланги заняли Вершул, Кушель и Понятозский. Пушек не было — Вурцель остался с ними в Быстрике. Князь подскочил к воеводе и, махнув булавой, крикнул:
— Начинайте мстить первый за свои обиды!
Воевода, в свою очередь, махнул буздыганом, солдаты качнулись в седлах и дружно поскакали вперед. Хотя воевода был стар и тяжел, но славился как опытный и храбрый воин. Он не пускал солдат с места во всю прыть, но вел их медленно, ускоряя натиск только по мере приближения к неприятелю. Сам он скакал в первой шеренге, с буздыганом в руке; оруженосец его поддерживал только тяжелое и длинное копье, которое ему, однако, не казалось тяжелым. Чернь вышла против него с косами и делами, чтобы сдержать натиск и дать возможность казакам начать атаку. Когда между врагами оставалось только несколько десятков шагов, махновцы узнали воеводу по его гигантскому росту и начали кричать:
— Гей! Вельможный воевода, жатва близка, велите выходить своим крепостным! Челом бьем вам, ясный пане! Уж мы проткнем вам брюхо!
И град пуль посыпался на полк, не причинив ему вреда, потому что он несся, как вихрь, и моментально столкнулся с врагом. Раздался стук цепов и лязг кос о панцири. Копья и мечи проложили путь, и лошади пронеслись, как ураган, сквозь эту толпу, топча и опрокидывая все на своем пути. Чернь исчезала густыми рядами под напором конских грудей, как ложится трава под косами косарей.
Вдруг раздался крик: "Люди, спасайтесь!" — и вся эта толпа, бросив косы, цепы, вилы и самопалы, бросилась на стоявшие сзади запорожские полки; те приняли ее пиками, опасаясь замешательства в своих рядах Чернь, видя препятствие, бросилась в обе стороны, но Кушель и Понятовский, подоспевшие Г княжеских флангов, снова загнали ее в середину. Воевода поскакал по их трупам на запорожцев, те ответили на натиск натиском, и оба войска столкнулись, как две противоположные волны. Воевода сейчас же заметил, что имеет дело не с чернью, но с храбрыми и опытными запорожцами. Обе линии шли напролом, гнулись, но не могли сломить друг друга. Труп падал за трупом. Сам воевода, заткнув за пояс буздыган и вырвав у оруженосца копье, трудился до поту лица, сопя, как кузнечный мёх Около него вертелись, точно в кипятке, оба Сенюты, Кирдеи, Богуславский, Яловецкий и Палубинский. Со стороны казаков отличался Иван Бурдабут, подполковник кальницкого полка, обладавший громадной силой и исполинским ростом, который был тем страшнее, что и лошадь его действовала заодно с всадником. Воины сдерживали лошадей и отступали перед этим кентавром, распространявшим вокруг себя смерть и опустошение. Братья Сенюты подскочили к нему, но конь Бурдабута схватил зубами младшего — Андрея — за лицо и изуродовал его. Старший, Рафаил, увидав это, ударил его между глаз и ранил, но не убил, — сабля наскочила на медный налобник, — а Бурдабут сейчас же вонзил Рафаилу штык в горло. Оба брата были убиты и лежали под копытами лошадей, а Бурдабут бросился, как огонь, на другие шеренги, убил князя Полубинского, шестнадцатилетнего юношу, отрубив ему руку с плечом. Урбанский хотел отомстить за смерть своего родственника и выстрелил в Бурдабутз, но промахнулся и прострелил ему только ухо. Бурда-бут и его конь, оба черные, как ночь, и залитые кровью, стали еще страшнее. От его руки пали Урбанский, которому он отрубил голову одним взмахом, восьмидесятилетний Житинский и оба брата Никчемные; остальные начали в испуге отступать; за Бур-дабутом виднелись еще сотни пик и сабель, обагренных кровью. Наконец этот дикарь увидел воеводу и с радостным криком бросился к нему, опрокидывая по пути лошадей и всадников; но воевода не отступал. Уверенный в своей необыкновенной силе, он поднял копье над головой и, взвив на дыбы коня, подскочил к Бурдабуту. Его, наверное, постигла бы та же участь, что и других, если бы на гиганта не набросился Сильницкий, оруженосец одного шляхтича, и не схватил его прежде, чем тот успел вонзить в него свою саблю; пока Бурдабут возился с ним, Кирдей подозвал на помощь других: тотчас подъехали солдаты, отделили воеводу от атамана, и началась упорная битва. Усталый полк воеводы начал уже гнуться под напором запорожцев и отступать, но в эту минуту подоспели Кристофор и Аксак с новыми полками. Правда, и новые запорожские полки бросились в битву, но зато внизу стоял князь с драгунами Барановского и гусарами Скшетуского, не участвовавшими еще в этой битве. Возобновился кровавый спор, но на землю уже спускался мрак. Пожар охватил крайние дома в городе; зарево осветило побоище и обе неприятельские линии. Видны были даже знамена и лица сражающихся. Вершул, Понятовский и Кушель были уже в деле: разбив чернь, они бились с казацкими флангами, которые под их натиском стали отступать к горе. Длинная линия сражающихся тянулась до самого города, все более изгибаясь, потому что польские фланги продвигались вперед, а центр под напором казацких сил отступал к позиции князя. Подошли еще три новых казацких полка, с цепью прорвать середину, но в ту же минуту двинулся Барановский со своими драгунами. С князем остались только гусары, с темным лесом копий, точно выросших на поле. Вечерний ветер развевал их знамена; они стояли спокойно, не спеша вступить в бой, зная, что и их не минет это кровавое дело. Князь в пацире, с золотой булавой в руках, следил за сражением; с левой стороны стоял Скшетуский: отбросив рукав на плечо и держа в сильной руке вместо буздыгана копье, он спокойно ждал команды. Середина польского войска приближалась понемногу к князю, уступая силе противника; Барановский ненадолго поддержал ее; солдаты бились храбро, сабли то поднимались над черной линией голов, то вновь исчезали. Кони, лишившись всадников, носились с ржанием по равнине, напоминая собою какие-то адские существа. Развевавшееся над войском красное знамя вдруг упало и более не поднималось. Взор князя был устремлен на сражающихся, где находился молодой Кривонос, выжидающий момента, чтобы броситься в середину боя и сломить колеблющиеся польские полки. Наконец он двинулся со страшным криком на драгун Барановского: этого момента и ждал князь,
— Вперед! — крикнул он Скшетускому.
Последний поднял копье, и железная стена гусар ринулась в бой. Но они недолго скакали, так как боевая линия казаков сама значительно приблизилась к ним. Драгуны Барановского моментально расступились, чтобы дать дорогу гусарам, мчавшимся иа победоносные сотни Кривоноса.
— Иеремия! Иеремия! — закричали гусары.
— Иеремия! — повторило все войско.
Страшное имя князя наполнило ужасом сердца запорожцев. Теперь только они узнали, что предводитель этого войска не воевода киевский, а сам князь. Они не могли устоять против гусар, которые давили людей одной своей тяжестью. Единственным спасением для них было расступиться по обе стороны, пропустить гусар и ударить на них с боков или с тыла, но здесь их уже ждали драгуны Вершула и легкая кавалерия Кушеля и Понятовского, которые снова загнали их в середину.
Теперь вид сражения изменился; легкая кавалерия образовала как бы улицу, посредине которой мчались гусары, гоня и опрокидывая казаков, уходивших в город. Если бы Вершулу удалось соединиться с крылом Понятовского, то казаки были бы истреблены все до одного, но они не могли этого сделать: натиск бегущих был слишком силен, и они били запоржцев только с боков.
Молодой Кривонос, несмотря на свою отвагу и храбрость, понял, что он недостаточно опытен, чтобы бороться с таким полководцем, как князь, и, растерявшись, убежал вместе с другими в город.
Кушель, хотя и был близорук, заметил его и ударил саблей по лицу, но сабля. скользнула по застежке и только ранила Кривоноса, который еще больше испугался. Однако Кушель. чуть было не поплатился за это жизнью, потому что на него бросился Бурдабут с остатками кальницкого полка. Он два раза выдержал натиск гусар, но оба раза отступал, точно отталкиваемый какой-то силой. Наконец, собрав остаток казаков, он решил ударить на драгун сбоку и пробраться в поле, но прежде чем он пробрался, дорога так переполнилась народом, что отступление оказалось невозможным. А гусары, поломав копья, начали рубить мечами. Началась дикая, беспощадная борьба. Враги падали один за другим, а лошади топтали копытами корчившиеся еще в судорогах тела. Местами толпа так скучивалась, что не было места для размаха сабли; там дрались рукоятками, ножами и кулаками; всюду слышались крики "Помилуйте, ляхи!", заглушаемые звуками мечей и стонами умирающих, — но пощады не было; один только Бурдабут со своими людьми не просил ее. Ему не хватало места для битвы, и он расчищал себе путь ножом. Прежде всего он схватился с толстяком Диким и, вонзив ему нож в живот, свалил его с лошади; тот только вскрикнул: "О, Боже мой!" — и умер. Ему стало свободнее, и он срубил голову вместе со шлемом рядовому Сокольскому, свалил Прияма и Цертовича. Молодой Зиновий Скальский нанес ему удар по голове, но сабля его, соскользнув, ударила плашмя; за это атаман ударил его кулаком по лицу и убил на месте. Кальничане шли за ним, как львы, и кололи всех кинжалами,
— Вот колдун! — кричали гусары. — Его не берет и железо.
У Бурдабута на губах показалась пена, глаза горели огнем. Наконец он увидал Скшетуского и узнав по поднятому рукаву, что это офицер, бросился на него. Все затаили дыхание и прервали битву, чтобы посмотреть на борьбу двух грозных рыцарей. Скшетуский не испугался криков "Колдун!", но закипел гневом, увидев сделанные им опустошения, и грозно бросился на него. Они столкнулись так сильно, что их лошади присели на задние ноги. Послышался лязг железа, и сабля атамана разлетелась в куски от польского копья. Казалось, что уж никакие хилы не могут спасти его, но вдруг он выпрямился, и в его руке сверкнул нож, занесенный над головой Скшетуского. Смерть уже заглядывала последнему в глаза, так как он не мог действовать мечом, но он быстро выпустил его и схватил Бурдабута за руку. Несколько секунд обе руки судорожно дрожали в воздухе, но вскоре Бурдабут завыл, как волк, пальцы его, стиснутые руками Скшетуского, разжались, и он выпустил нож. Воспользовавшись этим моментом, Скшетуский схватил казака за шею, пригнув, его голову к седлу и, выхватив его же буздыган, ударил им атамана так, что тот только захрипел и упал с коня. Кальничане хотели отомстить за смерть своего атамана, но гусары налетели и перерубили их.
На другом конце гусарской линии битва не прекращалась ни на минуту, так как там толпа была реже. Там отличался Лонгин, украшенный Анусиным шарфом, со своим мечом "сорвиголова".
На другой день рыцари с удивлением смотрели на то место, где он дрался, и, указывая на руки, отрубленные вместе с плечами, на перерубленные головы и массу конских и людских трупов, шептали друг другу: "Смотрите, здесь сражался Подбипента".
Даже сам князь, осматривая трупы, приходил в изумление.
Казалось, что битва близится уже к концу. Тяжелая кавалерия двинулась вперед, гоня перед собой казацкие полки, бежавшие к городу. Остальным беглецам отрезали отступление Кушель и Понятовский. Окруженные отчаянно защищались и погибли все, но зато спасли остальных, так что когда Вершуль вошел в город, то не застал там ни одного казака: пользуясь темнотой ночи и дождем, они забрали все телеги и лошадей и с быстротой, свойственной только казакам, сделали из них вал, а сами ушли за реку, истребив по дороге все мосты.
Таким образом войска освободили шляхту, защищавшуюся в замке; князь приказал Вершулу наказать мещан, перешедших к казакам, а сам погнался за казаками без пушек и пехоты, но не смог захватить в плен казацкий отряд. Неприятель, сжегши мосты, выиграл много времени и уходил так быстро, что измученная кавалерия не могла его догнать; хотя казаки славились умением защищаться в окопах, но защищались теперь не так мужественно, как обыкновенно. Страшная уверенность, что за ними гонится сам князь, лишила их храбрости, и они сомневались в своем спасении. Они, наверное, погибли бы все, так как Барановский после ночной стрельбы отнял у них сорок возов и две пушки, но киевский воевода воспротивился дальнейшей погоне и велел своим людям остановиться. Из-за этого между ним и князем произошла ссора.
— Зачем вы оставляете сегодня врага, когда вчера так решительно действовали против него? Вы потеряете по собственной оплошности славу, приобретенную вчера, — сказал князь,
— Милостивый князь, — ответил воевода, — я не знаю, какая дума сидит в вашей голове, но я человек и телом и душой и нуждаюсь в отдыхе после трудов; мои люди тоже. Я всегда пойду на врага, как сегодня, лицом к лицу, но за побитым и бегущим не стану гнаться.
— Перебить их всех! — закричал князь…
— Зачем это? — сказал воевода. — Перебьем их, придет старый Кривонос, сожжет все и разрушит, как в Стрижовке, а за наш задор поплатятся невинные люди.
— О, я вижу, — воскликнул с гневом князь, — что вы принадлежите, вместе с канцлером, к партии мира и хотите прекратить бунт уступками! Но пока сабля держится еще в моих руках, я не допущу этого!
— Я не принадлежу ни к какой партии, — возразил Тышкевич, — я стар, и мне скоро придется явиться на суд к Богу, поэтому не удивляйтесь, князь, если я не хочу проливать братскую кровь. Вы недовольны, что не вам досталось главное начальство над войсками, которое, в силу вашей храбрости, должно бы было принадлежать вам, но, может быть, это и к лучшему, а то вы утопили бы в крови не только бунт, но и всю эту несчастную страну.
Грозные брови Иеремии насупились, шея побагровела, а глаза засверкали молнией, так что все испугались за воеводу, но в эту минуту к князю подошел Скшетуский и сказал ему, что получены вести о старшем Кривоносе. Мысли князя приняли сейчас же другое направление, и он успокоился. Вскоре в избу ввели четырех людей, прибывших с этими известиями; двое из них были священники, которые, увидев князя, опустились перед ним на колени.
— Спаси нас, владыко, спаси! — повторяли они, протягивая к нему руки.
— Откуда вы? — спросил князь.
— Мы из Попонного. Старший Кривонос осадил город и замок; если ты не освободишь нас, то мы все погибнем.
— Я знаю, что в Попонном собралось много народа, и больше всего — русинов, — ответил князь. — Велика ваша заслуга перед Богом, что вы не присоединились к бунту, а верны отчизне, но я все-таки боюсь измены, как в Немирове.
Но они клялись, что там ждут князя, как спасителя, и мысль об измене не приходит им даже в голову.
И они говорили правду. Кривонос, окружив город пятидесятитысячным войском, поклялся погубить их за то, что русины не пристали к бунту.
Князь обещал им помочь, но так как главные силы его были в Быстрике, то должен был ждать их. Посланные ушли ободренные, а князь, обращаясь к воеводе, сказал:
— Простите меня! Теперь и я вижу, что нам нужно бросить молодого Кривоноса и идти на старшего. Младший может еще подождать веревки. Я думаю, что вы не оставите меня.
— Ну конечно! — ответил воевода.
Раздался сигнал, созывавший обратно солдат, гнавшихся за казаками. Нужно было дать отдых людям и лошадям. К вечеру подошла вся дивизия из Быстрика, а с ней и посол брацлавского воеводы Стахович. Кисель прислал князю восторженное письмо, называл его вторым Марием, который спасает гибнущую отчизну, и писал, что все радуются его прибытию из Заднепровья и его победам; но в конце письма выяснились причины, ради которых оно было написано. Кисель брусиловский уведомлял, что с казаками уже начаты переговоры и что он сам отправляется в Белую Церковь, где надеется успокоить и сдержать Хмельницкого, и просил князя удерживаться от войны, насколько возможно. Если бы князю донесли, что все его Заднепровье разрушено, а все города сровнены с землей, он не огорчился бы так, как теперь, благодаря этому письму. Князь закрыл глаза руками и пораженный откинулся назад.
— О, какой позор! Господи, пошли мне скорее смерть, лишь бы только не видеть этого позора.
Между присутствующими наступило глубокое молчание; князь продолжал:
— Я не хочу жить в Польше, потому что мне приходится теперь стыдиться за нее. Казаки и чернь залили ее кровью и вошли в союз с басурманами против родной матери, гетманы побеждены, слава народа погибла, костелы сожжены, ксендзы и шляхта перерезаны! И чем же ответила на это все Польша? Она начинает переговоры с изменником, союзником басурман, и обещает ему удовлетворение. О, Боже! пошли смерть тому, кто сознает бесчестие родины и несет ей в жертву свою жизнь!
Воевода молчал, а брацлавский подсудок Кристофор отозвался:
— Кисель ведь не составляет всей Польши.
— Не говорите мне о Киселе, я знаю хорошо, что за него стоит целая партия; он угадал желание примаса-канцлера, князя Доминика и многих магнатов, которые во время междуцарствия правят Польшей, служат представителями ее власти и позорят ее своей слабостью, недостойной великого народа! Не уступками, а кровью нужно тушить этот бунт; для храброго народа лучше погибнуть, чем унизиться и возбудить к себе презрение всего мира!
И князь закрыл руками глаза; его горе и негодование произвели такое потрясающее впечатление, что у всех навернулись на глаза слезы.
— Милостивый князь, — решился отозваться Зацвилиховский, — пусть они сражаются языком, а мы будем сражаться мечами.
— Теперь я сам не знаю, что нам дальше делать. Услыхав Ж бедствиях отчизны, мы пришли сюда через горящие леса и непроходимые болота, не спали, не ели, тратили последние силы, чтобы избежать позора; руки наши устали от битв, раны болят, но мы не жалеем труда ради усмирения неприятеля. Говорят, я недоволен тем, что мне не досталось главное предводительство. Пусть судят все, лучше ли те, кто получил его? Но клянусь Богом, что я проливаю кровь не ради наград и не из тщеславия, а из любви к отчизне. Мы отдаем ей тут последний вздох, а магнаты в Варшаве и Кисель в Гощи ведут с врагами переговоры об уступках Это позор, позор!
— Кисель — изменник! — воскликнул Барановский.