Стоп. А зачем назад? До ближайшего дверного проема десять шагов от силы, там и перекантуюсь, если что. Что-то я упустил в своих расчетах. Так, отмотаем картинку назад. Я в дверях, в окне радостным призраком появляется Штырь. Почему я не выстрелил?
Ждал, что он первый начнет? Нет. Не в моих это правилах – благородство проявлять.
Просто увидел, что ничего серьезней здоровенного тесака, кстати, кажется, нашего с Хаймовичем производства, у него нет. А тут время поджимало, должна была защита сработать. Решил увидеть невидимое в действии.
Матерясь и угрожая, Штырь прыгает на стол. Тут сработало. Он падает мешком на пол. Так? Вроде так. И зачем я об этом вспоминаю? А-а-а, вот она, мысль: где тесак? Тесак лежал в углу комнаты, целый и невредимый, в отличие от хозяина. Эк его откинуло! Тесак обнюхивала жирная серая крыса. Хм, а она тут как выжила? Да еще такое брюхо наела? Порывается подбежать к трупу, но чует, что не время. Шмыгнула в угол, нора там, видимо. Умница! Воздух поплыл волной. Есть! Можно спускаться в комнату, отсчет пошел. Пять. И я в дверях, и тесак при мне, от него ощутимо идет тепло. Побежали!
Тридцать. Я у лифта и жму кнопку, ничего не происходит. Ясен перец! Втыкаю тесак меж дверей, поворачиваю. Двери чуть разошлись, пропуская мои пальцы во чрево. Ну!
Ну чуть-чуть, ну еще немножко! Да что я его уговариваю, как женщину? Эх, был бы тесак подлинней! А еще говорят, размер не имеет значения. Оно, конечно, так – если в опытных руках, но по жизни, у кого длиннее, тот и пан. Шестьдесят четыре. Мало времени… Подложить бы чего, чтоб со второй попытки по новой не начинать. Оставил тесак в дверях, метнулся к ближайшему кабинету. Стул не влезет, спинку воткнуть и как рычагом. Восемьдесят два. Вставил! Девяносто. Всё! Бросаю. Пля! Дверной проем слишком узкий: или попу прижжет, или… Думать некогда. Здравствуй, подоконник!
За шиворот капало. Дождевые капли перемешивались с потом и ручейком сбегали к спасенной от погибели заднице. В сторону шарахнулся перепуганный голубь. Вот, значит, на чем крыса брюхо наела, – на глупой залетающей в окна птице. В спину дыхнуло почти ощутимым теплом. По древней машине из пластика и металла, стоявшей на столе, вроде как искорки пробежали, под столом тоже. Что это под столом было, сейчас и не поймешь – просто куски расплавленной пластмассы. Искрит – видать, железо не всё еще выгорело. Полное здание таких машин, вернее, их трупов. Не видел я этого, поскольку стоял спиной к окну, – чувствовал. Лужи из пластика, конечно, встречал, но вот искорки в них затылком увидел.
Это что-то новенькое в моем восприятии?
Чувствовал я еще, что бродит кто-то неподалеку, кажись, Дюбель напарника потерял. Мается бедный. Вроде и сволочь, как все, а жалко мне его, убивать жалко. Понятен он мне и прост, как фигура из трех пальцев. Ни хороший, ни плохой, что прикажут, то и делает, тряпка. Сам я его, конечно, искать не буду, а встретимся, там по обстановке и разберемся.
Вот Хаймович остался для меня загадкой, как я его в лоб спросил, так и закрылся от меня намертво – никаких картинок, общий эмоциональный фон улавливаю, не более того. Отшучивается, умеет он обойти острые углы. Научился к старости лет. Ему наверняка больше сорока, даже страшно подумать, насколько больше. У нас-то до сорока двое из десяти доживают. Да и я за половину срока перевалил, дело идет к старости. Так что жалеть себя надо, хватит горячку пороть, а то она, бедная, уже повизгивает. Присяду-ка я на окне да перекушу.
Вот мне дедушка и крысок жареных заботливо в газетку завернул и с собой дал, да и мяско сушеное надоело, правда, но, как говорят, голодный желудок и таракану рад. Разложив сверток на подоконнике и достав фляжку с чаем, я довольно комфортно расположился, наплевав на дождик, – и не в такой обстановке есть доводилось.
Однажды в незапамятные времена шли мы как-то с Косым в районе вокзала и услышали чей-то стон. Сначала подходить не хотели. Вдруг это лихоманка? Была такая тварь, что стонами человеческими людей подзывала. А как подойдет кто, так она плюнет ядом в глаза и, пока ты в судорогах корчишься, она подползет, воткнет жало и личинок в тебя отложит. Только повывелись лихоманки к тому времени. Тогда как раз торки развелись, и что-то они не поделили с лихоманками. Так те и пропали.
Подошли это мы с Косым так с опаской к подвалу разрушенного дома и видим: ноги торчат. Человек, значит. А привалило его козырьком бетонным, что над входом располагался. Козырек мы подняли и бедолагу вытащили. Он в бреду метался, говорил не пойми что. О каких-то ордах несметных, погибель всем сулил. Дали мы ему воды попить. Заткнул ему рот Косой своей фляжкой с водой. Тот аж зачмокал от удовольствия, словно к груди материнской присосался. А как прочухался чуток, я ему кусок вяленого мяса сунул. Сгрыз он его махом. Тут ему трындец и пришел. За живот схватился, скрючился весь, посинел лицом и помер. Хаймович потом мне объяснил, что нельзя человеку после долгого голода есть много. Кишки у него рвутся с непривычки. А когда кишка за кишкой в животе гоняются – хорошего мало.
Вот сижу это я, значит, трапезничаю… А тут трапезу мою прервал Дюбель, вырулив из-за угла с тесаком наперевес. Привязался же он к Штырю, уйти боится и зайти в дом боится. Оно и правильно, этот дом всегда гиблым считался. Угрожая ножом, Дюбель двинулся ко мне. Я в это время вгрызался в крысиную спинку. Умеет дед их готовить. Дюбель чуть тормознул, видя, что я его не боюсь. А чего бояться? От меня до земли метра три, тесаком он меня не достанет, а кидать его несподручно, и вряд ли он умеет. Чего не скажешь про меня. Ага, тормознул, вижу, он тоже в курсе.
– Хана тебе, Толстый, сейчас Штырь подойдет, и кончим тебя здесь. Штырь! – заорал в полную глотку Дюбель. – Я его нашел, Штырь!
Оторвавшись от косточки, я, наконец, поднял на него глаза.
– Я тоже рад тебя видеть, а вот Штыря ты вряд ли дозовешься, не может он тебе ответить, потому как жареный. Зажарил я его и ем. Хочешь, дам кусочек?
– Да ты гонишь, Толстый? – Уверенности в его голосе не было, и он протяжно и еще громче затянул: – Штырь! Я здесь! Я нашел его! Штырь!
Взгляд я с него не спускал и никак не мог пропустить момент, когда он переложил тесак в левую руку, а правую отправил за спину, нащупывая что-то. Метательные ножи мы тоже с дедом изготавливали. Так! Вытерев жирные руки о штаны, я достал валыну.
– Да ты, видать, глухой. Стоять, бояться!
Дюбель опешил, огнестрельного оружия не то чтобы совсем не было, кое у кого оно было, чтоб другие не забыли, как оно выглядит. Джокер, по слухам, весь им увешан, и никто не торопится проверять, какое оружие у него рабочее, а какое – он для понта таскает.
– А сейчас медленно вытаскивай свою железяку и кидай на землю. Да не тесак, дубина, а то, что за спиной держишь. Вот и умница!
Металл вяло звякнул по асфальту. Всё правильно, перья на маленькой рукоятке обеспечивают стабилизацию в полете.
– Жить хочешь? Вижу, что хочешь. Значит, так, я сейчас уйду, у меня тут дела, и настоятельно рекомендую не делать резких движений до моего ухода.
Дюбель стоял настороженно и искоса поглядывал по сторонам, не появился ли Штырь.
Видимо что-то решив, облизнул губы.
– Не стреляй, Толстый, я против тебя ничего не имею. Джокер сказал тебя убрать, мы со Штырем слово дали, что ты покойник. Нехорошо получится, если он вдруг узнает, что ты живой.
– Ты знаешь, я тоже против тебя ничего не имею, – сказал я, прицеливаясь. – Но огорчение Джокера по этому поводу, я думаю, ты как-нибудь переживешь, а пулю вряд ли…
Дюбель кивнул и сорвался в истерику:
– Не стреляй, гадом буду! Не пойду за тобой!
В спину толкнуло воздухом, пора уходить. Я перекинул ногу через подоконник.
– Живи, но помни, что я сказал… Мне пора уходить.
– Это… Толстый, ты правда Штыря того?
– Если такой любопытный, загляни вон в то окно, у которого бак к стене прислонен, там мяса еще много осталось, тебе хватит.
Десять. Я на пороге комнаты. Нехорошо как-то оставлять за спиной врага, не в моих это правилах. Покачал головой. Теперь понятно, что дед имел в виду, когда говорил, что обладание более совершенным и мощным оружием дает чувство превосходства.
Наступил ногами на спинку кресла, и двери разошлись вполне достаточно, чтоб я пролез. Темно как всегда, только сверху чуть свет пробивается. Надо подождать, пока глаза привыкнут. Семьдесят. Поди разберись в темноте, где тросы должны проходить.
Ага! Вроде сбоку. Или это ремонтный лаз? Что-то мне глубина шахты не нравится, такое чувство, что она бездонная. Несет оттуда чем-то, возня там какая-то нездоровая. Восемьдесят. Крыс, наверное, немерено. Ну да мне не вниз, а наверх. Вот вроде скоба подходящая. Надо прыгать. Девяносто. Повиснув на поручне ремонтной лестницы, я услышал громыхание бака и улыбнулся. Судя по царящему в голове Дюбеля ужасу, поверил-таки!
* * *Хаймович барабанил костяшками пальцев по столу. Ничего доброго это не предвещало, впрочем, плохого тоже. Манера это у него была размышлять. Если барабанит, думает.
Хаймович барабанил костяшками пальцев по столу. Ничего доброго это не предвещало, впрочем, плохого тоже. Манера это у него была размышлять. Если барабанит, думает.
Как придет к какому-нибудь решению, начнет нос теребить. Я иногда думаю, что привычка эта у него с детства, вот и вытянул себе нос к старости.
– Так-так… Значит, никаких бумаг, компьютеры, само собой, лужицами, чтоб никакой информации никому. О такой степени секретности я даже не предполагал. Наверху, соответственно, делать нечего.
Старик потер нос.
– А как ты полагаешь, насколько глубока шахта? Меня передернуло, так и знал, чем дело кончится. А там темно, как в правом глазу Хаймовича. Я развел руками.
– Ну метров десять, как минимум, не видно же ни фига.
– Это дело поправимое, есть у меня для такого дела шахтерский фонарик, зарядить бы его, цены б ему не было, но, увы. А так он совершенно не пользованный и сухой. Если только каустик? Да, да, именно развести и залить щелочь, сколько-то он протянет.
– С этим фонариком, что ли, по шахтам лазили? Как-то мне не улыбалось лезть бог знает куда с фонарем, который может потухнуть в любую минуту.
– Именно что по шахтам, но эти шахты, Максим, ты вряд ли себе представляешь…
– А с керосинкой нашей не проще?
Керосинка наша была единственным источником света в подвальной кузне.
– Не бередите мне душу, молодой человек, вы знаете, что стекло одно, и я не хочу потерять две дорогие моему сердцу вещи разом – вашу бестолковую голову и керосиновую лампу. Хотя, к моему глубочайшему сожалению, бестолковую голову таки жальче…
Хаймович прошелся пальцами по столу и потер мочку уха. О! Еще один знак: что-то придумал, в чем сам не уверен.
– А рядом с кнопкой лифта больше ничего не было?
– Было.
– Что?
– Другая кнопка с другой стороны дверей, – ответил я (люблю иногда дурачком прикинуться).
– Тьфу! Да не о том я спрашиваю! Прорези рядом никакой не было? Ну как бы тебе объяснить? Коробочка такая, а в ней прорезь? – Хаймович чертил пальцем по столу.
– Кажется, была коробочка, я на всякий случай и на нее надавил, но безрезультатно.
– Хм, ключа у нас всё равно нет. Лифт, может, и рабочий, но без надлежащего допуска просто не сработает…
Старик откровенно заскучал.
– Придется, видимо, довольствоваться фонариком. Думаю, для разведки этого хватит, а там думать будем.
От дальнейших размышлений нас отвлек шум в гостевой комнате, в той, где Хаймович занимался обменом и приемом хабара. Кто-то настойчиво водил палкой по решетке на окне. Хаймович поспешил на шум.
– Здорово, дед! – донеслось из-под окна.
– И вам не хворать, с чем пожаловали?
– Дед, ты Толстого давно видел?
– Да уж дней семь как не заходил, а вы имеете к нему дело? Может, что передать?
– Вот именно что имею… – дальше неразборчиво. – Передавать ему ничего не нужно, а вот сообщить нам, если появится, можно и даже нужно. Соображаешь?
– Разумеется, только дел у меня много, могу и позабыть. Старость не радость. Записать бы для памяти, да чернила кончились. Вы знаете, как делать чернила? Берешь гудрон обыкновенный и разводишь его керосином либо соляркой. А у меня, как на грех, всё кончилось.
За окном усмехнулись.
– Будет тебе, дед, и гудрон, и солярка для чернил.
– А когда, позвольте узнать?
– Сегодня к вечеру, пацана пришлю. Только учти, старый, если записать забудешь, тебе эти чернила в окно влетят и загорятся…
– Извините, любезный, а можно узнать, как вас кличут?
– Ну Котом, а что?
– Уважаемый Кот, это, конечно, на тот случай, если Толстый появится. Надо знать, кому весточку передать.
Кот расплылся в улыбке, этого я, конечно, не видел, подпирая стенку смежной комнаты, но почувствовал. Меж тем, выдержав паузу, дед продолжил:
– И совсем не для того случая, если чернила загорятся, и людям Косого придется вас побеспокоить.
Улыбку как ветром сдуло. Зато я расплылся в улыбке. Умеет Хаймович с людьми разговаривать. Душевно. Кот – лох явный, если не знал, что мы под защитой Косого.
– Ладно, дед, договорились, после обеда жди гонца… Хаймович вернулся, сияя как начищенный самовар, и подмигнул.
– Вечером, Максим, мы соорудим тебе отличные факелы.
* * *Не знаю, сколько я протяну, стабилизирующий раствор, может, и работает, но биотики после такой дозы электромагнитного излучения, скорее всего, мертвы.
Однако задачу свою они выполнили – я всё еще жив, значит, исправили сегменты ДНК, заменили «битые» гены, может быть часть хромосом, если не все. Оборудование погибло безвозвратно, как обстоят мои дела на самом деле, уже не узнать никогда…
Никогда. Как часто я употребляю это слово. Многое осталось в прошлом, многое, если не всё, что я знал, любил, чем дорожил. Ни родных, ни близких, всё в прошлой жизни. Работа, моя работа, которой я был фанатично предан, тоже… В последний день, бросив своих, я бежал на работу. Нет, не работать, а лишь украсть пару ампул для жены и сына. Я всё еще наивно надеялся прожить с семьей долго и счастливо. Раствор помог бы организму бороться с неизбежными последствиями радиоактивного заражения. Я истово верил в его силу и испытал его на себе. Однако существовал огромный риск побочных эффектов. И я долго колебался перед выбором между смертью и неизвестностью, таившей в себе, возможно, еще более мучительную смерть или жизнь в измененном непривычном состоянии. Нерешительность меня и погубила. Поздно, поздно принял решение, поздно его воплотил. Две ампулы в защитном чехле в нагрудном кармане. Но тех, кому я их нес, уже нет. У меня никого и ничего не осталось. Осталось здание, в которое я теперь не могу зайти, мертвое здание. Система безопасности сработала по уровню «А» и работает до сих пор, выжигая всё живое и неживое тоже. Уровень угрозы «А» – это «Антибиотик». Сотрудники говорили, что, если «Антибиотик» сработает, живого не останется ничего, даже на уровне микроорганизмов. Система была разработана и установлена на случай нападения на объект и его захвата, а также на случай, если подопытные вырвутся из лабораторий. Лаборатории занимали пять этажей в подземной части здания…
* * *Старик бинтовал палку пропитанной в смоле и солярке тряпицей.
– Кошки, пожалуй, единственные животные, к которым у меня сохранилась привязанность.
Гордые, независимые, грациозные, отличные охотники, несмотря на свой нрав, они по-прежнему жмутся к человеческому жилью. Собаки были еще более зависимы от человека в свое время, но посмотри, что с ними стало. Объединились в стаи безжалостных убийц. Стадность, так присущая некоторым животным, часто выдает не слишком хорошие качества, и у человека в том числе.
Кошка – ярый индивидуалист и коллектива не терпит. Вот, посмотри на него, – Дед кивнул в сторону серого дымчатого кота, сидящего на спинке кресла и безучастно наблюдающего за процедурой изготовления факела.
– Он приходит и уходит, когда ему вздумается. Пропитание добывает себе сам и от меня не зависит. И тем не менее ни за что не ляжет спать, пока я не лягу. Почитать не даст вечером, собака такая, лезет на руки, мурлычет, утаптывает лапками, может даже укусить, если я не иду спать. И он не успокоится, пока я не прилягу, и он не умостится на моей груди. Я искренне люблю этого проказника, но я совершенно не уверен, любит ли он меня или просто нуждается в моей любви. Впрочем, однажды, когда обломком плиты завалило мою дверь, и я думал, что помру тут с голоду, он таскал мне крыс. Представляешь, Максим, утром просыпаюсь, а у кровати рядком аккуратно разложены пять крыс. Я взял этого бродягу на руки и плакал… – Старик промокнул уголком рукава глаз и продолжил: – К счастью, долго мое заточение не продлилось, старый знакомец нашел меня и вызволил из заточения. Как давно это было… Лет двадцать назад.
Я покачал головой, выходило, что коту по кличке Душман более двадцати лет. Не знаю, сколько они живут, но склоняюсь к мысли, что Душман – ровесник Хаймовича. Может, долголетие заразно? Может, это мне надо спать на груди Хаймовича, и я еще лет тридцать протяну? Ну уж нет, лучше я посплю на груди Розы, она, конечно, не молоденькая девчушка с круглой попкой, она старая, почти моя ровесница. Но и на таких охотники еще находятся. И я в том числе.
Тут я проглотил взявшийся из ниоткуда комок в горле. Молодые девушки – они все в кланах и стоят немерено. В клане Джокера, говорят, такие красотки есть – посмотришь, и уже оргазм наступил. Со мной, кстати, помимо еды, красоткой рассчитаться должны были. Ох, не к добру я это вспомнил на ночь глядя, неудержимая сила повлекла меня к Розе. «Да не такая уж она старая и страшная, – подумалось мне, – ну чуть за двадцать, так и мне уже не двадцать».
Забилось сердце, и сидеть как-то стало неуютно. Кто-то подошел к тайному входу.
Что-то знакомое в образе мелькнуло. Скрипнула отпираемая дверь. Ну понятно, кто так по-хозяйски без стука приперся.