Верхнюю одежду он снял и остался в светлой клетчатой рубашке, расстёгнутой до середины его не совсем атлетической груди. Потёртые, но чистые джинсы очень обтягивали его тонкие кривые ноги, эти джинсы книзу заканчивались небольшими клёшами. На поясе был широкий кожаный ремень с большой пряжкой. Очевидно, этот человек слушал и любил хард-рок.
— Ладно, ладно, не обижайся, я шучу. Но на какие-то вопросы ответить придётся. Ты уже взрослый юноша, лет пятнадцать уже есть?
— Четырнадцать, — ответил я, польщённый и моментально оттаявший.
— Серьёзный возраст, — без иронии сказал он. — Зовут?
— Евгений.
— Запомню. А меня Владимир Лаврентьевич. Если будем общаться дальше, сокращай до Владимир Лаврентич, а то вообще не выговоришь. Ну, давай побеседуем, садись. — он предложил мне табуретку, а сам сел рядом и уставился на меня. — Фотографировать умеешь?
— Нет, не умею, — быстро ответил я.
— Камера есть?
— Что?
— Фотоаппарат есть?
— Есть
— Какой?
— Новый, — ответил я.
— Прекрасно, — искренне сказал он. — А как называется, какой модели, какой объектив?
— А вот, — я достал из портфеля, который был со мной и стоял на полу возле табуретки свой фотоаппарат в кожаном футляре. Я стал расстёгивать футляр…
— Понятно, можешь его не доставать. Хороший аппарат, чтобы папу и маму фотографировать. Но для начала лучше и не надо, — сказал он быстро. — А что ты сам хочешь фотографировать?
— Не знаю. Сначала хочу просто научиться.
— Научиться что? На кнопку нажимать?
— Да. И на кнопку нажимать, и чтобы в итоге получилась фотография.
Он тут же наклонился ко мне ближе.
— Молодец! А ты сердитый, — заулыбался он. В итоге фотография, говоришь? Это правильно. Только вот, что будет на этой фотографии? Вот вопрос. От твоего ответа зависит, будем мы общаться, или я научу тебя родителей фотографировать, или мы попрощаемся прямо сейчас раз и навсегда, — он сделал паузу. — Читаешь много?
Я не ожидал такого вопроса. И хоть мой четырнадцатилетний возраст кричал мне, что я не обязан отвечать и вообще подвергаться допросу, но человек, сидящий напротив меня этот крик заглушал.
— Читаю! — ответил я, поразмыслив. — Немного.
— А кого любишь читать, каких писателей? Только не из школьной программы, я не экзаменатор.
— Люблю… — снова задумался я, — Джека Лондона, Эдгара По, Стивенсона люблю. А в школьной программе тоже есть хорошие книги.
— Какие такие?
— «Капитанская дочка», «Мёртвые души»…
— Прочитал?
— Да. Прочитал.
— А у Джека Лондона что больше всего нравится?
— Рассказы.
— Ну, слушай! Это несерьёзно! Рассказы, — возмутился он.
— Почему? — удивился я.
— Сказать, что тебе из произведений Джека Лондона нравятся рассказы — это ничего не сказать. Это всё равно, что на вопрос «какой твой любимый полонез» ответить «полонез Огинского», — разгорячено сказал он. — Какие рассказы нравятся. Что, все, что ли, нравятся?
— Нет, не все. Северные нравятся, а про южные моря или про бродяг не нравятся. И еще «Морской волк» нравится, но это роман.
— Во-о-от! Другое дело! А «Мертвые души» действительно сам прочитал?
— Действительно, — ответил я, напуская на себя колючесть. Но мне уже приятен был этот разговор.
— Тогда давай сделаем вот что, — азартно сказал Владимир Лаврентьевич, вставая. Он подошёл к столу, взял с него стопку фотографий довольно большого формата. — Посмотри на эти фотографии и выбери три, которые тебе больше всего понравились. А я чай поставлю.
Он вышел из комнаты, а я стал рассматривать фотографии. Там были разные фотографии, но все чёрно-белые. Городские пейзажи, портреты каких-то стариков, весёлые лица школьников, портреты девушек, лошади, река, деревья, были даже цирковые клоуны на арене, спортсмены.
Я выбрал три фотографии, которые мне понравились. Помню, это был портрет худого старика, который читал газету, у него было странное лицо, а ещё я выбрал фотографию ночного города Кемерово, снятую с высокой точки. Огни фар автомобилей вытянулись в длинные линии. Мне не понятно было, как так получилось, и это мне понравилось. Третья фотография мне понравилась больше всех. На фотографии был луг и лежащий на лугу туман. Из тумана возвышалось дерево. Это явно было августовское холодное утро.
— Ну что, выбрал? — сказал он, вернувшись.
— Вот, — сказал я, встал и протянул ему фотографии.
Он рассмотрел мой выбор внимательно.
— Понятно, — размышляя, сказал он. — Понятно…
Меня его ответ не устроил. Я не понял, что ему там понятно.
Он взял не выбранные мною фотографии, быстро их перебрал, достал из стопки одну и сунул её мне. На ней было поле, дорога на этом поле, и вдалеке по этой дороге ехал на велосипеде мальчик.
— А эта нравится? — спросил он.
Я пожал плечами.
— А эта самая лучшая, — быстро сказал он. — А вот эту ты почему выбрал?
Он показал ночной пейзаж с вытянутыми линиями фар.
— Красиво, — ответил я.
— Технично, ты хотел сказать, наверное? А эту? — он показал туман.
— А эта мне нравится, — тут я запнулся. — Это август. Утро, Я такое видел.
— Молодец! Пошли чай пить.
И я стал ходить в фотокружок. Через несколько месяцев это стало для меня настолько важным и всепоглощающим занятием, что оно вступило в конкуренцию со школой, и школа, где мои успехи и без того, особенно по мнению родителей, были неблестящими, стала проигрывать. Родители пытались ограничить моё рвение, но с этим было трудно справиться. Я впервые узнал, что такое творчество, а главное, я узнал серьёзное и взрослое отношение к себе в творческом процессе.
Совсем недолго я ходил в общую группу ребят, которые пришли, как и я, случайно и для того, чтобы узнать, как работает фотоаппарат, и чтобы научиться просто изготовить фотографию. Мы ходили в фотокружок три раза в неделю и строго по расписанию проводили там два часа. Это были занятия, на которых Владимир Лаврентьевич учил нас заправлять плёнку в кассету и в бачок. Мы ходили с ним по городу и фотографировали всё подряд при разном освещении. Были ещё другие занятия по изучению других фотопроцессов. Всех нас Владимир Лаврентьевич называл юношами. Постепенно из этой группы ребята отсеивались. Либо они понимали, что то, за чем они пришли, они уже получили, либо им становилось ясно, что фотография, как занятие, им неинтересна, либо сам Владимир Лаврентьевич определённо говорил им, чтобы они больше не приходили.
— Юноша, — говорил он, — я не удивлюсь, если в среду ты больше не придёшь. Точнее, я удивлюсь, если ты придёшь.
— А чё? — спрашивал юноша.
— А не чё! — говорил Владимир Лаврентьевич. — Родители твои позвонили и поинтересовались, почему я вчера заставил тебя весь день пробыть здесь и вымыть здесь полы. Если бы ты вчера был здесь и мыл здесь пол, я бы пошёл и вымыл бы пол у тебя дома, только чтобы твои родители тебя отпускали заниматься. То, что тебя здесь не было, я родителям не сказал. Но сегодня я им позвоню и скажу, что курс обучения ты прошёл, и твои занятия у меня в фотокружке закончены навсегда. Так что с сегодняшнего дня придумывай для родителей другие мифы и легенды.
Из каждой группы оставался один или два юноши (а то и ни одного), которые вливались в небольшой творческий коллектив или, я бы сказал, в особый клуб. Это были люди (ребята), которые уже занимались индивидуальным творчеством. И, в общем-то, без расписания. Таких людей Владимир Лаврентьевич называл «дядя». Стать «дядей» была заветная мечта многих, но это было как переход в некое гиперпространство. Пространство взрослого, казалось бы, бесконтрольного, но очень ответственного доверия со стороны Владимира Лаврентьевича. И только те, кого он называл «дядя», могли между собой называть его «начальник».
Когда я ходил в общую группу, мне ужасно хотелось, остаться по окончании занятий в фотокружке и побыть среди избранных, пить чай, слушать разговоры. Я же уже один раз пил чай в Владимиром Лаврентьевичем и несколькими «дядями». Но два с лишним месяца Владимир Лаврентьевич говорил мне «юноша» и прощался со мной, как и с остальными «юношами» до следующего занятия. Я ждал.
— А в пятницу вечером ты сильно занят? — однажды после занятия неожиданно, прямо на пороге, спросил меня Владимир Лаврентьевич.
— В пятницу? — я от неожиданности ответил не сразу. Вечером я не занят. А что?
— А что? — он улыбнулся. — А то! Пойдём вместе смотреть хорошее кино. Пойдёшь?
— Кино! А что мне сказать родителям? — растерялся я. Мне же нужно у них разрешение просить и денег…
— Как что сказать!? — искренне удивился Владимир Лаврентьевич. — Сказать, что ты вместе с руководителем кружка кино— и фотомастерства и ещё несколькими кружковцами идёшь смотреть хорошее кино. Денег не надо. Показ бесплатный. Один раз в неделю, в кинотеатре «Время» работает киноклуб! Там показывают хорошие фильмы. Ещё перед фильмом выступает киновед Листопадов. А ты что думал, я предложу тебе соврать родителям и позову смотреть «Зорро», а потом пиво пить. Удивляешь ты меня, юноша. А показался вроде умным.
— А в пятницу вечером ты сильно занят? — однажды после занятия неожиданно, прямо на пороге, спросил меня Владимир Лаврентьевич.
— В пятницу? — я от неожиданности ответил не сразу. Вечером я не занят. А что?
— А что? — он улыбнулся. — А то! Пойдём вместе смотреть хорошее кино. Пойдёшь?
— Кино! А что мне сказать родителям? — растерялся я. Мне же нужно у них разрешение просить и денег…
— Как что сказать!? — искренне удивился Владимир Лаврентьевич. — Сказать, что ты вместе с руководителем кружка кино— и фотомастерства и ещё несколькими кружковцами идёшь смотреть хорошее кино. Денег не надо. Показ бесплатный. Один раз в неделю, в кинотеатре «Время» работает киноклуб! Там показывают хорошие фильмы. Ещё перед фильмом выступает киновед Листопадов. А ты что думал, я предложу тебе соврать родителям и позову смотреть «Зорро», а потом пиво пить. Удивляешь ты меня, юноша. А показался вроде умным.
Я полностью растерялся, молчал и краснел.
— Ну, ладно, — сказал через паузу Владимир Лаврентьевич, — спроси у родителей разрешения. Отпустят — пойдёшь, нет — значит нет. Мы пойдем отсюда после занятий, в пятницу в шесть.
— А какое кино будет? — робко спросил я.
— Хорошее! — почти закричал Владимир Лаврентьевич и засмеялся.
Нас пошло в кино шесть человек плюс Владимир Лаврентьевич. Я был в этом сплочённом коллективе новенький. Шли пешком, довольно далеко. Это я потом узнал, что Владимир Лаврентьевич вообще всегда по городу ходит пешком, у него всегда с собой камера (фотоаппарата), а общественным транспортом он почти не пользуется.
Мы шли, было холодно. Владимир Лаврентьевич жестом предложил мне немного приотстать.
— Понимаешь, — спокойно и серьёзно сказал он, — я не знаю, понравится тебе то кино, которое мы будем смотреть. Я даже не знаю, понравится ли оно мне. Это картина одного известного испанского режиссера, не припомню, как его зовут. Но не это главное. Не об этом я хотел тебе сказать. Дело в том, что этот киноклуб — мероприятие закрытое, ну, не для всех. На него билет купить нельзя. Можно попасть только по приглашению, потому что там показывают фильмы, которые вот так в кинотеатрах не шли и не идут. Это фильмы, которые участвовали в кинофестивалях или хранятся в госфильмофонде. Раз в неделю туда можно сходить. По пятницам. Без меня вас туда не пустят. Туда ходят актёры, журналисты, преподаватели…. Ещё ряд людей, которые интересуются серьёзным кино. Многие недовольны, что я вас туда вожу. Говорят, мол, нечего юношей водить на эти показы. А я считаю, что это полезно и необходимо, — тут он откашлялся и некоторое время шагал молча. — Я это тебе говорю не для того, чтобы ты там себя тихо и прилично вёл, в этом я не сомневаюсь. Просто, будь готов к тому, что там будут нам не очень рады. И ещё…
Тут он задумался на несколько минут.
— И ещё, — продолжил он. — Я не знаю, что это будет за фильм. Не всё, что показывают в киноклубе — шедевры. Но в любом случае, это кино стоит посмотреть. Если будет скучно, попробуй справиться со скукой, досмотри до конца. Если будет не нравиться, сразу не отказывайся, потрудись, попробуй понять, зачем люди тратили плёнку, снимали это кино. Если будет что-то непонятно, спрашивай. Договорились?
— Договорились! — сказал я.
— И ещё. Это так, ерунда, но всё-таки. Многие фильмы, которые в киноклубе показывают… как бы это сказать… Ну, были бы детям до шестнадцати… Там могут быть голые женщины, могут быть разные сцены. Если эти сцены там будут, ты об этом в школе не говори, не хвастайся. А то мне запретят вас туда водить. Родителям можешь сказать, если знаешь, как сказать, и не боишься говорить. Хорошо? — он улыбнулся.
— Хорошо! — быстро ответил я.
— Ну, а если голые женщины сегодня в кино будут, — сказал он, ещё сильнее улыбаясь, — ты глаза не жмурь. Смотри и старайся понять, зачем это показывают. И ещё обязательно смотри, как на них направили свет. Это очень трудно, хорошо снимать обнажённое тело. В общем, это всё, что я хотел тебе сказать. Перед фильмом будет лекция, если что-то тебе будет непонятно, какие-то слова неясны, не переживай. Само кино важнее. А я и сам этого киноведа Листопадова не всегда понимаю.
В маленьком зале кинотеатра «Время» собралось ОБЩЕСТВО. Там были какие-то дядьки с бородами разных форм. Какие-то дамы с причёсками и платками на плечах, какие-то худосочные, очень умные мужики с плохими зубами, которые курили возле туалета и громко смеялись. Были полноватые молодые люди в очках. Были какие-то явные артисты и художники. По фойе даже прохаживался один высокий мужчина в светлом пиджаке, и у него на шее алел шейный платок. Там я встретил одного знакомого моих родителей. Он работал вместе с отцом в университете и бывал у нас дома пару раз. Он удивился, увидев меня, и поздоровался со мной. Я даже и не представлял себе, что такие люди живут где-то в недрах нашего города. И вот они из этих недр вышли на свет и собрались в одном месте.
Мы, те, кто пришёл с Владимиром Лаврентьевичем, скромно стояли в указанном нам Владимиром Лаврентьевичем месте и помалкивали.
Потом все пошли в зал. Мы зашли последними, когда Владимир Лаврентьевич подмигнул нам, разрешая зайти. Нам достались самые плохие места, сбоку у прохода и по-одному. Лучшие места заняли полноправные члены ОБЩЕСТВА и киноклуба.
Киновед Листопадов вышел перед экраном на маленькую сцену, его встретили аплодисментами. Я не буду его описывать. Он был Листопадов. Тут мои комментарии излишни.
— Картину, которую вы сегодня посмотрите, я посмотрел два года назад на закрытом показе в Москве, — начал он бархатистым прокуренным голосом, наполовину прикрыв глаза. — После этого просмотра я два года делал всё, чтобы показать её вам. Этот фильм удивительным образом выпадает из контекста…
Дальше я не помню точно, но общий, понятный мне, смысл его выступления заключался в том, что мы увидим шедевр, очень необычный, уникальный, а главное, благодаря его усилиям привезённый в Кемерово. Он просил собравшихся обратить особое внимание…. Я не помню точно на что, потому что после слов «обратите особое внимание» он говорил минут двадцать.
Пока он говорил, Владимир Лаврентьевич несколько раз тяжело вздохнул, а во время особо пафосного фрагмента речи Листопадова, он похлопал меня по плечу.
Фильм был черно-белый и с субтитрами. Я впервые смотрел фильм с субтитрами и очень устал их читать. К тому же я просто не успевал прочитывать добрую треть.
Первые минут десять фильма мужчина, главный герой, и красивая женщина ездили на красивой машине то у моря, то по городу, то по горам. Они периодически целовались, а потом ссорились, а потом целовались ещё сильнее. Потом они поссорились совсем сильно, из-за этого мужчина поехал очень быстро, и машина сорвалась со скалы. Сам мужчина очнулся в больнице вскоре, первым делом спросил, как там женщина, а врачи промолчали с грустными лицами. Но женщина не умерла, она была без сознания. Врачи говорили мужчине, что современная медицина бессильна, но женщину можно как-то заморозить, и когда через несколько лет медицина найдёт решение, её разморозят и вылечат. Мужчина согласился. Он очень плакал и переживал в тот момент, когда её замораживали. А потом он весь фильм ждал. Он ждал, когда же медицина найдет то самое решение. Он ждал пятьдесят лет и, наверное, больше часа экранного времени того фильма. Все эти пятьдесят лет и весь тот час он её ждал, страдал и много говорил и думал о любви. Я устал это читать, но старался.
Иногда в зале смеялись, иногда дама, которая сидела рядом со мной вытирала слёзы. За спиной было тихо. Т тогда, когда мне стало уже невмоготу от чтения титров и от этого киношедевра, я оглянулся и увидел, что Владимир Лаврентьевич спит. Он сидел и тихо спал. Мне сразу стало хорошо и спокойно. Я перестал читать монологи о любви главного героя, но я не уснул. Я всё же надеялся, что в этом фильме, хоть раз, хоть на секунду, появится голая женщина. Иначе, зачем вся эта элитарность и закрытость мероприятия? В конце фильма главному герою, уже глубокому старику, сообщают, что решение найдено. Он радуется и плачет. Женщину извлекают из холодильника, всю обмотанную фольгой. Когда её размораживали, получилось очень много пара. Пар долго рассеивался, потом он рассеялся. Женщина была по-прежнему в фольге. После этого крупным планом, во весь экран, были показаны руки врача, который разрывает эту фольгу слой за слоем. И, наконец, он разорвал последний слой, и открылась сама женщина. Она была голая. Её показывали секунд пять. Я забыл дышать. Потом она открыла глаза. Она была молодая и прекрасная, а мужчина старый и скрюченный. Он смотрел на неё и плакал.
Фильм кончился.
— Да-а-а! — услышал я сзади голос Владимира Лаврентьевича. Через секунду раздались дружные аплодисменты зала.
— Уже десятый час, родители ругать не будут? — спросил меня на улице Владимир Лаврентьевич.