Эту фразу он сказал в городе Вена. Так случилось, что мы оказались на несколько дней в Вене вместе. Я прибыл туда раньше и по делам. Там был фестиваль и уже далеко не студенческих театров. Макс прилетел в Вену, пользуясь поводом побывать в этом городе и посетить фестиваль. Он очень веселился! Ему нравилась помпезная Вена, нравилось ощущение праздника, которое царило на фестивале, но ещё больше ему нравилось приключение, которое он сам себе устроил, приехав в Вену. Мы с ним много бродили из одного кафе в другое, пили обычное для Австрии белое вино с газированной водой пополам, шалили и много смеялись.
День на третий пребывания Макса на фестивале местные друзья привели нас с Максом в очень старое и знаменитое венское кафе. Оно называется Дрегслер кафе. В нём нет ничего особенного. Довольно скучное и обшарпанное кафе. А знаменито оно только фигурой хозяина, господина Дрегслера. Этот господин Дрегслер получил своё кафе в наследство от своего отца, тоже Дрегслера. Получил он его в наследство больше полувека назад и прославился тем, что не пропустил ни одного дня, не взял ни одного выходного и все полвека, каждый день сам кафе открывал и закрывал. Каждый день, более пятидесяти лет! И только однажды он провёл пол дня у зубного врача, но, тем не менее, открыл кафе утром и закрыл вечером. Ни болезни, ни свадьба, ни рождения детей не помешали ему и его работе. На такого человека стоило взглянуть.
Мы пришли, сели и к нам явился херр Дрегслер собственной персоной. На столах не было меню. Очень высокий старик, сутулый и медленный, подошёл к нашему столику, едва передвигая ноги и громко шаркая по полу огромными старыми туфлями. Он положил перед нами на стол маленький листочек, который выдернул из блокнота. На листочке карандашом были написаны названия пяти блюд и цены. Почерк был очень корявый. Местные друзья сообщили, что господин Дрегслер пишет это меню собственноручно каждый день для всех посетителей уже больше пятидесяти лет.
В кафе были ещё официантки и бармен. Но первым к гостям подходил хозяин и деньги брал тоже он. Господин Дрегслер медленно и скрипуче переходил от одного столика к другому. Лицо его не выражало ничего, глаза были стариковски мутные, и всё давалось ему с трудом. Когда ему протягивали деньги, он подносил их трясущимися руками близко к глазам и долго чего-то соображал.
Мы все благоговейно смотрели на этого уникального человека. Но Макс просто не сводил с него глаз. Он отказался от еды, сказал, что потерял аппетит. Он смотрел на господина Дрегслера, не отрываясь, минут тридцать. И когда тот отошёл от очередного столика и медленно пересчитывал полученные деньги, сверяясь со счётом, Макс обвёл нас очень взволнованным взглядом.
— По-моему, для него ничего святого нету, — только и сказал Макс.
Он сделал ещё один спектакль в Кемерово. Опять долго над ним трудился. Сделал, показал несколько раз немногочисленной публике и бросил его, как предыдущий. Потом он надолго пропал. От него не было ни слуху, ни духу.
А ещё потом он объявился в Москве, уже как москвич. Макс сам вышел на связь, хотел встречаться. Мы встретились. Глаза Макса горели, он был весел, много курил и хотел выпивать. Мы выпивали. Он делился планами. Говорил, что с зарабатыванием денег покончил навсегда. Говорил, что заработал не много, но достаточно, чтобы о деньгах больше не думать. Он планировал заниматься только творчеством. Москва будоражила его и вдохновляла. Он рвался в неведомые просторы столицы. Он убедительно говорил, что у него не осталось никаких сомнений, что он больше ни минуты не потратит на денежный труд. Только творчество…
Тут я почувствовал опасность происходящего. Я видел перед собой не счастливого и жизнерадостного человека, а человека, который очень хочет счастья и радости. Макс держался молодцом, но не мог скрыть своего волнения и страха. Он чувствовал, что что-то покинуло его, что он что-то утратил безвозвратно. Спокойствия и безмятежности в нём больше не было, как не было здорового румянца на его щеках.
Макс начал в Москве с того, что стал писать киносценарий. Написал. Потом написал ещё один… И пропал окончательно. Но до того, как он пропал, мы пару раз встретились. Он смеялся, про сценарии говорил только то, что пишет их. Впервые он сильно ругал наше кино и театр. Ругал ту музыку, которую сочиняют, исполняют и слушают в Москве. Ругал толково и за дело. Просто раньше он ничего не ругал. Макс был явно уставшим. И я впервые почувствовал, что не завидую ему. А я всегда завидовал.
Я завидовал его способности смеяться, в любой ситуации, и получать удовольствие от смеха. Завидовал его обаянию и лёгкости. Завидовал наблюдательности, скорости реакции на происходящее и парадоксальности его решений. Завидовал тому, что у него всегда были деньги, которые ему доставались неведомо как, но он никогда не уставал и не жаловался на непосильный труд. Завидовал тому, что он в детстве и юности играл в футбол за серьёзную команду и технично владел мячом, но при этом своими футбольными талантами и возможностями не хвастался. Завидовал тому, что он может много выпить, но с утра быть живым и смеяться. Завидовал тому, как он ловко, динамично, но корректно и весело водит машину. Я завидовал его интуиции и тому, как он чувствует людей. Как он избегает конфликтных ситуаций и всегда приходит или уходит вовремя. Завидовал тому, как он умеет молчать, слушать и не лезть со своим мнением, когда надо молчать и не лезть. Завидовал тому, как он одной шуткой мог завоевать смех, расположение и внимание большой компании. Завидовал тому, как Макс всегда угадывал и умел делать подарки всем и каждому. Завидовал его искренней щедрости. Завидовал тому, что на нём любая одежда смотрелась шикарно. Ужасно завидовал его неспособности фальшивить и что-то изображать. Бесконечно завидовал его способности исчезать и переживать трудности в одиночку, и незаметно для чужих глаз. Я завидовал его таланту жить ежесекундно, вкусно, радостно и талантливо. Я завидовал тому, что он может спать, сидя в неудобной позе в аэропорту и смеяться во сне.
И вот Макс занялся творчеством и только творчеством. И вдруг всё пропало. Из него ушло его счастье и способность радостно дышать. Какой ужас! Я испытал страх и кошмар ответственности. Это же я затащил его когда-то в театр. Зачем? Как объяснить ему теперь, что он не получит той любви к своим сценариям и спектаклям, любви, которой он был окружён постоянно. Да он и не захочет этого знать. Он уже шагнул в безвозвратное. Он выпил яду. Он совершил акт творчества и предъявил результат. Как теперь его вернуть обратно?
Макс не знал, да и я доподлинно не знал, до того, пока не случилось с Максом то, что случилось. Я не знал. Я догадывался, слышал, читал, но не знал, что писатели, художники, артисты… все эти люди творчества… Мы в своих книжках, картинках, спектакликах намного интереснее, живее, забавнее и больше, чем в жизни. Мы поэтому-то всё это и делаем… Пишем, рисуем, играем… А человек, которому дан талант живой жизни, в этой жизни будет интереснее, живее и больше всех своих творческих попыток. Но как же важно такому человеку жить и не догадываться о том, что он так одарён, и что ему не следует беспокоиться. Мы все слишком любили Макса, слишком в нём нуждались. Он, наверное, устал… Я не знаю.
Я не знаю, что с ним и как. Он затерялся в Москве. Но я каждый день жду его звонка, и хочу услышать его прежний голос. Я снова хочу ему завидовать. Хочу, чтобы он снова много зарабатывал денег, хочу выпить с ним счастливым, тянуть из него жизнерадостность и хочу, чтобы он, как всегда, заплатил за выпивку. И ещё хочу, чтобы утром, после пьянки, он позвонил мне, сказал бодрым голосом, что ему хорошо. А я бы сказал, что мне плохо.
80 километров от города
Я очень плохо знаю деревенскую жизнь. Точнее, я не знаю её совсем. Хотя я наблюдал жизнь в деревне. У моих родителей был дом в деревне, который мы называли «дача». Но это не была дача в подмосковном смысле, и это не был летний домик. Это был старый деревенский дом, сложенный из брёвен и с крытой досками крышей. Такой настоящий сибирский дом. Дом этот стоял в середине деревни Колбиха, а Колбиха живописно расползлась своими сорока дворами по красивому и холмистому левому берегу реки Томи. От города Кемерово до Колбихи было в аккурат 80 километров. Мы владели этим домом в деревне около пятнадцати лет. И около пятнадцати лет, когда я приезжал в Колбиху, мне удавалось наблюдать деревенскую жизнь.
Наш дом. А мы все и всегда будем называть его «наш» дом, так и стоит по сей день в деревне. Колбиха. Если будете там, то без труда его найдёте. Он довольно большой, стоит в самом центре деревни, и над центральным окошком на фасаде можно прочесть надпись, сделанную из резных деревянных букв: «Тимофеев». Это фамилия того человека, который давно этот дом построил и умер задолго до того, как мои родители купили его.
Наш дом. А мы все и всегда будем называть его «наш» дом, так и стоит по сей день в деревне. Колбиха. Если будете там, то без труда его найдёте. Он довольно большой, стоит в самом центре деревни, и над центральным окошком на фасаде можно прочесть надпись, сделанную из резных деревянных букв: «Тимофеев». Это фамилия того человека, который давно этот дом построил и умер задолго до того, как мои родители купили его.
Каким случаем мои мама и папа попали в Колбиху, полюбили это место и решили купить там дом, это неважно. Но это с ними случилось и они, сугубо городские жители, пошли на такой странный и весьма серьёзный шаг. А деревня-то глухая и далеко, 80 километров — это не шутка, да и сибирские дороги — это тоже не шутка. К тому же, когда они покупали дом, у них и машины не было. До Колбихи можно было добраться только по реке, катером. А это было, хоть и красиво, но долго.
Неважно, как так случилось, но мои родители проводили всё своё возможное время в той деревне, в том самом доме, ну и я тоже там бывал.
Все пятнадцать лет родители дом модернизировали, ремонтировали. Они не пытались сделать из него современное жильё или удобный загородный дом со всеми удобствами. Просто такова деревенская жизнь. Все постоянно что-то делают, ковыряются, трудятся с утра до темна. А результатов не видно. Но жизнь идёт. Каждый день и без выходных.
Больше всех в деревне нравилось нашей кошке Басе. Она была очень смышлёная, своенравная и шустрая. Бася была сиамская кошка не очень чистых кровей. Её в деревню привозили весной и на всё лето. В деревне она ощущала свободу, быстро набирала блох, охотилась на крыс, многих душила и обязательно приносила свою добычу показать нам. Однажды она задушила целый выводок крысят и саму крысу. Всех притащила на крыльцо, разложила и ходила гордая, подняв хвост вертикально вверх. Мама чуть в обморок не упала, увидев её трофеи у себя на крыльце. Бася была возмущена и разочарована такой реакцией. Летом Бася всегда обзаводилась котятами. Котята были все разноцветные и обвинить какого-то конкретного деревенского совратителя мы не могли. Их по деревне шастало много.
Наша кошка очень нравилась нашей соседке Клавдии Владимировне. У неё самой были кошки, но Бася ей нравилась особенно. Клавдия Владимировна даже уважала Басю и иногда просила нас оставить её ей на зиму. Мы так и сделали в свою последнюю зиму, которую прожили в Сибири. Мы собирались уезжать, родители подыскивали покупателей на наш дом. Вот они и решили оставить Басю в деревне, в хороших руках, и там, где ей будет хорошо, где ей нравится. За ту зиму нашлись покупатели. Но перед отъездом в далёкие края мы все заехали попрощаться с «нашим» домом, с Колбихой, с рекой Томью. Тогда же мы и Басю видели в последний раз. Мы оставили нашу городскую, почти сиамскую, кошку нашей соседке Клавдии Владимировне. Другим людям мы бы её не оставили.
Клавдия Владимировна работала почтальонкой. Лет ей было уже много. Дети её все выросли и поразъехались. Но уехали не далеко. На сенокос, на посадку картошки и другие важные мероприятия они все собирались, приезжали со своими детьми и работали здорово, умело, по-деревенски. В такие дни у соседей топили баню, и было шумно, весело, с песнями и детским смехом. В такие дни Клавдия Владимировна была сильно счастлива и даже могла выпить водочки.
Муж Клавдии Владимировны, Иван Николаевич, был единственный в деревне «положительный» мужик. Он, конечно, являлся отцом семейства, но главной в семье была Клавдия Владимировна, а Иван Николаевич был её муж. Он единственный в деревне не пил. В смысле, выпить мог и даже выпивал, как говорится, по праздникам. Просто он не пил каждый день и поэтому считался непьющим. Видимо, по той причине, что он не пил, Иван Николаевич больше остальных работал. Он был единственный в деревне орденоносец. Когда-то ему власти вручили орден за труд. Этот орден назывался «Орден трудового красного знамени».
Я не замечал, чтобы Иван Николаевич как-то особенно любил работать. Он просто работал. Много! Очень много. А что ему ещё было делать? Он же не пил. Вот и работал. Мне кажется, что он даже не очень любил работать, он просто работал и всё. А вот всякую скотину, коров, поросят, коз, куриц и петухов, то есть, всю сельскую живность, он терпеть не мог. Он прямо-таки ненавидел всякую сельскую живность.
Иван Николаевич был маленький такой, сухонький дядька, в вечно не новом, но чистом ватнике, в брюках, кепке и в очень больших для свего роста и тяжёлых сапогах. Когда он шагал по деревне, а в деревне были либо снег, либо пыль, либо глубокая грязь. Удивительно, но бывало, что грязь и пыль были одновременно. Короче, он всегда ходил в сапогах. Так вот, когда он в своих сапогах шёл по деревне, вся скотина шарахалась от него. Если какой-нибудь юный телёнок или поросёнок не убегали с его дороги достаточно быстро, Иван Николаевич обязательно давал животному пинка. И не дружеского или игривого пинка, а сильного и безжалостного такого. От этого телёнок или поросёнок орали на всю деревню и убегали, хромая.
— Помните моего петуха? — спросила однажды Клавдия Владимировна.
— А чего его помнить? Мы его знаем, — отвечал мой отец. — Шикарный петух.
— Вот, сегодня варить его буду.
— Чего ж так?
— А утром Николаич вышел из дому, а ему петушок мой по ногу и попался. Пнул и зашиб на смерть. Сразу убил. Тот даже не дрыгнулся.
Говорила Клавдия Владимировна это всё очень особенным тоном. Тон был, как бы, жалостливый, но и самым парадоксальным образом шутливый. А ещё в её интонации чувствовалась даже гордость за своего Ивана Николаевича.
Так он однажды пинком зашиб своего почти годовалого поросёнка, покалечил овцу, а уж уток и кур перебил без счёта.
— Когда я вхожу к скотине в коровник или поросятам прихожу дать еду, они ко мне бегут, орут радостные, — говорила Клавдия Владимировна. — А приходит Николаич, даже поесть им принесёт, они от него по углам так и бегут. Молчком и врассыпную.
Вот такой был муж соседки. Пил бы, и сказать о нём я ничего не смог бы. Но он не пил.
А в деревне пили почти все. Сильно пили. Точнее, не пили только тогда, когда нечего было пить. Хотя, это и не новость. Какая это, к чёрту, новость, что в деревне пьют? Об этом знают все, кто хоть раз в какой-нибудь деревне побывал. И даже, кто не был в деревне, всё равно знает, что там пьют. Но как пьют!
Через дорогу от нашего дома жил в небольшом и, как пишут про такие дома, приземистом домишке довольно молодой мужик по фамилии Хайрулин. Он плохо работал на всех видах техники. То на тракторе поработает, трактор надо ремонтировать, то на комбайне, комбайн поломается. Поработал на грузовике, новый был грузовик. Утопил он это грузовик в речке. Пьяный заехал на крутой берег, да с этого берега в реку и упал. Сам выбрался, остался жив, ни царапинки, пьяный потому что был. Но грузовику конец. Я как-то побывал у Хайрулина дома, у него там стояли два сидения из того грузовика в качестве кресел. Он приделал к ним какие-то чурки в качестве ножек, вот тебе и кресло. А грузовик долго стоял в реке. Только одна синяя крыша и была видна.
— Не пропадать же добру, — сказал про кресла Хайрулин.
Когда родители купили дом в деревне, Хайрулин жил один, а потом женился. Жену он взял из другой деревни. Та деревня была неподалёку. Жена его, не помню её имени, была старше Хайрулина. Когда она появилась в Колбихе, она была ещё ничего себе женщина. Маленькая такая, злая и языкастая. Она много лет просидела в тюрьме и по лагерям за какие-то глупые и жестокие деревенские проделки. Быстро родила она Хайрулину трёх детей, сильно похудела, потеряла, видимо не без помощи Хайрулина, почти все зубы и притихла. Но поначалу давала о себе знать всей деревне. Пили они с Хайрулиным вместе. Друг от друга не отставали.
Однажды, а у них к тому времени двое детей уже было, Хайрулин со всем семейством отправился зимой праздновать новый год в соседнюю деревню под названием Копылово. Хозяйство кой-какое у него всё же было. Коровёнка, тёлочка, несколько поросят, куры. Без этого в деревне никак. Даже такие труженики, как Хайрулин с женой, хозяйство держали. Уезжали они с детьми на сутки. Дали скотине еды, воды и поехали. Пять километров до Копылово. Недалеко.
Вернулись они на шестой день к вечеру, синие с перепою. Детей привезли. За это время несчастная скотина и все куры сдохли с голоду, от жажды и мороза. Как Хайрулин с семьёй дожил до тепла, не очень понятно. Они буквально побирались по деревне вместе с детьми.
— Зато погуляли, так погуляли! — ничуть не жалея ни о чём, говорил Хайрулин.
Ой! Вспомнил, как звали его жену! Нинка!
И Нинка ни о чём не жалела.
Зато вся деревня жалела их. Все ворчали, но подкармливали и Нинку, и Хайрулина и их детей.
— А как иначе, — говорила Клавдия Владимировна, — не помирать же им. Люди же кругом.
Молодёжи в деревне почти не было. И школы не было. Детей возили утром на автобусе в Копылово в школу. Вечером привозили. Детей было совсем мало. А молодёжи ещё меньше. Колбиха старела у нас на глазах, а дети росли и куда-то исчезали.