Такой ведущий биолог, как Х. Аллен Орр, цитирует заявление Докинза, что «мы должны обвинять в первую очередь саму религию, а не религиозный экстремизм, как будто именно он самое страшное извращение ныне сущей упадочнической религии». (Экстремизм, разумеется, именно таков и есть.) Орр сухо комментирует это заявление: «Как вы, возможно, заметили, когда Докинз обсуждает религию, он, в сущности, является слепым орудием, кому трудно отличить унитариев от тех, кто подложил бомбу в родильный дом». Докинз пытается вытрясти начинку из библейского Бога, и, чтобы убедиться, что он сможет пнуть Господа, когда Тот упадет, он прибегает к наипростейшей версии библейского Бога.
Об утконосе, и не только
Я обещал, что вернусь к реальной жизни, и сейчас самое время сделать это. Если Бог существует, то это должно бы существенным образом отразиться в реальной жизни, отразиться на том, как исполняются ваши мечты, стремления и желания. Ни одна малая цель не заслуживала бы того, чтобы стремиться к ее достижению. Ибо Бог отменил бы страдание и оставил бы одну радость. Он восславил бы человека и сделал щедрыми условия его жизни, а не оставлял бы его во власти страданий и сомнений. Докинз открыто выступает как враг всех религиозных путей, ведущих к лучшей жизни. Поэтому давайте предположим, что вы уже подошли к развилке дорог и видите, что на одном указателе написано: «К лучшей жизни через науку», а на другом: «К лучшей жизни через Бога».
Каждый путь очень долог, но вы видите только малый отрезок пути. Куда же какой ведет? Если вы оглянетесь назад, то увидите, что ваше прошлое теряется в дебрях ужасающих ошибок. Испанская инквизиция была ужасной и нечеловечной, но инквизиторы убили ничтожно малое число людей по сравнению с теми, кто погиб в Хиросиме и Нагасаки. В обвинения можно играть вечно, но вряд ли от этого будет кому-нибудь польза. Земная реальность сама подскажет, какую дорогу выбрать, раз уж вы не можете увидеть, где и чем заканчивается каждая из них.
При выборе важно понимать, что воинствующие атеисты, эти чемпионы науки, не такие уж и великие мыслители, как они себя подают. Орр замечает по этому поводу: «Одна причина, почему в книге Докинза отсутствуют веские аргументы, по крайней мере, очевидна: Докинз как автор для этого никуда не годится». Действительно, Докинз не понимает, что его дзюдоистские телодвижения, обращающие аналогию с «Боингом-747» против нее самой, причиняют боль только ему. Мы же обязаны прибегнуть к лучшей логике. Самое важное – найти правильный вопрос о Боге. Если задавать неправильные вопросы, то это приведет к неверным умозаключениям. Но если вы хотите спросить о Боге, то неправильные вопросы порой содержат в себе и вполне обычные.
Слышит ли Бог?
Этот вопрос подразумевает, что Бог, как и человек, имеет уши и Его внимание периодически переключается. Но если Бог – это Бог, то, по определению, Он постоянно слышит все.
Как известно всякому, этот вопрос влечет за собой большую долю сомнения и вины, поскольку он подразумевает, что Бог должен отвечать на молитвы только тех людей, которые заслуживают ответа. Все прочие, кто не получает того, чего хочет, суть грешники или люди в той или иной мере ущербные. Возможно, они не молятся так усердно, как надлежало бы, или в их молитвах не чувствуется большой веры. Но Он не может оставить без внимания ни одну молитву, иначе бы Он не был Богом. А раз оставляет, то это ставит под сомнение ответ на первый вопрос: а слышит ли Он?
Чего хочет Бог?
Вопрос предполагает, что у Бога есть неутоленные потребности, что Он одержим желаниями точно так же, как и мы. Но если Бог – это Бог, то Он уже объемлет Собой все сущее или все, что может быть явлено к существованию. У Него нет места для желаний. Но самым насущным вопросом для большинства людей был и остается этот: «Чего Бог хочет от меня?» Он предполагает, что ограниченный человек способен дать Богу что-то такое, чего Тот не может получить.
Сюда можно добавить и множество других подобных вопросов: «Действительно ли Бог обо мне заботится? Любит ли христианский Бог нехристиан? Какому Богу я должен молиться?» и т. д., – но всем им присуще одно общее свойство: они не о Боге, а о человеческой природе, проецируемой на Бога. Разумно ли спрашивать, слышит ли вас Бог и заботится ли о вас? И достойно ли спрашивать, почему Он игнорирует одни молитвы и отвечает на другие? Когда вы задаете подобные вопросы, вы не к Богу обращаетесь, а к человеку, и спрашиваете его, как бы он поступил, будь он Богом. В хорошем настроении он бы слышал все молитвы, а в плохом отвечал бы только на те, на какие счел бы нужным ответить.
Но есть и другие, правильные вопросы о Боге, которые могли бы дать весьма плодотворные результаты. Вот лишь некоторые из них:
● Существует ли Бог?
● Вездесущ ли Бог?
● Стоит ли Бог у истоков ума и сознания?
● Исходит ли любовь из Бога?
Что делает эти вопросы правильными? Как и у неправильных, у них есть нечто общее. Они выглядят как трансцендентные. Они исследуют возможность высшей реальности. Пытаться понять, почему мы существуем и в чем смысл нашей жизни, – вполне законно, справедливо и не содержит в себе ничего предосудительного. Ответ на вопрос: «Откуда я происхожу?» – ведет нас в то место, откуда берутся любовь, ум и все прочее. Люди не могут процветать, когда их одолевают сомнения. Даже если мы утратим веру в себя, жизнь не потеряет для нас своего значения. Мы наполняем ее разумностью, целью, творчеством, любовью и смыслом. Каким смыслом? Каждый человек вправе отвечать на этот вопрос по-своему, что все мы, в сущности, и делаем. Мы тратим жизнь на то, чтобы удовлетворять свои желания и наполняться чувством любви, которая то приходит, то уходит, как прилив и отлив, стараясь при этом понять друг друга и встречаясь с новыми испытаниями.
Докинз не является общепризнанным врагом смысла, но он совершает ошибку, полагая, что только наука может дать этот смысл. Такая точка зрения называется научной, и она утверждает, что ни одна истина не может считаться достоверной, если эта истина ненаучна; это то же самое, что сказать: наука может объяснить все, а если не может, то не беда. Те явления, которые наука объяснить не может, не стоит даже принимать в расчет или брать к рассмотрению. Именно здесь правильные вопросы достигают тупиковой точки. Если вы изучаете Вселенную, добывая данные и сведения о ней всюду, где только можно, большая часть того, что делает жизнь богатой и прекрасной, вылетает в окно. Бог – это не фикция, не странный, сверхъестественный вымысел, как полагает Докинз. Он – первоисточник нашего внутреннего мира, то место, где рождаются искусство, музыка, воображение, визионерские идеалы и концепции, любовь, альтруизм, философия, нравственность и человеческие привязанности. У этого мира свои истины. И мы можем постичь их, только идя путем познания. Только инопланетянин будет пытаться доказать существование любви, взвешивая вероятность такой возможности. Только тот, кто никогда не видел утконоса, будет полагаться на статистические факты, доказывая, что такой твари не существует. Но именно таков метод постижения Бога, взятый на вооружение Ричардом Докинзом.
Психология уверенности
Воинствующие атеисты – это прочная стена. Стоя рядом, плечом к плечу, они охраняют нулевую точку веры, согласно которой Бог никогда не существовал ни в какой из форм. Поэтому Он не заслуживает ни почитания, ни уважения, ни любви. Что ж, психология уверенности – состояние, где сомнение рассматривается как форма слабости, – явно на их стороне; да иначе и не может быть во времена, когда религиозная вера сильно пошатнулась, а сомнение – та среда обитания, в которой пребывает большинство людей. Вот почему религиозный фундаментализм – это зеркальный образ Докинза и компании, образующий прочную стену по ту сторону веры.
Уверенность – надежный страховочный якорь. Однако большинство людей, даже когда чувствуют, что их куда-то сносит, не могут его бросить и встать на прикол. Воспитанные в вере в Бога, они пытаются избегать религиозных диспутов. Но та уверенность, которую излучают Докинз со товарищи, несомненно, как-то влияет на их сомнения, касающиеся Бога. Она прокладывает путь в их умы – тихо, но неумолимо, подобно термитам, обосновавшимся в подвале дома и прокладывающим путь наверх. С каждым днем поддерживать веру становится все труднее. (Здесь важно помнить, что регулярное посещение церкви в Англии держится на крайне низкой отметке, составляя около 10 %.) Вот, например, исповедь Фрэнсиса Спуффорда, преподавателя письменного английского из Лондона:
” Моей дочери только что исполнилось шесть лет. Примерно через год или около того она непременно обнаружит, что ее родители – чокнутые. Мы действительно чокнутые – потому, что ходим в церковь. Это значит, что, по мере того как она будет взрослеть, некие услужливые голоса, которые всегда нашептывают ребенку, что все это значит, будут звучать все громче и громче, пока – к тому времени, когда она станет подростком, – не будут кричать ей об этом прямо в ухо. Это значит, что мы верим в некий абсурд, восходящий по меньшей мере к бронзовому веку; что мы боль и страдание превращаем в фетиш; что мы защищаем некую невыразимую красоту, которая никому не нужна; что мы слишком глупы, чтобы понимать иррациональность наших убеждений, – короче, что мы дико несуразные люди.
” Моей дочери только что исполнилось шесть лет. Примерно через год или около того она непременно обнаружит, что ее родители – чокнутые. Мы действительно чокнутые – потому, что ходим в церковь. Это значит, что, по мере того как она будет взрослеть, некие услужливые голоса, которые всегда нашептывают ребенку, что все это значит, будут звучать все громче и громче, пока – к тому времени, когда она станет подростком, – не будут кричать ей об этом прямо в ухо. Это значит, что мы верим в некий абсурд, восходящий по меньшей мере к бронзовому веку; что мы боль и страдание превращаем в фетиш; что мы защищаем некую невыразимую красоту, которая никому не нужна; что мы слишком глупы, чтобы понимать иррациональность наших убеждений, – короче, что мы дико несуразные люди.
В своих сочинениях Докинз старается дать почувствовать читателям, что они идут против истории, что они не на той стороне. Вера уже сама по себе делает вас чокнутыми в глазах большинства, а скоро вы вдобавок ко всему станете изгоями общества.
Атеизм за коктейлями
Докинз в пылу полемики выдает на гора один неубедительный довод за другим, но при этом, надо отдать ему должное, никогда не теряет нить психологического обоснования своей силы. Он и его группа – это классический пример следования принципу: «Раз мы заодно – значит, мы правы». Когда они собираются вместе, то практически никогда не говорят о том, как бы привлечь массы новообращенных на свою сторону. Нет, они говорят о том, какие они выдающиеся мыслители. Достаточно посмотреть на выложенное на YouTube видео «Четыре всадника», спонсированное Докинзом, чтобы убедиться в этом. В нем Докинз, выступающий в качестве модератора, на протяжении двух часов только тем и занимается, что, отбросив все приличия, честит Бога в хвост и в гриву. (Столь интригующее название для группы – «Четыре всадника» – придумал Кристофер Хитченс; полностью группа называется «Четыре всадника контр-апокалипсиса», но в обиходной речи оно сократилось до двух слов.)
Это видео воспроизводит уже знакомые нам аргументы, заимствованные из книги «Бог как иллюзия», но при этом дает глубже почувствовать атмосферу, создаваемую этими выдающимися светочами воинствующего атеизма, среди которых два британца – Докинз и Хитченс, и два американца – Дэниел Деннет (он самый старший в группе, с белой бородой и в очках) и Сэм Харрис (он выдает себя за новообращенного, пришедшего в ряды атеистов после долгих духовных поисков, рассеявших все его иллюзии). В синих джинсах и черной рубашке Харрис выглядит стройным, подтянутым и довольно молодым (ему около сорока лет). Хитченс (ему за пятьдесят) – типичный образчик взъерошенного и потасканного жизнью манипулятора общественным мнением, который давно уже пребывает в состоянии раздраженного цинизма. Докинз в фильме похож на сову; он очень напоминает преподавателя английского колледжа, который обучает учащихся методу Сократа; взгляд у него просветленный и проникновенный. Он ставит вопросы и страстно хочет услышать на них ответы. Все четыре «всадника» крайне самонадеянны, даже дерзки и нахальны, особенно когда пытаются перещеголять друг друга по части анекдотов о религиозной иррациональности. Зритель не подготовлен к такой крайне путаной, полной предубеждений дискуссии, которая разворачивается прямо на его глазах.
Еще несколько деталей. Действие происходит в залитой солнечным светом гостиной или библиотеке. На заднем плане – белый камин. Вокруг стола, уставленного бутылками с водой и коктейлями, аккуратно стоят выдвинутые стулья. Хитченс добавляет ко всему этому зловещую нотку, выкуривая сигарету за сигаретой; видео сделано в 2007 году, за три года до того, как ему поставили смертельный диагноз – рак пищевода.
Докинз открывает дискуссию, говоря, мол, всех нас обвиняют в том, что мы резки, тщеславны, саркастичны и назойливы. Что вы думаете по этому поводу?
«Это меня забавляет, – говорит Деннет. – Да, в своей книге я несколько отошел от выбранного маршрута, пытаясь достучаться до разумных верующих, и даже наскоро опробовал это на группе студентов, считавших себя глубоко религиозными людьми». Но это, по словам Деннета, «причинило им такую боль», что ему пришлось срочно внести коррективы. Хорошего в этом мало, поскольку его «до сих пор клеймят и прибивают к позорному столбу за то, что он якобы груб и агрессивен». Однако эта негативная реакция так и не натолкнула его на мысль задаться вопросом: а не за дело ли его клеймят и прибивают к позорному столбу? Нет, вместо этого под градом обвинений он счел уместным оправдываться, чтобы снять с себя бремя вины. «Религия, – говорит он, – довела дело до того, что просто невозможно спорить с ними, приводя вполне критические аргументы, и при этом не быть грубым». Докинз сразу же соглашается.
Тон и манера Деннета довольно сдержанные, но он упрямо и монотонно настаивает на своем – как преступник, обвиняющий свою жертву. «Это они заставили меня пойти на это» – вот разумное обоснование, которого придерживаются оба. Верующие «при каждой раздаче карт играют в обиженные чувства», – продолжает Деннет (игнорируя тот факт, что и сам он, возможно, кого-то обидел, задев их чувства), поэтому что еще ему остается, какой такой выбор? «Что же мне делать: или продолжать быть грубым… или пришпилить губы кнопкой?» Это не выбор между «или-или», но воинствующему атеизму на это наплевать, ему важно поддержать свое реноме сильной оппозиции. Иначе ему не оправдать свою безапелляционную уверенность. Иначе не останется сумрачных зон, дающих почву для зрелой дискуссии.
Слово берет Сэм Харрис: «Вот что значит нарушить табу. Думаю, мы все стоим ныне перед тем фактом, что религия сброшена со стола рациональной критики». Воистину, чтобы сделать подобное заявление, нужно потерять всякую связь с действительностью. Век Просвещения, лихо прошедшийся метлой по старушке Европе в XVIII веке и оказавший глубокое влияние на отцов-основателей Америки, был не чем иным, как рациональной критикой религии. И наука после Дарвина тоже была не чем иным, как рациональной критикой религии, ныне опирающейся на такие очевидные доказательства, как окаменелые ископаемые, генетика и квантовая физика. Что ярко прослеживается в самом видео – так это красочно выраженная психология уверенности: риторика подменяет реальность.
Харрис только подливает масла в огонь, прибегая к еще более агрессивным наветам, поскольку он убежден, что «наши братья» (а братья – это сторонники светского образования и атеисты) виновны в том, что ослабили свое рвение. Они недостаточно резки в своих нападках на религию. Они «оставляют людей во власти суеверий, даже несмотря на то, что это низко и наносит вред обществу». Но и Харрис бьет мимо цели. Вопрос вовсе не в том, что у сторонников светского образования и атеистов не хватает рвения. Просто поголовное их большинство не желает заталкивать свои взгляды и убеждения кому бы то ни было в горло, как кляп.
Соблюдая порядок движения по часовой стрелке, следующим слово берет Хитченс, более других снискавший себе славу по части публичных выступлений. Перед объективом камеры он прямо-таки распускает хвост и превращается в эдакого задиристого политика (иногда страдающего витиеватым красноречием, как это было в ту пору, когда он выступал откровенным защитником войны в Ираке). «Без всякой жалости к себе, – замечает он, – мы должны сказать, что нас тоже можно оскорбить и обидеть и даже сделать нам больно».
Докинз тут же выдвигает в поддержку сказанного замысловатую идею: если обе стороны, верующие и атеисты, чувствуют себя обиженными, то должен же кто-нибудь измерить точное количество обиды, нанесенной каждой из сторон. Что обиднее: когда вы нападаете на религию другого человека из-за расхождений во вкусах на искусство или во взглядах на политику? – спрашивает он. Ученые должны «протестировать людей с помощью специальных формулировок, касающихся их любимой команды или любимой музыкальной пьесы, и посмотреть, как далеко можно зайти, прежде чем они перейдут в нападение». Исключая лицо и внешность типа «Ну и морда у тебя! Чистый урод!», размышляет Докинз, есть ли другой столь волнующий предмет, нежели религия? «Да, – в тон ему добавляет Хитченс, – вопрос о том, насколько некрасива ваша жена или подруга, может задеть так же, как и вопрос о религии».
Никто из сидящих за столом серьезно не верит в то, что такое бессмысленное исследование будет когда-либо проведено, но Харрис хватается за эту возможность, чтобы вынести на обсуждение тему научной объективности: «Физики не обижаются, когда их взгляд на физику опровергается или подвергается сомнению. Рациональный ум не оперирует подобным образом, когда пытается постичь, что есть истинного в мире».
Первая часть высказывания абсурдна. Физики не только не обижаются, но приходят в ярость или чувствуют себя подавленными и сломленными, когда их взгляды опровергаются или подвергаются критике. Профессиональная ревность и личный страх напрочь изгоняют из сферы науки непопулярные идеи, как это было, например, с двумя современными теориями, касающимися происхождения космоса, которые когда-то были в опале, а теперь модны и популярны; я имею в виду теорию множественных Вселенных и теорию струн. (Я однажды спросил ведущего невролога, почему он до сих пор не получил Нобелевскую премию в области медицины, и он ответил, что понадобятся годы на то, чтобы убедить собратьев-ученых или хотя бы даже привить им мысль о том, что ваш труд заслуживает премии. Он слишком любил исследования, чтобы заниматься подобной политикой в среде своих собратьев. Тогда бы у него не оставалось времени на науку, сказал он.) К сожалению, интриги, клевета и политические махинации за кулисами науки столь же распространены, как и в любой другой сфере человеческой деятельности.