Как мне не хватает тебя, заловивший меня в ловушку, самодовольный, удачливый монстр. Пролетарий, по большей части из зависти, объединялся, прикрываясь удобными лозунгами, чтобы покуражиться. И этот кураж выплеснулся до полного уничтожения крупнейшей в мире страны. Но наконец-то я сведу с тобой счеты, ядовитая гадина. Доберусь до твоего горла ненасытного, до твоей болтливой гортани, чтобы вместе с последним хрипом вытекли графские замашки, ненасытная жажда все новых свежих утех и все эти мечты – залитые солнцем мансарды, шум ленивого моря о гальку, душевная лень вперемешку с безграничной фантазией, денежные проекты один другого круче… А тут унылая, черная предутренняя слякоть, ни копейки за душой, будущее жалко, настоящее невыносимо, прошлое стыдно. Нужен дозняк. Лишь бы шырнуться, лишь бы шмали достать, лишь бы уйти от этой невыносимой, мерзкой… туда, где всё по-другому, и нет…
Ну, вот и знакомые шаги, я натягиваю шапку пониже, воротник повыше, и когда мы поравнялись, – он даже не обернулся, неся свой модный портфель с органайзером и сотовым телефоном, – я воткнул ему длинное острое как игла шило под левую лопатку, и он обмяк у меня в руках. Мы свесились через парапет, как бы глядя в воду, как в задушевной беседе, навеселе с пирушки. Я закурил, вставил сигарету ему в губы. Вдалеке показалась фигура милиционера с дубинкой, я встряхнул и поставил его прямее, боясь, чтоб не свалилась в воду норковая шапка. Оказалось – старик с собачкой. Они приблизились, я пододвинул портфель ногой (наверняка с деньгами и магнитофончиком), собачка гавкнула, но как-то хрипло, и утаскиваемая за ремешок, скрылась, семеня за стариком в тумане. Никого. Он шлепнулся и поплыл на спине, разметав руки и ноги, блестя очками с золотым фильтром, мне показалось, что он улыбается своими ослепительно белыми зубами. Никакой ошибки, бритву я не решился применить – шарф, слишком далеко добираться до горла, да и где мне справиться, ведь он спортсмен. В его карманах кое-что нашлось. Часы я не стал снимать из брезгливости. Шило булькнуло рядом с ним. Он зацепился за водоросли, постоял, медленно разворачиваясь, и поплыл дальше, увлекаемый течением, то ли рыбка плеснула, то ли он помахал мне ручкой на прощанье. Ну, с Богом! – подумал я, провожая его уже слабо различимый контур.
Часть II
Тело его плыло, увлекаемое волнами, все дальше и дальше, набухая одеждой и утягивая ноги тяжелыми, длинными ботинками, рукоять шила торчала из горла, и кажется, был слышен какой-то вроде бы хрип. Грабитель не сумел справиться с накачанным бизнесменом, и вывернутая рука в цепкой хватке противника сама вонзила в себя тонкую сталь. Покушение не состоялось. Бедный Герман остался опять ни с чем, и все его планы неожиданно рухнули, беззубый рот молчал, близорукие глаза не видели, как кто-то подгребает на резиновой лодке, ломая корочку льда, охватившего реку до половины; чьи-то руки гребли короткими веслами, затем втаскивали, рискуя перевернуть лодчонку, так и не затащив до конца, а бросив на половине, оставив ноги волочиться в ледяной воде; лодка пробивалась обратно. Уже на берегу, на отмели все те же жилистые руки пожилого мужчины (он ступал в высоких сапогах по черной кое-где воде) тянули поклажу, то есть лодку и мужика, набухшего и оттого тяжелого, с ручкой от шила в горле. То ли ее вытащить, то ли оставить, то ли отвезти его в милицию, то ли в реанимацию. Он поспешил выпустить воздух из лодки, и пока этот, с шилом, лежал на отмели, отнес ее в мотоцикл с коляской, стоящий в кустах. Взгромоздил сначала тело в люльку, потом лодку во вместительный рюкзак, привязал обе поклажи, чтоб не выпали на повороте. Все-таки решил в реанимацию, зачем милиции с шилом в горле. В реанимации его встретил пьяный дежурный врач и, широко расставив руки и улыбаясь, выслушал ничуть не обескуражившую его новость.
– Протокольчик придется писать, показания давать; здесь, – он указал на потерпевшего, – мне кажется, наши услуги уже не требуются. Кто он вам, родственник?
– Нет, просто гляжу – плывет.
– Не промок, значит, еще.
– Выходит дело. Ну я сгонял за мотоциклом, пока лодку накачивал, думал потонет, а он вот он. Плавучий оказался.
– Ну что ж, посмотрим, диагноз поставим. Вы пока не уходите до приезда милиции. Коля, Вася, приготовьте пациента, да побыстрей, что вы там, уснули что ли?
Появились действительно заспанные молодые люди и с неохотой, ленцой стали разоблачать втащенное в переднюю тело. Когда они совершенно раздели и уложили его на высокий стол, врач склонился и с осторожностью, медленно вынул шило, предварительно надев резиновые перчатки. Кровь пульсирующей струйкой слабо двинулась по шее и сползла за спину. Врач приставил стетоскоп к груди – пульс вроде бы еле-еле душа в теле. Вскоре появились две женщины в бежевых халатах, включили яркий свет, дверь, как оказалось в операционную, закрылась. И старик, оглядевшись и обнаружив ведра со швабрами, подошел и вылил воду сначала из правого сапога, потом из левого. Присел на топчан и тут же уснул, пригревшись.
А бизнесмен все никак не мог уснуть, все ему представлялся наркоман, налетевший на него вдруг, и если б он не увернулся, то точно пришлось бы рыб кормить. Но он недаром шел с тренировки по дзюдо и, изловчившись, вмазал ему в живот ногой с разворотом, одновременно перехватывая и выкручивая руку с чем-то стальным; а остальное произошло до нелепости глупо, вместо того чтоб разжать руку, наркоман уцепился и упрямо двинул острие; не ожидая такого натиска, дзюдоист ошалело смотрел на медленно и неуклонно приближающееся к его глазу жало, и чем ближе оно приближалось, тем дичее и безумней становился момент: какая-то искрящаяся сосулька метила ему в шар, на конце переливалась капля, искрящаяся и радужная, с узорчатыми краями, тупое бледное лицо наркомана с дрожащей и посиневшей от напряжения губой неслось на него. Совершенно мертвая тишина, слышно было, как равнодушно течет река под мостом, ломались и скрипели под башмаками кусочки заледеневшего снега. Глядя со стороны, можно было подумать, что они переплелись и качаются в каком-то странном танце.
– Щщщас, – прошипел наркоман и засунул откуда-то взявшуюся руку ему в рот. Надо было кусать, а она все лезла, и он, уже задыхаясь, толчком, навалившись всем телом и прижав его к перилам моста, надавил двумя руками на хрустнувшую руку, и сталь оказалась по самую рукоятку вогнанной в аккурат под адамово яблоко, в мягкую впадину. Наркоман обнял его, прижался лицом к лицу, что-то хрипя, елозя языком по щекам и не то пытаясь что-то сказать, не то цапнуть зубами. Обессиленные, они стояли в обнимку, бизнесмен даже поддерживал его, тот неуклонно сползал, и тут по ноге дзюдоиста поползла горячая жидкость. Неужели он меня убил – была первая лихорадочная мысль. За что, я так молод, меня любят красивые, очень-очень красивые женщины. Одна меня ждет дома в шелковом халатике, надетом прямо на голое, почти детское тело. Что же я сделал? Наркоман жарко, истошно дышал ему в лицо, глаза его струились. У него все плыло перед глазами, и этот мужик казался ему спасительной лодкой, от которой чья-то ласковая рука в звенящих тонких браслетах отталкивала его, а он плакал как маленький – не бойся, тут же мелко, трусишка, иначе ты никогда не научишься плавать. Или это была изнасилованная им девятиклассница, там, в парке, в которую он был влюблен и просто не знал, как все это получилось, а теперь он стоял перед ней на коленях и плакал, и руками размазывал свои сопли-слезы, а она вытирала ему лицо своими душистыми волосами.
– Ты никому не скажешь? – наконец вымолвил он через рыдания.
– Нет, – она отрицательно повертела головой.
– Все будет по-прежнему? Мы будем встречаться там же?
Она промолчала, и он понял по ее глазам.
Бизнесмен понял, что он хотел сказать.
– Ты никому не скажешь?
Бизнесмен отрицательно покачал головой.
– Вытащи! – разобрал он из хрипа, но как только он потянул за рукоять – она была наборной и переливалась как украшение индейского вождя, – тут же усилилась кровяная струйка, и он машинально остановил ее, поставив на место. Затем их руки разжались, наркоман начал отходить назад, растворяясь в свете фонаря и не опуская рук, словно не знал, которой из них попрощаться. Вдруг он натолкнулся на преграду и, плавно перевалив через нее, все еще глядя в глаза, стал приближаться к воде, пока не полетели брызги вокруг. Потом он появился лицом кверху, слабо помахал ручкой и поплыл…
Снился мне дом, где я счастлив был, и любовь моя улыбалась с экрана. Я работал тогда крановщиком, и город красивым казался мне с крана.
Накрахмаленная до твердости белая рубаха висела на стуле, а мы искали часы, завалившиеся за диван. Она ползала по полу, извиняюсь, с голой попой, когда вошел дед Иван и занял своим пузом полкомнаты.
– Что вы ищете?
– Часы.
– Да вот же они.
Он засмеялся и вышел.
– Эх вы!
– Ты никому не скажешь? – наконец вымолвил он через рыдания.
– Нет, – она отрицательно повертела головой.
– Все будет по-прежнему? Мы будем встречаться там же?
Она промолчала, и он понял по ее глазам.
Бизнесмен понял, что он хотел сказать.
– Ты никому не скажешь?
Бизнесмен отрицательно покачал головой.
– Вытащи! – разобрал он из хрипа, но как только он потянул за рукоять – она была наборной и переливалась как украшение индейского вождя, – тут же усилилась кровяная струйка, и он машинально остановил ее, поставив на место. Затем их руки разжались, наркоман начал отходить назад, растворяясь в свете фонаря и не опуская рук, словно не знал, которой из них попрощаться. Вдруг он натолкнулся на преграду и, плавно перевалив через нее, все еще глядя в глаза, стал приближаться к воде, пока не полетели брызги вокруг. Потом он появился лицом кверху, слабо помахал ручкой и поплыл…
Снился мне дом, где я счастлив был, и любовь моя улыбалась с экрана. Я работал тогда крановщиком, и город красивым казался мне с крана.
Накрахмаленная до твердости белая рубаха висела на стуле, а мы искали часы, завалившиеся за диван. Она ползала по полу, извиняюсь, с голой попой, когда вошел дед Иван и занял своим пузом полкомнаты.
– Что вы ищете?
– Часы.
– Да вот же они.
Он засмеялся и вышел.
– Эх вы!
Он шел по коридору и пел. И еще долго доносился его голос из уходящего в неизвестность коридора.
III. Неизглаголенное
Неизглаголенное
Промелькнули лица, мысли. Чувствую напряжение в области шеи и узнаю необъяснимое состояние власти над необъяснимым, которое должно войти, прорваться, стать. Раньше, давно, тогда еще; все это со мной, во мне, движет мной как посредником. Стихи, стихия, наплыв, шквал, волна подходит, ты остался там, в невыразимой попытке сказать о невыразимом. Что остается?
Я не понимаю, зачем мучить себя?
Так ведь это и есть самопервейший кайф.
Там
А может наш опыт не то совсем, чем нам кажется. Он образует нас для развития, идущего дальше нашей жизни. Ведь если мало пригодится наше развитие нам здесь, то зреет вывод: значит – там. Ведь без там мы становимся никем.
Плеск
Весь подоконник в цветах, за окном тенистая река, слышен плеск весел, блики света играют с листвой, тяжелые георгины с гудящей пчелой, в банке красные рыбки лениво шевелят хвостами. Мы садимся в лодку, отчаливаем, оставив дом, над нами щебет птиц да плеск весел.
Все дальше и дальше, и нам кажется: вот за этой завесой благоуханных ветвей откроется нечто, от чего на сердце торжественный плеск.
Печаль
Как приятно грустить, погружаясь в глубину меланхолии, ни с кем не общаясь, тихо слушать мерный ход мыслей, чувствовать себя полностью побежденным жизнью, ходом времени, отжившим, отзвеневшим, облетевшим.
Никогда еще не было так хорошо и спокойно; ты видишь: ты все потерял; все, о чем мечтал, думал, что лелеял. Зачем было спешить на свидание и гладить брюки, галстук, рубашку? Успокойся, сердце, миры, о которых мечталось, тебе не нужны. Богатство, роскошь, изысканные яства – всё труха; и не имеет значения, во что одеваться, на чем спать. Жажда новых вещей, ощущений, волнений необычайных – все лишь туман, и лживы глаза, обещающие наслаждение. Стал я щедрый и печальный, ничего у меня нет, я никому не должен. Приятно плыть по реке вечером в тумане, блестят огоньки, перекликаются петухи. Звезды и девушки пускают по воде венки. Неси меня, река, вниз, вниз.
Шероховатое обаяние книги
Мы крадемся, раздвигая ветки тугих густых соцветий яблочно-грушевого рассвета, тянемся на голос, как бы поспеть, без нас не начинайте, а они уже приступили к моему любимому напитку оолонгу, там, в глуши сада, в обклеенных журналом «Крокодил» стенах, сидя на охапках сена, разбросанного там и сям, и сквозь щели под потолком просачивается тыквенный свет, ноздри чуют аромат шашлыка.
Все бы ничего, но нет в нас самодовольства и спеси, и эта с детства непреходящая дрожь перед осязанием книги, ее шероховатым обаянием.
Глиняные свистульки
Глиняные свистульки, в силу ли своей дикой безвкусицы, вовсе исчезли из нашего поля зрения. А когда-то они были несбыточной мечтой. Как я завидовал бойкому мальчику, обменявшему ворох тряпья на свистульку и самозабвенно свистевшему, зажимавшему то одну дырку на птичке, в чей хвост надо было дуть, то другую. Мальчику, стоявшему неподалеку от голубого обшарпанного фургона ремошника…
Это мое: глазурованная коричневая птичка-свистулька; дед, потерявший шапку, которую мы нашли, а в ней оказались птенцы; жестяные крашеные игрушки; банки из-под конфет… Все это личное, и это ключ к дверям, ведущим в волшебный город. Город дураков. И детей.
От твоих рук
Лететь в трамвае посреди индустриального пейзажа, венков бумажных, целлофановых девочек, офисных мужчин, пожарных – красных от постоянного волейбола на солнце.
А мой-от с сердцем лежит, ему инвалидность дают, а он не берет, год, говорит, остался, уж как-нибудь. Уж как-нибудь. Ты-то как живешь? Да на муке, на муке.
Отзынь от меня, голод голодных. Тяга к завершенности, вот это и есть зло. Недоверчивость к себе, к своему труду, неузнавание себя, нежелание знать, полюбить. Толпы ничего не видящих окромя своего кумира.
Я привезу тебе этот камешек симпатичный, и мы вместе станем гладить его, приговаривая – вот какой камешек, какая замечательная у него поверхность, внутри у него должно быть тепло и уютно, уютно и тепло от твоих рук.
Озеро в горах
Продается «Крем клубничный» и «Нежинская рябина», продается советское шампанское со складов обкома, продается налим, лосось, язь, зубатка, гибрид карпа с карасем, последний отменно хорош в пироге; продается «Красное колесо» в 12-ти томах и Британская энциклопедия в 54-х, продается Бердяев и Лосский, продается Геннадий Айги, когда-то в разрозненных листках, ни на что не похожий, невразумительный, непонятный, как Велимир Хлебников, хотя допускаешь, что в этом и состоит величие…
А мы с тобой живем на развесистом дереве в цвету и разглядываем оттуда в бинокль происходящее, и не совсем пристально; птицы нам приносят еду в судках, по телефону узнаем новости, спим в неустойчивых спальных мешках на гамаках, дерево наше ветвями упирается в скалы, скалы держат высокое чистое озеро, где редко досидит до утренней зорьки в черной шляпе заплывший сюда рыбак.
Преобразившийся священник
Под знойным небом Тель-Авива мы спросили у ключника в рваном халате, а может сторожа полуразвалившейся ограды и здания, не сказать чтоб нового, у тщедушного старика в капоре, что сидел тут возле ограды, отделяющей от глыб и кустарника здание, напоминающее церковь, у старика в ветхой одежонке, небритого и, допускаю, немытого с детства, спросили сперва на иврите: где тут у вас, извините, дорогой товарищ, то есть господин, конечно же, где, не подскажешь ли, досточтимый, по глазам вижу – все знаешь…
– Вы, поди, русские?
– Это мы-то, мы, по-твоему, русские? Ну а какие же, по-твоему, еще? Не подскажете ли, слиха бвкаша адони эйфо ортодокс ноцрим? Кому повем печаль мою. Где тут у вас помолиться можно?
– Так ведь в Тель-Авиве нету церкви православной. Это вам надо в Иерусалим ехать на верблюдах, ослах, БТР, самоходках…
– Но, позвольте, ведь ваш храм… Кто вы, кстати, по профессии кем будете? На вашем храме крест водружен…
– Это верно, что крест; сторож я тут при храме, между прочим; григорианский у нас храм, и мы григорианской, кстати, веры будем.
– И когда у вас, замечательный вы человек, жаль не русский, служба происходит?
– А по субботам, по субботам с утра, в шабат значится.
– Ах вот как?
– Да-с, народ у нас, то есть прихожане трудящиеся, сами понимаете…
На субботней службе нам предстал в облачении священника не кто иной, как наш старый знакомый ключник. Вентиляторы гудели, гнали поток воздуха с потолка на прихожан, со стен на нас смотрела довольно аляповатая, но изрядно смелая живопись, фрески, и величественным, громким, уверенным голосом, с крестом в руке, пел псалмы преобразившийся священник.
Губная гармошка
…Тогда мы берем извозчика, да, да, старого забытого извозчика, и едем под стук копыт по аллеям, прислушиваясь и соединяясь с ритмом мягкого света через листву и со стуком копыт. Где-то я уже видел это все, ах, да, у крестной в маленькой комнатке, телевизор «Рекорд», плюшевые занавески, скатерть с кистями, шелковый абажур, ломти арбуза в синем блюде…
Они все втроем едут и поют, точней, девушка и парень в цилиндре поют и размахивают руками, а извозчик аккомпанирует им на губной гармошке. После этого восторженного эпизода из трофейного, надо полагать, фильма я ходил в наш большой универмаг любоваться блестящей никелированной гармошкой «Wеltmeister», выставленной в витрине. Что за дивные формы. А что за футляр темно-синего бархата, таких футляров еще поискать надо.