— И куда они пошли?
— Туда, — неопределенно махнул рукой Терещенко. — Послушайте, как вы думаете, может, мне не надо покуда починять эти телефонные аппараты? Переждать, когда установится какая-нибудь власть? Навсегда, а? Что скажете?
Последние слова бывший узник чрезвычайки произнес уже в спину Родионову. Савелий Николаевич ушел, разочарованный и одновременно счастливый.
Жива.
Главное, что Елизавета была живой!
До самого вечера он ходил кругами вокруг этого Набоковского дома, сам не зная зачем, доколе, верно, не примелькался чехословацкому патрулю.
И чего это хорошо одетый человек мечется с улицы Гоголевской на Грузинскую и обратно? Он что-то потерял или кого-то ждет?
Когда патруль направился явно в его сторону, Савелий, от греха, двинулся в противоположную сторону.
— Стой! — крикнули патрульные и клацкнули затворами винтовок.
Савелий припустил что есть мочи, перемахнул какой-то забор и, пометавшись возле большого красивого здания, залез по лестнице на его чердак под куполообразной стеклянной крышей. Увидев в неясном вечернем свете короба с опилками, он зарылся в один из них и прислушался. Было тихо. Кажется, он задремал, но потом вдруг очнулся от предчувствия, что на чердаке есть кто-то еще. Он прислушался, и через какое-то время его обостренный слух уловил мерное дыхание. Тихо, стараясь не производить даже шороха, Савелий встал со своей лежанки и пошел на чужое дыхание. Скоро он увидел спящего человека, наполовину зарывшегося в опилки. Он подошел ближе, присел, вглядываясь в лицо спящего.
Нет, он узнал его не сразу. Слишком изменился его старый знакомый. Плешь обратилась в совершенную лысину, нос ввалился…
Человек вдруг открыл глаза. Долго смотрел на него, явно не узнавая. И Савелий решил не дожидаться, покуда тот его признает, спросил:
— Не узнаете, господин пристав? Простите, товарищ старший следователь Губернского чека. — Глаза Родионова светились недобрым огнем. — Вижу, не узнаете. Похоже, не очень у вас с памятью… — Тон его сделался мягким и зловещим одновременно. — Тогда разрешите вам напомнить: меня зовут Савелий Николаевич Родионов. Ну что, припоминаете, господин… прошу прощения, товарищ Херувимов?
Бывший пристав попытался было подняться, чтобы убежать, но Савелий ударом кулака опрокинул его в опилки.
— Ну что, вспомнили? — повторил он свой вопрос.
Херувимов, утерев с губы кровь, моргал глазами и молчал. Верно, раздумывал. Да и что ему говорить?
— Так вспомнил ты меня или нет? — тряханул Родионов плечо отставного пристава так, что у того из стороны в сторону голова мотнулась, как у куклы. — Отвечай, сволочь.
— Вспомнил, — одними губами ответил Херувимов.
— Не слышу! — гаркнул Савелий.
— Вспомнил, — уже громче повторил следователь.
— Ну, а теперь рассказывай.
Глава 28. ОН НЕ ДОТЯНЕТ!
— Простите, товарищи, с вами случайно нет врача? — переминаясь с ноги на ногу, спросил адъюнкт, вытирая ветошью, как и положено машинисту, руки. По крайней мере, так считал сам химик.
— А что такое? — спросил Лацис, цепко осматривая адъюнкта с ног до головы и хмурясь.
— Моего помощника ранило, — ответил, прямо глядя в глаза председателю Губчека, химик. — Осколком гранаты.
— Вероника Ароновна! — позвал Мартин Янович, не отпуская взглядом несостоявшегося профессора, исполняющего в данный момент роль машиниста поезда. — Подойдите к нам.
Брауде, бросив папиросу на землю и прижав ее носком ботика, подошла к своему шефу.
— Вот, — Лацис наконец перевел взгляд с адъюнкта на свою помощницу и заместителя, — товарищ машинист просит нашей помощи. У него помощника ранило осколком гранаты. Вы ведь обучались на женских медицинских курсах?
— Какое-то время, — ответила Вероника Ароновна.
— Значит, знаете, как накладывать повязки, останавливать кровь и прочее?
— Ну, да…
— Сходите, пожалуйста, вот, с товарищем, посмотрите, что там. И доложите потом мне.
— Слушаюсь.
Они с химиком прошли к паровозу. Адъюнкт помог Брауде взобраться в кабину и поразился бледности лица Мамая. Смуглый от природы, теперь он был похож на никогда не видевшего солнца старого затворника.
— Отойдите, — почти оттолкнула она плечом электрического мастера, стоявшего возле Мамая. — Ну, что тут у нас?
Брауде наклонилась над Мамаем и отняла его руку от раны. Затем, четкими выверенными движениями пальцев ощупала рану, качнула головой и, взяв руку Мамая, положила ее на окровавленную тряпицу.
— Держите крепче, — сказала она ему строго и добавила уже мягче: — Как можно крепче. Сможете?
Мамай кивнул. Брауде вытерла о тряпицу, предложенную электрическим мастером, запачканные в крови руки и нашла взглядом химика.
— Помогите мне.
Адъюнкт, придерживая за руку, помог ей спуститься с паровоза. Затем спрыгнул следом.
— Ну, что скажете? — спросил химик, когда они отошли на несколько саженей от паровоза.
— Ваш товарищ очень тяжело ранен, — не сразу ответила Брауде.
— И что делать? — растерянно произнес адъюнкт. — Может, в какую больницу его определить?
— Где вы здесь видите больницу? — обвела взглядом полустанок Вероника Ароновна. — Больница есть только в Свияжске. Но я сомневаюсь, что он до нее дотянет.
Она остановилась и посмотрела в глаза химику.
— У вашего товарища задета печень, — тихо сказала Брауде. — Мне уже приходилось сталкиваться с подобного рода ранениями. Он проживет еще от силы минут двадцать. А если тронуть осколок, и того меньше. Ему уже ничем нельзя помочь.
Брауде достала из кармана портсигар, взяла папиросу, глубоко затянулась.
— Вы сможете ехать дальше?
— Да, — машинально ответил помрачневший адъюнкт.
— Тогда… желаю удачи.
Вероника Ароновна круто повернулась и пошла, не оглядываясь, к вагонам.
* * *Золото из автомобиля Бочкова погрузили быстро. Покурили возле вагонов, поговорили о всяком-разном и засобирались далее. Перед тем как рассаживаться по вагонам, товарищ Лацис, переговорив с Брауде, подозвал двух латышских стрелков из личной охраны и велел им сесть к машинистам.
— Так, на всякий случай, — пояснил он товарищам. — Там у них помощник ранен. Так чтобы не удумали чего.
Через минуту с небольшим поезд, шумно выпустив несколько облачков пара, двинулся дальше, держа направление на Красную Горку.
В кабине паровоза царило молчание. Химик молча смотрел на дорогу, электрический мастер молча сыпал уголек в топку, Мамай молча страдал от боли и предчувствия скорой смерти. Молчали и двое латышских стрелков, посматривая то на Мамая, то на адъюнкта.
— А ты не похош на машиниста, — сказал вдруг один из стрелков, обращаясь к химику.
— Зато ты похож на мою старшую сестру Глашу, — огрызнулся адъюнкт. — Та вот тоже так говорила: «А ты ведь не в гимназию идешь, Леня, а к своим дружкам-приятелям. То-то они вчера весь вечер тебя под окнами высвистывали».
Несколько минут проехали молча.
— А почему фас трое? — снова нарушил молчание прежний стрелок. — Машинисту полошен только отин помощник.
— Много ты знаешь, как я погляжу, — буркнул адъюнкт, покосившись на электрического мастера.
— Та, я мноко снаю, — не унимался стрелок. — И еще я снаю, что фаш кочекар никокта не тершал ф руках$7.
— Это да, — согласился со стрелком химик. — Это верно. Так ведь он новенький. Ничего, — он вымучил из себя улыбку, — еще научится.
— А ты тоше нофенький? — спросил стрелок, сверля адъюнкта взглядом и снимая с плеча винтовку.
— Я-то, может, и новенький, — хмыкнул в ответ химик, заметив краем глаза, что Мамай их настороженно слушает. — А вот ты, — тут Мамай слабо шевельнулся, и тотчас раздался выстрел, — уже старенький…
Дотошный стрелок выронил винтовку и схватился за грудь. Замешкавшегося было второго стрелка весьма крепко приложил лопатой прямо в рябую морду электрический мастер. Потом он открыл дверь и вытолкал обоих стрелков из паровозной кабины. Один молча, другой с криком полетели на железнодорожную насыпь.
— Эти, в вагонах, наверняка видели, как кувыркнулись стрелки, — заметил Григорию адъюнкт. — На первой же остановке нас просто прикончат.
— Значит, не будем останавливаться, — резонно констатировал электрический дока, продолжая, лопата за лопатой, кидать в паровозную топку уголь.
— До самой Москвы? — улыбнулся химик.
— До самой Москвы, — подтвердил Григорий Иванович.
Впереди, где-то за версту, послышался паровозный гудок.
— Встречный! — догадался адъюнкт. — Вот и приехали, мать твою…
— Пырыгайте, — вдруг произнес внятно Мамай.
— Что? — одновременно повернулись к нему адъюнкт и электрический мастер.
— Я говорю, пырыгайте, — повторил, уже злясь, Мамай.
— Я говорю, пырыгайте, — повторил, уже злясь, Мамай.
— А ты? — спросил его химик.
— А я осытанусь. Мыне всю равну кирыдык.
— Так нельзя, друг, вместе будем прыгать, — за-явил ему адъюнкт. — Сейчас, приторможу только малость, не то руки-ноги переломаем…
Он крутанул какой-то рычаг, и поезд, скрипнув тормозными колодками, немного замедлил движение.
— Встречный уж близко! — заторопил химика Григорий. — Секунд двадцать еще, и нам всем будет кирдык.
— Давай, — подхватил под мышку Мамая адъюнкт и встретился с его взглядом. Он был пуст и холоден, и смертельная пелена уже покрывала белки глаз.
— Он умер, Гриша, умер, — вскричал химик, отпуская руку Мамая, ставшую вдруг очень тяжелой.
Тревожный гудок встречного паровоза раздался совсем близко.
— Прыгаем, Леня! — закричал электрический мастер и, схватив адъюнкта за рукав, потащил его к раскрытой двери. — Давай!
Спустившись на приступку, он вобрал в себя воздуха и прыгнул. Адъюнкт, оглянувшись на распростертое тело Мамая, смахнул застилавшие глаза слезы и, не глядя, ринулся в пустоту…
Черные фигурки скатились по насыпи, поднялись и, отбежав от нее саженей на пятнадцать, остановились. Через мгновение два паровоза, с грохотом столкнувшись, встали на дыбки и перевернулись, стаскивая за собой на насыпь вагоны. Потом один из них полыхнул пламенем, и все пространство заполнилось звуком взрыва. А когда рассеялся дым, фигурок, наблюдавших крушение поездов, уже не было видно.
Глава 29. ВАШИ ДОКУМЕНТЫ!
— Вот и все, я больше ничего не знаю, — отважился Херувимов посмотреть в лицо Савелию.
Савелий Родионов молчал. Херувимов, часто моргая глазами, пытался угадать, что думает в эту минуту вор и что он с ним сделает.
«Убьет? Но вроде бы мокрых дел доселе за известным медвежатником не водилось. Правда, время меняет людей, особенно такое, в котором мы все теперь проживаем, но не настолько же?… Может, все же не убьет? Даст в морду, поломает ребра — так все лучше, чем лежать здесь, в сушильном коробе и истекать кровью. Однако почему он молчит?»
Родионов же не просто молчал, он думал.
Бывший полицейский пристав Херувимов ничего нового, чего бы не знал сам Савелий, не рассказал, и где искать Елизавету было, как и раньше, неясно.
— Ладно, пристав, живи, — процедил сквозь зубы Родионов, уничтожая его брезгливым взглядом. — Но все же… я желаю тебе поскорее сдохнуть.
— Благодарю, — сглотнул бывший надворный советник скопившуюся слюну и облегченно выдохнул. — Благодарю вас, Савелий Николаевич…
* * *Утро застало Савелия Родионова возле Набоковского особняка.
«Ну, куда ты пошла? — пытался говорить с Лизаветой Савелий, хотя знал, что ответа ему не дождаться. — С кем? Кто эта женщина, что увела тебя? Где живет?»
Он обошел кругом бывшее здание Губчека и вошел в Лядской сад. В общем-то, настоящее название сада было Лецкой, так как некогда он входил в усадьбу отставного генерал-майора Лецкого, который, будучи еще полковником и комендантом Казанской крепости, отстоял ее от разбойной вольницы Емельки Пугачева. Со временем слово «Лецкой» заменилось более легкопроизносимым словом «Лядской», которое из обиходного превратилось в официальное.
В глубокой задумчивости Савелий Николаевич присел на скамейку, и тут ему пришла мысль снова наведаться в нумера «Франция». В конце концов, именно там должна была ждать его Лизавета, и именно туда он должен был прийти после завершения «дела» в банке.
Савелий поднялся. От Лядского садика до нумеров «Франция» было не очень далеко, и он решил пройтись пешком. Выйдя на Пушкинскую улицу, он был неприятно поражен обилием военных патрулей. Документов у него никаких не было, и вздумай они остановить его и проверить бумаги, ему бы нечего было им предъявить. Оставалось одно: проявлять каким-то образом радость по поводу смены власти и держаться спокойно и независимо, дабы вызывать меньше подозрений. Отчего, засунув руки в карманы, слегка улыбаясь и приняв безмятежный вид, Родионов дефилирующей походкой направился вниз по Пушкинской. Дойдя до Николаевской площади, он свернул на Черноозерскую улицу, поднялся по ней и вышел на Воскресенскую. Улица эта, центральная в городе, была полна народа. Пролетки, экипажи и «моторы» ехали по ней не переставая, создавая впечатление крайнего оживления городской жизни. В сторону крепости проехал трамвай с тремя вагонами, весело трезвоня прохожим и требуя освободить ему дорогу.
— Ваши документы, — вдруг услышал Савелий возле самого уха.
Савелий Николаевич повернул голову в сторону говорившего. На него холодно смотрели стального цвета глаза, выражение которых не предвещало ничего доброго. Обладатель бесчувственных глаз был облачен в кавалергардский мундир с серебряными погонами и держал руку на расстегнутой кобуре. Рядом с ним стояли два человека в полувоенных френчах с белыми повязками на руках и так же недобро разглядывали Родионова.
— Извольте предъявить ваши документы, — повторил офицер, отступая на шаг и вынимая из кобуры револьвер. Двое других патрульных встали так, чтобы отрезать Савелию возможные пути к бегству.
— Да вы не сумлевайтесь, господин офицер, — осторожно выглянул из-за плеча одного из патрульных щуплый человечишко в лоснящемся картузе. — Он ентот самый Крутов и есть, что из Москвы при-ехал. Комиссар и большевик…
— Ну, что вы скажете на это? — произнес офицер, все так же холодно глядя на Родионова.
Савелий молча огляделся. Вокруг них уже стала скапливаться толпа зевак и празднолюбцев, образовавшая довольно плотное кольцо, сквозь которое было нечего и думать пробиться.
— А то и скажу, что это ошибка, — разлепил наконец сделавшиеся совершенно сухими губы Савелий Николаевич. — Меня зовут…
— Да врет он, чего вы его слушаете! — раздалось из толпы. — У него на лбу написано, что он комиссар!
— К стенке его! — выкрикнула визгливо какая-то дамочка, и Родионов едва увернулся от женской сумки, пушечным ядром пролетевшей возле его головы.
— Кончать их надоть, большаков ентих да комиссаров, неча с ними валандаться! — заорал во весь голос дворник с дореволюционной бляхой на груди. — Всю кровь оне из трудового народу повыпивали, изверги! Небось с нами оне разговоры не разговаривали — сразу к стенке!
— Связать его, — распорядился офицер, и Савелию, заломав назад руки, крепко завязали меж собой запястья.
Кто-то больно пнул его по ногам; какой-то мордатый мужик с бородой на два раствора и руками-лопатами все пытался достать его своим кулачищем, а сухая старушенция с маленькими злыми глазками больно ткнула Родионова в живот острым концом летнего зонтика.
— Ну, как вам любовь населения? — насмешливо спросил Савелия офицер, когда они, оторвавшись от толпы, уже подходили к крепости. — Впечатляет?
Родионов молчал.
Вошли в крепость и, обогнув Спасскую башню, повернули направо. Здесь стояло здание крепостной гауптвахты. У Савелия отобрали ремень, все вещи и поместили в одиночку, где он провел ночь. Наутро, вместе с тремя десятками «политических» арестованных, его, согласно приказу коменданта города полковника Григорьева, перевели в Губернскую пересыльную тюрьму.
Родионов попал в общую камеру, где уже находилось десять человек. Он был одиннадцатым.
— Повезло тебе, — сказал ему один из арестантов, представившийся левым эсером Ионенко.
— Чем же это? — хмуро спросил его Савелий.
— Григорьев приказал отменить самочинные расстрелы.
— Славно, — невесело отреагировал на это разъяснение Родионов.
— Ничего славного, — угрюмо отозвался другой арестант. — Нас всех могут положить в могилы простым решением военно-полевого суда.
— Ничего, будем надеяться на лучшее, товарищи.
Принесли обед: полфунта ржаного хлеба и с четверть миски горохового супа. Савелий Николаевич от обеда отказался.
— Зря, — осуждающе покачал головой Ионенко. — Другого здесь не подают.
Ночь прошла спокойно, на допросы никого не вызывали, и лишь специфические звуки, вызванные перевариванием горохового супа, нарушали тишину камеры.
Утро выдалось настолько солнечным и радостным, что это сказалось и на общем состоянии насельников камеры. Не испортила бодрого их настроения даже весть, что из соседних камер повезли на расстрел около сорока пойманных дезертиров из Народной армии и нескольких человек из командного состава Красной Армии.
— Ничего, авось выкарабкаемся, — бодро произнес социал-революционер Ионенко и сотворил прескверную каверзу: втихаря подпустил в камеру крайне гадостного горохового духа, отчего повеселел еще более. Имелось в нем нечто иезуитское…
Перед обедом разрешались получасовые прогулки во дворе. В это время за заключенными присматривала охрана из рабочих Порохового завода, которым можно было поручить купить еды, курева или водки. Дворик был крохотный, разговоры не допускались, правда, это правило мало кто соблюдал.