Я прослушала мелодию три раза, напевая слова с листа, пока не запомнила их наизусть. Разумеется, я знала эту песенку. Ее пела мне мать. Когда у меня была ветрянка и я не могла спать, она сидела в качалке у моей постели и пела мне ее. Но слова были другие. Там речь шла о любимом ребенке, мирно спавшем в стенах замка. На листе бумаги я читала об отце, отделенном морями от любимой жены и ребенка. Эта песенка предлагала скорее утешение, чем покой, предсказывала потерю, а не поддержку и тепло. Но эти слова я почему-то знала задолго до того, как достала бумаги из рамы…
Лист выпал из моих похолодевших пальцев. Я поколебалась, прежде чем взять в руки третий листок. Мне смутно послышался шум подъехавшей машины, но я не могла остановиться.
Третьим изображением был рисунок пером молодой женщины в полный рост. На ней было длинное платье, вероятно, самого начала девятнадцатого века. Шляпку – капор – она держала в руках, и ветер развевал его ленты и вздымал ей юбки. Она стояла босая, видимо, на песке, у края воды, подбирающейся к ней сзади. У меня перехватило дыхание, когда, взглянув на рисунок попристальней, я заметила там, на расстоянии, корабль с парусами. Мой взгляд скользил по ее лицу – волосы падали ей на лоб, большие миндалевидные глаза и высокие скулы были изящны, однако тонкий носик был слишком вздернут, чтобы она могла считаться красавицей. Но в целом это было, несомненно, лицо, привлекающее внимание. Я вглядывалась и вглядывалась в рисунок. В глазах женщины было что-то немое, но в то же время говорящее. Что-то говорившее о любви, потере и покорности судьбе. Но было и еще что-то, даже помимо вопроса, который она, казалось, хотела задать. Запах пепла щекотал мне горло. «Я тебя знаю». Эти слова всплыли у меня в мозгу вместе с уверенностью, с какой ощущаешь боль или голод.
– Ава?
Обернувшись, я обнаружила в дверях Тиш. Она смотрела на меня озабоченно. Рисунок выскользнул из моей руки на пол, и я быстро опустилась на софу.
Она нагнулась и подняла рисунок.
– У вас в лице ни кровинки, а на лбу капли пота. Вы здоровы? Хотите, я позову Мэтью?
Я покачала головой:
– Он на работе. Со мной все в порядке. Только… – Я показала на рисунок, который она держала в руках, надеясь, что, взглянув на него, она все поймет, так что мне не придется объяснять то, что я в любом случае объяснить не могла.
Тиш села рядом со мной на софу и внимательно поизучала рисунок минуту-другую, прежде чем откинуться на подушки.
– Так вы их нашли… А я о них совсем забыла.
Я удивленно на нее взглянула.
– Разве вы о них знали?
– Случайно. Я была в Брунсвике. Там есть мастерская, и я увидела там Адриенну, она заказывала рамку и держала в руках эти листки, объясняя мастеру, чего она хочет. Разговора у нас не получилось – она дала мне понять, что не хочет сейчас разговаривать.
Тиш отвернулась, осторожно постукивая пальцами по картону, как будто ей не хотелось продолжать объяснения. Но потом она снова повернулась ко мне:
– Неделю спустя она умерла, и я об этих рисунках и раме совсем забыла…
Я кивнула, ничего не понимая.
– Я нашла их случайно. Хотела посмотреть рисунок поближе, сняла его, а потом, вешая раму на место, порвала заднюю часть бумаги.
Она держала рисунок на коленях, поглядывая на него.
– Это не похоже на обычные ее работы, но это определенно ее стиль. И ее подпись. – Тиш указала на инициалы в правом нижнем углу.
– Она мне кажется знакомой, но я не знаю почему, – сказала я. – Вы знаете, кто бы это мог быть?
Тиш покачала головой.
– Нет. Но мне она тоже кажется знакомой. Как будто я уже видела где-то ее изображение. Может быть, в книжке?
Я отвернулась. Мне было не по себе. Как мы могли быть знакомы? И почему я ничего не могу больше вспомнить об этом?
– Там еще есть рисунок дома – под другим углом, чем на картине, – и текст песенки. Я не могу понять, зачем их понадобилось прятать. Слова песенки мне знакомы – я думаю, я слышала их раньше, на ту же мелодию, что и колыбельная, что пела мне моя мать, «Спи, дитя».
Тиш наморщила брови:
– Я и не знала, что существуют разные тексты…
Я взяла листок со словами и протянула его Тиш, наблюдая, как она читает про себя строчки, отбивая такт на колене.
– Они подходят, это точно.
– Я знаю. – Я взяла рисунок дома и показала его Тиш. – А вот и третий.
Она нахмурилась:
– Почему она их прятала? Вы показывали их Мэтью?
Я отрицательно мотнула головой:
– Я не хотела, чтобы он подумал, что я порвала бумагу нарочно.
Тиш очень медленно вернула мне все бумаги.
– Вы на самом деле совсем его не знаете?
– Что вы хотите сказать? – возмутилась я. – Он мой муж, я знаю его достаточно, чтобы выйти за него замуж.
Она протянула ко мне руку, и когда я отстранилась, она ее опустила.
– Я знаю – но я не это имела в виду. Иногда людям не нужно знать друг друга долго, чтобы убедиться, что они нашли близкого человека. Я знаю, так было с вами и Мэтью – я вижу это, когда вы вместе. Но я знаю Мэтью с детства. Мы здесь называем его «старичком». Как будто он от рождения уже знал, что ему нужно, и, заполучив это, не выпускал.
– Как Адриенну? – слова сорвались у меня, прежде чем я успела их удержать.
Тиш встала.
– Я не тот человек, с кем вам следует вести такой разговор, Ава.
Избегая ее взгляда, я положила бумаги обратно в ящик, пообещав себе поговорить о них с Мэтью, когда он вернется.
– Спасибо, Тиш. И если я еще не сделала это должным образом, благодарю вас за вечеринку. Извините, что нам пришлось рано уехать.
Повесив сумку через плечо, Тиш направилась к двери.
– Единственный, кому следует извиниться, это Джон. Он хороший человек, но просто он в таком состоянии… Я надеюсь, вы понимаете.
Я взяла свою сумку и, выйдя вслед за ней, заперла дверь.
– Почему Джон и его родители думают, что Мэтью имел какое-то отношение к ее смерти? Ведь это же был несчастный случай.
Она обернулась ко мне:
– Я думала, вы знаете.
Я хотела вернуться в дом, хотела удержаться от другого вопроса. Но я осталась стоять на месте.
– Знаю… что?
– Это произошло ночью. Она ехала на север по Семнадцатому шоссе в Южной Каролине, и ее семья считает, что единственной причиной этого было то, что она от чего-то убегала. Они страдали и доискивались причин. Неизвестно почему машина свернула с дороги на мосту и упала в болото.
– От чего она умерла? – Я еле выговорила эти слова.
– Она утонула.
Я закрыла глаза и сосредоточилась на своем дыхании, чтобы не забывать наполнять воздухом легкие. Шаги приблизились ко мне, и Тиш обняла меня рукой за плечи.
– С вами все в порядке?
Все было не в порядке, но я утвердительно кивнула.
– Сейчас все пройдет. Это просто шок.
«Она утонула».
– У вас плохой вид. Послушайте, нам нет необходимости ехать на кладбище именно сегодня. Наш проект рассчитан на недели, так что не имеет значения, начнем мы сегодня или завтра. В магазине у меня есть помощники, а вы приступаете к работе только через неделю. Так что мы можем поехать в другой раз.
Я покачала головой:
– Нет. Со мной все в порядке. Поедем. Пожалуйста. – Мне хотелось отключиться от моих мыслей, пусть даже изучая старые могилы. Все, что угодно, только не образ первой жены Мэтью в машине под водой.
Тиш неохотно отпустила меня, и я пошла за ней к машине, нетвердо держась на ногах, как будто земля у меня под ногами превратилась в воду, и у меня не было другого выбора, как только позволить ей поглотить себя.
Глава 8
Памела
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Декабрь 1806
Под визг из свинарника мы с Ледой и Джеммой крутились в кухне. Я помешивала в горшке растапливаемый свиной жир для приготовления лярда. Жар очага истомил нас, пот струился по нашим лицам, несмотря на уличный холод. Мы щурились сквозь пар, стараясь думать не о забое свиней, а о беконе и ветчине, которых хватит нам на зиму. На огне жарился картофель, в то время как Леда развешивала для сушки свиную кожу. От щетины для щеток до внутренностей для свиных рубцов, все от пятачка до хвоста должно было так или иначе использоваться. Я на опыте узнала, что тратить что-либо зря значит обходиться без чего-то нужного. Мне было стыдно при воспоминании, как за обедом у бабушки в Саванне я отталкивала тарелку с недоеденной едой.
Я повернулась сказать что-то Джемме, и тут мой разбухший живот опоясала острая боль. Маленькая рука расправила на мне ткань передника, как будто стараясь утишить боль. Я взглянула на смотревшую на меня снизу вверх Джемму, все еще молчаливую, все еще обезображенную шрамом, но уже во многом излеченную. Ее глухие рыдания, длившиеся месяцами, настолько затихли, что Леда стала пускать ее в кухню, где на девочке отражался свет ее улыбки. Я подумала, что они нашли друг в друге мать и дочь, в которых они нуждались. И хотя между ними сложилась прочная связь, когда я была поблизости, Джемма цеплялась за мою юбку в безмолвном обожании.
– Спасибо, Джемма. Это еще только первая схватка. У нас еще много времени. – Я могла лишь надеяться, что это было так. Нам еще многое нужно было сделать.
Закрыв здоровый глаз, Джемма сосредоточенно нахмурилась и начала медленно проводить рукой по моему животу, определяя очертания ребенка. Я не знала, сколько она почерпнула из материнских наставлений и какова была у нее доля интуиции. Как бы то ни было, она скоро стала для меня бесценной помощницей, всегда зная, когда было время тужиться и когда отдыхать. И каким матерям нужно было строго приказывать, а каких только утешать.
Я высунула голову в открытую дверь, испытывая потребность наполнить легкие свежим воздухом. Мне нужно было найти Джеффри и дать ему знать, что время пришло. В феврале мы потеряли мертворожденного мальчика, такого крошечного, что он даже не был похож на человека. Он родился в ночной горшок, и Джемма достала его и приготовила для погребения рядом с его братом Джейми. У меня было сильное кровотечение, и Леда уже сказала Джеффри, что он должен быть готов со мной расстаться. Он от меня не отходил, держа меня за руку, словно желая передать мне свои жизненные силы. И это ему удалось.
Он едва мог выносить вид моего живота, как только подтвердилась моя беременность. Я ежедневно молилась, чтобы мое тело не предало меня, чтобы я родила здорового ребенка, чтобы успокоить его страхи. Но для нас обоих боязнь разлуки всегда была ощутимой, комок льда, устраивавшийся под одеялом по ночам и за столом с нами по утрам.
Похлопав Джемму по плечу, я вышла на холодный декабрьский воздух, потирая руки выше локтей, чтобы согреться. Я искала глазами Джеффри, его высокую широкоплечую фигуру всегда можно было отличить в толпе работников и соседей, приходивших к нам на помощь, как это делали и мы на их фермах. Но вместо Джеффри я заметила Натэниела Смита. Я не видела его с тех пор, как приняла здоровых мальчиков, родившихся у его работниц прошлой осенью, вскоре после того, как Джемма поселилась у нас. Но я не удивилась, увидев его сегодня. На небе тяжело нависли серые тучи, готовые разродиться дождем, и мы боялись, что при таком холоде дождь может легко превратиться в снег. Джеффри хотел зарезать свиней и повесить мясо в коптильне до того, как упадет первая снежинка.
Я наклонила голову в знак приветствия, и только потом заметила, что он смотрит не на меня. Я оглянулась и увидела Джорджину, медленно идущую из дома по направлению к кухне. Она была одета как для церкви, и я поняла, что помощи от нее в кухне не будет. После смерти прошлым летом нашего отца она поселилась у нас с Джеффри, в спальне напротив нашей, которая когда-то была детской Джейми. Она выглядела прелестно, щеки ее порозовели от холода, зеленый капюшон оттенял глаза. Я с удивлением заметила на ней красные кожаные перчатки, в прошлом месяце подаренные мне Джеффри на день рождения. Они попались ему в Саванне, и хотя мы едва сводили концы с концами, купил их, потому что это был мой любимый цвет.
Ребенок снова шевельнулся во мне, и новая боль опоясала меня, словно в мои внутренности врезались осколки разбитого стекла. Я едва успела схватиться за перила, стараясь удержаться на ногах. Я услышала крик Джорджины, а потом меня подхватили сильные руки, и я уткнулась лицом в жесткую шерсть мужского плаща.
– Джеффри? – воскликнула я в тумане боли.
Мне ответил чужой голос.
– Это Натэниел. Джеффри поехал на ферму к Синклерам за помощью, спешил успеть, пока погода не испортилась. Скажите мне, куда вас отнести, а потом я съезжу за ним.
– Спасибо, – прошептала я, стараясь перевести дух между приливами мучительной боли.
– У нас специально приготовлена комната за гостиной, – услышала я слова Джорджины, а потом я закрыла глаза и стала молиться, чтобы Бог лишил меня сознания, освободив от боли.
Снова открыв глаза, я оказалась в постели в маленькой комнатке, которую мы с Джеммой приготовили для этого момента. Я старалась не думать, что роды наступили на три недели раньше срока, что боль у меня постоянная, а не приливами. Я этого не вынесу, если все будет продолжаться так долго, как это было у меня с Джейми. Мне был нужен Джеффри, и я звала его снова и снова.
– Я схожу за ним. – Рука Джорджины коснулась моего лба, и я почувствовала, как скользнули по моей коже красные перчатки.
– Нет. – Это был голос Натэниела, и даже я в моем состоянии узнала голос, не допускавший неповиновения. – Я привезу Джеффри.
Я впервые заглянула ему в глаза и увидела, что они у него цвета океана в бурю, серые с синим. Это были добрые, озабоченные глаза, и я вспомнила его молоденькую хрупкую жену, привезенную им из Бостона и прожившую на Сент-Саймонсе только два лета до того, как она умерла родами. Говорили, что его друзья опасались за него, когда он бродил по берегу в бурю, как будто ожидая, что судьба вмешается и заберет его к ней. Он стиснул мне руку, и я поняла, что могу доверять этому человеку, потому что он умеет любить.
Он повернулся к Джорджине:
– Оставайтесь здесь и ухаживайте за сестрой. Но сначала пришлите сюда Джемму. – Сапоги его тяжело бухали, когда он выходил из комнаты.
– Джемма, – позвала я, но мой голос прервал вопль, исторгшийся из меня. Я потянулась к сестре, спокойно сидевшей в кресле.
– Найди Джемму, – прошептала я.
Она медленно, палец за пальцем, стянула перчатки.
– Сейчас. Но сначала я хочу убедиться, что тебе удобно. Снять с тебя юбки? Или дать тебе воды?
Я металась на подушке. Боль ослепляла меня.
– Джемма! – прохрипела я. И тут услышала, как дверь распахнулась. Почувствовав на себе ее маленькие уверенные руки, я поняла, что все будет хорошо.
Я погрузилась в бессознательное состояние с такой же легкостью, с какой пеликан погружается в океанские волны. Но я заставила себя открыть глаза, когда почувствовала у себя на лице теплое дыхание Джеммы и ее руки на своих плечах. Так она всегда давала мне знать, когда хотела мне что-то сказать, и я с трудом прислушалась.
Ее здоровый глаз встревоженно мигал, пот каплями струился по ее лицу. За ее спиной стояла бледная Джорджина с кувшином воды. Ее волосы красивыми локонами рассыпались у нее по плечам.
Я могла видеть руки Джеммы, они были расставлены, как будто она держала дыню.
– Ребенок идет неправильно? – выдохнула я в отчаянии. Я вспомнила опоясавшую меня боль, когда я выходила из кухни, и подумала, что так бывает, когда ребенок повернется, в одно роковое мгновение, связав наши судьбы.
Я хотела сказать, чтобы Джемма не беспокоилась. Поскольку воды у меня еще не отошли, у меня еще был шанс сохранить ребенка, доносить его еще три недели, надеяться и молиться, чтобы он шевельнулся снова. Но прежде чем я успела открыть рот, Джорджина приложила мне к губам мокрую тряпку, чтобы смочить их. И в то же самое время я почувствовала тонкую струйку жидкости у себя между ног.
Отчаяние поглотило меня, затмив мне зрение, темной тенью вытеснив свет дня. Как будто увидев ту же тень, Джемма отстранила Джорджину и, обхватив мое лицо маленькими ручками, сильно нажала. Я встретилась с ней глазами, и странное спокойствие овладело мной. Она смогла повернуть ребенка. Я сама показывала ей, как это делается, как, не обращая внимания на вопли матери, нащупав плечики и головку ребенка, сделать то, что не удалось матери-природе. А если я смогла выдержать боль, я смогу и выжить.
Дверь распахнулась, и вбежал Джеффри, пахнувший мокрой шерстью, к которой, как звезды, прилипли снежинки. Я протянула к нему руки, и он поцеловал меня, но я успела увидеть ужас в его глазах.
Его голубые глаза потемнели и казались почти черными от страшной тревоги. Меня снова пронизала боль, и я вскрикнула. Джеффри содрогнулся. Он опустил голову на матрас рядом со мной, сжимая мне руку.
– Не покидай меня, Памела. Мне нет жизни без тебя.
Я нашла в себе силы коснуться рукой его щеки. Золотой обруч ярко блестел на бледной коже.
– Навсегда, ты же помнишь?
Он поднял глаза.
– Возвращайся ко мне. Что бы ни случилось, возвращайся ко мне. Обещай.
Я задохнулась от новой волны боли.
– Джеффри, пойдем. – Я не видела Натэниела, пока он не заговорил и не положил руку на плечо Джеффри.
Джеффри поцеловал меня в щеку возле уха.
– Обещай мне.
– Я обещаю, – прошептала я.
Я услышала, как он вышел, и снова отдалась боли, уверенным рукам Джеммы и тяжести мокрой тряпки, которую Джорджина прижимала мне к губам, словно стараясь лишить меня последнего дыхания.
Ава
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Май 2011
С тех пор как я переселилась в Сент-Саймонсе, я несколько раз проезжала на машине или на велосипеде мимо кладбища, но никогда туда не заходила. Я останавливалась на другой стороне улицы напротив главных ворот и смотрела на церковь в стиле королевы Анны. Она была построена в форме креста с готической крышей. Территорию вокруг украшали яркие цветы и старые дубы, перемежавшиеся с серыми и белыми надгробиями и мавзолеями. Но внутрь я не заходила, сама не зная почему. Я не боялась кладбищ, они составляли часть моего детства. Меня удерживал совсем не страх, а скорее ожидание открытия – открытия чего-то, что я не была уверена, мне хотелось увидеть.