Горожане, высыпавшие на улицы, встречали пехотинцев и «конелюдей» криками «Слава!» и букетиками подснежников. Солдаты подхватывали цветы и засовывали их за пластины нагрудников. Кентавры такого обычая не понимали, но все равно улыбались и потрясали в ответ копьями.
Антоло, несмотря на усталость, едва не летел. За ремешком его перевязи торчал маленький букетик, который сунула ему в руки обладательница двух русых косичек и огромных глаз.
– Слава! Слава победителям!
В ответ бывший студент махал рукой, смущенно улыбаясь:
– Слава Антоло! Слава великому полководцу!
А вот это что-то новенькое. Молодой человек нахмурился. Надо будет завтра поговорить с отцом и со всеми членами магистрата, чтобы растолковали народу – ни к чему эти славословия. Перед другими воинами, более опытными и умелыми, стыдно. Какой из него полководец? Так, применил на деле советы, вычитанные в старинной книге.
Но его наповал добил Стоячий Камень, наклонившийся с высоты своего роста к человеческому уху.
– У тебя разум старейшины и удача вождя, – пророкотал он вроде бы и тихо, но его голос услышали все окружающие люди. – Я горжусь, что сражался под твоим командованием.
А Фальо толкнул локтем в бок и молча подмигнул. Вот всегда у этих каматийцев не как у людей, мог бы и сказать что-нибудь!
Над Клепсидральной площадью прокатился гул колокола.
Пять ударов. Полдень.
Одернув простой, не украшенный ни вышивкой, ни заклепками, темно-зеленый кафтан, Берельм шагнул на лестницу. Один шаг, второй, третий… На четвертой ступени задралось сукно. Шестая скрипит. Последняя, девятая отстоит от восьмой слишком далеко – видно, плотник, сооружавший помост, поленился и решил не прибивать десятую, а обойтись тем, что получилось.
Вот и верхняя площадка, празднично убранная, застланная алым сукном, отделана по краю золотистой тесьмой – цвета Сасандры, цвета, с недавнего времени вновь почитаемые в Аксамале. Сколько раз он поднимался сюда, надев маску мэтра Дольбрайна, гения мысли и главы правительства.
Радостные крики толпы, собравшейся на площади, заставили привычно взмахнуть руками над головой. Да, я вас тоже люблю, говорил этот жест, я тоже рад вам. Потом он прижал ладони к груди и низко, в пояс, поклонился. Толпа взорвалась ликующими возгласами. Аксамалианцы любили, когда власть предержащие оказывают им знаки внимания. Ну прям как разборчивая девица на выданье. Кому угодно любовь не подарят.
Берельм подошел к одному из установленных на возвышении кресел с высокой спинкой и уселся. Искусно вырезанный сокол-сапсан, сжимающий в лапах два топорика, оказался над его головой. Решением общего собрания «младоаксамалианцев» с птицы, символизирующей Сасандру, сняли императорскую корону, но герб посчитали необходимым сохранить. С недавнего времени тоска по Империи становилась в народе все сильнее и сильнее. Как говорится, что имеем – не храним, потерявши – плачем. И все настойчивее министр торговли Нерельм и глава сыска Жильон нашептывали главе правительства о назревшей необходимости воссесть на императорский трон. Берельм, как мог, отнекивался, придумывая тысячу отговорок, одна другой нелепее. А в глубине души его боролись два человека. Мошенник Берельм Ловкач соглашался с министром торговли – да, остаткам Империи нужна сильная рука, чтобы не развалиться окончательно, не пасть жертвой интриганов и корыстолюбцев; да, избрание императора может стать одним из переломных моментов в истории возрожденной Сасандры; да, восхождение на верхнюю ступеньку власти ознаменует для выходца из провинции исполнение всех надежд и мечтаний, какие только могут вызреть. Но философ Дольбрайн, с образом которого он уже успел сродниться и носил его, словно вторую кожу, возражал – а как же разговоры о народовластии, обещания, данные народу-освободителю после ночи Огня и Стали, наконец, идеи, заложенные в его проповедях, обращенных к ученикам? Вон как Гуран надулся, услышав о намерении возродить Империю. Так что пока не стоит торопиться. Время покажет, кто прав, а кто ошибается.
Да и не стоит сейчас думать о плохом. Сегодня предстоит весьма приятная церемония. Посол Вельсгундии в Сасандре выступил с предложением. Его стране, сказал он, важен мир и дружба с сильным соседом на восточных рубежах. И сегодня он намерен вручить письмо от своего короля т’Раана фон Кодарра «младоаксамалианцам». И очень хорошо, что он согласился сделать это прилюдно. Восстановление отношений хотя бы с одним из прежних союзников должно вселить надежду в сердца жителей Аксамалы. Сколько народу собралось на Клепсидральной площади!
С мудрой и чуть-чуть усталой улыбкой Берельм обвел взглядом толпу. Его внимание заметили, и добрые аксамалианцы отозвались хвалебными криками. Берельма любили. Точнее, любили мэтра Дольбрайна. Сейчас именно он доброжелательно кивал, приветливо помахивая ладонью.
И зря Жильон настоял на оцеплении помоста тремя десятками телохранителей. Хотя, конечно, сама по себе охрана – это красиво. Дюжие парни – каждый без двух ладоней пять локтей – в вороненых кольчугах, поверх которых алые с золотым шитьем накидки. Рисунок на груди – золотой серп – должен обозначать стремление к искоренению скверны и пережитков старого режима во всей Сасандре. Телохранители опирались на крестовины двуручных мечей, чьи тяжелые шарообразные противовесы блестели вровень с подбородками. Глаза парней вроде бы лениво посверкивали из-под полуприкрытых век. Но Берельм знал (а точнее, убедился воочию – Жильон не зря уговорил его посетить учебную площадку охранников), как в мгновение ока они превращаются в окруженные порхающими клинками орудия убийства. Пожилой учитель фехтования, фра Темало, трудился не зря. Каждый из его учеников в бою стоил доброго десятка обычных мечников. Дюжины хватило бы, чтобы разогнать всю собравшуюся на площади толпу. Тридцать человек вполне могли сдержать нападение пехотного полка. Не в чистом поле, само собой, а в городе. Одним ударом они разрубали и тюк мокрого сукна, и бронзовую чушку толщиной с ногу взрослого мужчины, и раскалывали сверху донизу окованный сталью пехотный щит. Подлинное чудо, созданное наукой убивать.
Задумавшись, Берельм не сразу сообразил, почему крики усилились и свидетельствовали теперь не просто о радости и почтении, а о подлинном благоговении…
Ну, наконец-то… Соизволила явиться. Впрочем, женщинам свойственно опаздывать. Даже самым заурядным. А если тебя считают героиней, спасительницей Аксамалы, и готовы затоптать друг друга насмерть, лишь бы коснуться края платья, то сам Триединый велел зазнаться.
Флана взошла на помост легкой походкой, словно танцовщица. Фисташковая гамурра[32] из айшасианского шелка позволяла разглядеть юбку цвета весенней листвы и расшитый серебряной нитью корсаж закрытого платья. Огненно-рыжие волосы расчесаны на пробор и заплетены в две косы, которые закручены по бокам головы наподобие бараньих рогов. Помнится, нашлись советчики, настойчиво уговаривающие Флану обернуть косу вокруг головы. Якобы это должно напомнить народу венки древних героев-победителей. Но она отказалась, сославшись на нежелание ходить с крученым калачом на голове. Будто из булочной сбежала.
Когда Гуран вернулся после вылазки, которую так и не решился назвать удачной или неудачной, голову кондотьера Жискардо Лесного Кота выставили на всеобщее обозрение на Клепсидральной площади. Горожане толпой валили поглядеть на человека, который угрожал Аксамале захватом, но нашел смерть от женской руки. Подъем гражданского и боевого духа был настолько силен, что Гурану с его гвардией пришлось сдерживать вооружившийся чем попало люд, который рванулся к стенам и воротам – бить захватчиков. Только их труды (и студенческой гвардии, и возмущенных горожан) оказались напрасными. Отряды, стянутые кондотьером под город, уже на второй день после его смерти начали разбегаться. Рекрутированные крестьяне просто-напросто бросали оружие и, прихватив из обоза мало-мальски ценное имущество, расходились по домам. Наемники, а вернее, их командиры, перегрызлись между собой, как голодные коты из-за жирной рыбины. Каждый хотел занять место Жискардо и командовать остальными. Но тут возникал вопрос, по обыкновению предшествующий всем дракам на сельских танцульках: «А ты кто такой?» Не найдя на него ответа, который удовлетворил бы обе стороны, переходили к выяснению отношений на кулаках. Сцеплялись и разрозненные отряды наемников. Где пять на пять, где два десятка против двух десятков. Побежденные, не скрывая возмущения, покидали лагерь. Победители вскоре уехали тоже, поскольку оказались в меньшинстве. Их сил недостало бы ни на штурм, ни на осаду.
По поводу чудесного избавления Аксамала гуляла три дня, благополучно уничтожив скудные запасы продовольствия. К счастью, как только открыли ворота (само собой, установив надлежащую охрану), в город потянулись селяне. Урожай в минувшем году вышел неплохой, и даже вражеская армия, рыскавшая по округе, не сумела разорить все хутора и деревни. Берельм приказал не скупиться с оплатой труда селян. «Младоаксамалианское» правительство закупало зерно, солонину, сыр, капусту, морковь и прочие необходимые для выживания харчи на деньги, отнятые у лишенных прав гражданства дворян. Потом продовольствие раздавали неимущим, стараясь вести строгий учет.
По поводу чудесного избавления Аксамала гуляла три дня, благополучно уничтожив скудные запасы продовольствия. К счастью, как только открыли ворота (само собой, установив надлежащую охрану), в город потянулись селяне. Урожай в минувшем году вышел неплохой, и даже вражеская армия, рыскавшая по округе, не сумела разорить все хутора и деревни. Берельм приказал не скупиться с оплатой труда селян. «Младоаксамалианское» правительство закупало зерно, солонину, сыр, капусту, морковь и прочие необходимые для выживания харчи на деньги, отнятые у лишенных прав гражданства дворян. Потом продовольствие раздавали неимущим, стараясь вести строгий учет.
За хозяйственными заботами мэтр Дольбрайн и его помощники прозевали, как Флана стала любимицей всей Аксамалы. Ее боготворили, на всех площадях только о ней и говорили, поэты и певцы прославляли ее подвиг, достойный, по их мнению, памяти героических предков Сасандры, ее появление во дворе Аксамалианского университета или на улицах караулили десятки желающих воочию приобщиться к знаменитости. Похоже, большинство слухов об «избранности» вчерашней девки из борделя распускал сам Гуран. Зачем это понадобилось вельсгундцу? Да бруха его знает! Но восторг аксамалианцев достиг той звенящей высоты, когда не обратить внимания на него никак нельзя. И вот под давлением обстоятельств совет «младоаксамалианцев» был вынужден назначить девчонку соправительницей Дольбрайна.
С тех пор они появлялись перед народом только вместе.
Берельм Ловкач никогда не был слишком высокого мнения о женском уме. Поэтому он не вникал – участвует ли Флана в обсуждении принимаемых правительством решений или только ставит подписи под указами и постановлениями? Если уж ничего нельзя поделать, то лучше не замечать… Иногда ему хотелось, чтобы скорее вернулся Мастер и отпустил его, рассказав о чудом выжившей сестре, о существовании которой Ловкач не знал до нынешнего лета. Тогда он поедет туда, куда укажет сыщик, найдет девочку – ей должно быть лет восемнадцать-двадцать – и приложит все усилия, чтобы она получила достойное воспитание и образование, а после и замуж вышла за хорошего человека. Почему бы и не за Гурана, к примеру? Берельм усмехнулся. Вельсгундец умен, честен до одури, способен на искреннюю дружбу и, кроме всего, наследный дворянин. Отличная пара. И увезет девчонку из этой Сасандры, которая долгие годы будет расхлебывать последствия призрачной свободы, даже если случится чудо и империя будет восстановлена.
– Прошу прощения, мэтр… – послышался тихий голос над ухом. – Я не сомневаюсь, что вы размышляете о благе Аксамалы, но прибыл посол.
Это Жильон. Его голос, вкрадчивый и вместе с тем властный. Не приведи Триединый иметь его во врагах. Тут и т’Исельн дель Гуэлла, начальник имперского тайного сыска, покажется белым и пушистым, просто домашним котенком каким-то. Жильон, казалось, всегда знал истину. Он не давал себе труда доказывать вину обвиняемых. Для него она была столь же очевидной, как и восход солнца на заре и двух лун вечером.
– Да-да… – рассеянно кивнул Берельм. Вернее, теперь Дольбрайн. Оглянулся на соратников. Гуран застыл у спинки кресла Фланы. Нерельм и Крюк стояли особняком, словно стараясь показать, что не выделяют никого из соправителей. Жильон, верный Жильон здесь, рядом. Протяни руку и ощутишь его крепкое плечо. Только почему-то прибегать к его помощи и поддержке хочется все меньше и меньше в последнее время. – Начинаем.
Посол Вельсгундии вышел вперед, поклонился правительству, потом народу Аксамалы. Было видно, что последний поклон дался ему с немалым трудом. Дворянин склоняет голову перед чернью и мещанами. И все же господин т’Клессинг фон Кодарра, дядька нынешнего короля Вельсгундии, пересилил себя. Ничего, у послов работа такая. Хочешь и дальше ею заниматься, смиряй гордость. А со слов Гурана Дольбрайн знал, что у т’Клессинга руки по локоть засунуты в королевскую казну и отказаться от прибыльного местечка для него будет смерти подобно.
Правитель милостиво кивнул, разрешая послу прочесть послание от короля т’Раана, что тот и не замедлил сделать, немилосердно растягивая слова, скрипя старческим голосом, источавшим странную смесь желчи и меда. Меда для них – Дольбрайна и Фланы, а желчи просто так, по привычке, просто по-иному он не может уже много лет.
Берельм слушал вполуха. Все равно его величество т’Раан отделался общими фразами о дружбе, которая насчитывает много веков истории и должна продолжаться и впредь, ничего не значащими соболезнованиями (хотелось бы верить, что они искренни) и прочей положенной по этикету ерундой. Польза от союза придет потом, когда выработаются правила торговли и размер взаимных пошлин, заложены будут основы военного сотрудничества, дипломатической поддержки, приняты законы о взаимной выдаче преступников и тому подобное. Интереснее было наблюдать за гримасами костистого лица т’Клессинга, оказавшегося в затруднительном положении. Он привык читать королевские письма, глядя в лицо правителя-адресата, а здесь его взгляд метался от рыжих кос Фланы к ровно подстриженной бородке Дольбрайна и обратно. Да еще успевал ожечь Гурана – посол еще не решил, радоваться ему или горевать, что его соплеменник входит в правительство Аксамалы, да не кем-то там, а военным министром…
– И в заключение, позвольте мне передать уверения в глубоком почтении и братском расположении моего правителя, его королевского величества, сюзерена Вельсгундии и Южной Гералы, а также выразить надежду о дальнейшем укреплении добрососедских отношений, и да… – Посол замолчал, но Дольбрайн знал, о чем он умолчал. Обычно все такие заявления вельсгундцев заканчивались привычным: «…и да сгинут проклятые итунийцы». Но посол Итунии тоже присутствовал в толпе, и Клессинг сдержался, дабы не бередить лишний раз вражду.
Посол шагнул вперед, протягивая свернутую в трубочку и перевитую цветным шнуром с гирляндой сургучных печатей грамоту.
Дольбрайн и Флана подставили ладони одновременно.
«Младоаксамалианцы», стоящие на помосте, замерли и затаили дыхание.
Т’Клессинг замешкался на миг. И вложил письмо т’Раана в руку Фланы.
Дольбрайн, улыбаясь через силу, сжал до хруста зубы, услышав за спиной горестный вздох Жильона и довольный смешок Гурана.
Глава 12
Антоло стоял на верхушке холма. Ноги так и чесались… Еще когда он учился в университете, то, волнуясь перед экзаменами, бегал из угла в угол, вызывая смешки друзей – могучего увальня Емсиля, верткого кривоногого Бохтана, бесшабашного Летгольма, задумчивого и спокойного Гурана и разгильдяя Вензольо. Где они теперь? По крайней мере о троих табалец знал точно – умерли, отправились в чертог Триединого ожидать остальных друзей.
Тьфу ты! Разве можно такие мысли допускать, когда на тебя пялится добрая дюжина ординарцев с вестовыми, а кроме того, четверо помощников согнулись у складного столика, на котором развернут лист плотной бумаги с набросками местности? Впрочем, пускай благородные господа – кондотьер Наоло дель Граттио, полковник имперской пехоты Гилль дель Косто, граф Энзимо ди Полларе и старый отставной генерал, возомнивший себя спасителем Табалы, Фирламо делла Нутто – мудрят, переставляя разноцветные фишки и втыкая то здесь, то там флажки, означающие различные части табальской армии и войска завоевателей. Да кто бы мог подумать еще год назад, что Барн пойдет войной против соседней Табалы?! Не было в Сасандре провинции, населенной более миролюбивыми и уравновешенными людьми, а вот поди ж ты, дождались!
У самого Антоло не возникало желания горбиться над картой местности.
К чему?
Ведь долина и так лежит перед глазами.
Похожая на глубокую суповую миску в северо-западной части, она постепенно повышалась к югу, сужаясь наподобие коровьей ляжки. Там, где у коровы находится скакательный сустав, долину пересекала цепь холмов. Невысоких, издали похожих на муравейники. Окраинец Бохтан рассказывал, что у него на родине небольшие холмы зовут могилами. Называние это произошло от обычая дальних предков окраинцев хоронить своих вождей, насыпая над ними высокие курганы, которые потом оседали, расплывались и превращались в такие вот могилы.
На этих холмах-могилах Антоло решил встретить барнскую армию. По донесениям разведки, к ним приближалось пять тысяч пехоты и около пяти сотен конного войска. Противопоставить им генерал Стальной Дрозд мог только три с половиной тысячи своих с бору по сосенке надерганных пехотинцев, две трети которых составляли необученные ополченцы, тысячу всадников (не латников, а в основном кондотьерские банды, собранные под командованием ди Гоцци) и четыре десятка кентавров.
Генерал Стальной Дрозд…
Если бы еще этой осенью кто-либо сказал бы Антоло, что он сделает такую головокружительную карьеру на военном поприще, он рассмеялся бы выдумщику в лицо. Он не любил войну. Не любил раньше, не любил и сейчас. И не полюбит никогда. Война несет смерть и разруху, горе и слезы. Но когда тучному человеку кровь бьет в виски, вызывая головокружение и одышку, то зачастую спасает лишь хорошее кровопускание. Поэтому бывший студент смирился со своим нынешним положением в Табале.