— Убейте её!
Был треск и её голова наполнилась светом. Пол врезался в череп, перевернул её. Она плюнула кровью. Безумные вопли угасли до затянутого хрипеня, пока она скребла ногтями гладкую плитку.
— Блядь ебаная! — Каблук громадного сапога Гоббы с хрустом опустился на её правую руку и пронзил болью предплечье, исторгнув из неё болезненный стон. Сапог снова сдавил кончики пальцев, затем сами пальцы, затем запястье. В то самое время нога Верного тупо ткнулась ей в рёбра, опять и опять, заставляя её кашлять и содрогаться. Изломанная рука вывернулась ладонью наружу. Каблук Гоббы врезался в неё и расплющил о холодный мрамор, дробя кости. Она перевалилась на спину, с трудом способная дышать. Комната перевернулась. Изображённые на картинах исторические победители насмехались.
— Ты заколол меня, тупорылая старая сволочь! Ты заколол меня!
— Ты даже не порезался, жирная башка! Надо было продолжать держать её!
— Надо было бы заколоть вас обоих, бездари, — прошипел голос Орсо. — Просто кончайте и всё.
Огроменная ладонь Гоббы опустилась, вздёргивая Монзу кверху за горло. она попыталась вцепиться в него левой рукой, но вся её сила вытекла через дыру в боку и порезы на шее. Руку отбросили и жёстко заломили за спину.
— Где золото Хермона? — раздался грубый голос Гоббы. — А, Муркатто? Что ты сделала с золотом?
Монза с трудом подняла голову. — Отлижи меня в жопу, хуесос. — Не очень умно, но зато от души.
— Там не было никакого золота, — рявкнул Верный — Я ж тебе говорил, свинья!
— Тут его и так много. — Один за одним Гобба скручивал смятые кольца с её свисающих пальцев, уже раздувшихся, побагровевших, изогнутых и бесформенных, как гнилые сосиски. — А это хороший камушек, — сказал он глядя на рубин. — Однако, сдаётся, мы разбрасываемся мясом. Почему бы не оставить меня с ней на секунду. Больше времени это у меня не займёт.
Принц Арио хихикнул: — Скорость не всегда то, чем можно гордиться.
— Умоляю, довольно! — голос Орсо — Мы не животные. С террасы, и всё на этом. Я опаздываю на завтрак.
Она почувствовала, что её тащят. Голова остекленела. Солнечный свет колол её. Её подняли, мягкие сапоги скреблись о камень. Голубое небо заваливалось. Выше, на край парапета. Дыхание царапало в носу и сотрясало грудь. Она корчилась, дёргала ногами. Точнее её тело, тщетно сражающееся за жизнь.
— Хочу удостовериться насчёт неё. — голос Ганмарка.
— Как же нам ещё надо удостовериться? — Расплываясь сквозь окровавленные волосы, перед её глазами возникло морщинистое лицо Орсо. — Надеюсь ты поняла. Мой прадед был наёмником. Низкорождённый боец, захвативший власть в Талинсе, соединив остроту своего ума с остротой меча. Я не могу позволить захватить власть в Талинсе другому наёмнику.
Она хотела плюнуть ему в лицо, но выдула только кровавый сгусток, вывалившийся на собственный подбородок. — Отъеб…
И тут она полетела.
Рваная рубашка развевалась и хлопала по её зудящей коже. Она перекувырнулась. И снова. И мир рвался вокруг неё. Голубое небо с лоскутами облаков, чёрные башни на вершине горы, серая скала бегущая перед ней, жёлто-зеленые деревья и искрящаяся река, голубое небо с лоскутами облаков, и снова, и снова, быстрей и быстрей.
Холодный ветер рвал волосы, ревел в ушах, свистел между зубов вместе с её боязливым дыханием. Вот она может разглядеть каждое дерево, каждую ветку, каждый лист. Они распростёрлись ей навстречу. Она открыла рот для крика — прутья хватали, трепали, хлестали. Сломанный сук остановил её вращение. Лес трещал и рвался вокруг, пока она опускалась всё ниже, ниже и врезалась в горный склон. Ноги сломались под тяжестью удара, плечо переломилось о твёрдую землю. Но вместо того, чтобы размозжить голову о камни, она всего лишь разбила челюсть об окровавленную грудь брата, чьё исковерканное тело застряло у подножия дерева.
Вот так Бенна Муркатто спас жизнь своей сестре.
Уже почти бесчувственную её отбросило от трупа, и увлекло дальше, вниз по склону горы. Крутило и мотало, как сломаную куклу. Валуны, корни и твёрдая земля дробили, глушили, крушили — будто плющили сотней молотов.
Она пронеслась через кучку кустов, шипы кололи и впивались. Она катилась и катилась, вниз по перекошенной земле, в облаке пыли и листьев. Наткнулась на древесный корень, затем налетела на мшистый камень. Потом, замедляясь, заскользила на спине. И остановилась.
— Хаааааааааххх…
Камни, щепки и гравий сыпались вокруг. Медленно оседала пыль. Ей слышался ветер, скрипящий в ветвях, скрежещущий листьями. Или это её дыхание, скрипело и скрежетало в перебитом горле. Солнце мигало сквозь черные деревья, вонзаясь в один её глаз. В другом глазу была темнота. Мухи жужжали, сновали, мелькали в тёплом утреннем воздухе. Она упала в отходы с кухонь Орсо. Её, беспомощную, свалили среди гниющих овощей и кухонной жижи, вместе с вонючими потрохами и объедками от грандиозных пиршеств последнего месяца. Выбросили на помойку.
— Хаааааааааххх…
Был рваный, безрассудочный звук. Ей даже стало за него стыдно, но прекратить она не могла. Животный ужас. Безумное отчаянье. Стон мертвеца в преисподней. Она безнадёжно обвела глазом вокруг. Увидела остаток от своей правой руки — бесформенную лиловую перчатку с глубоким кровавым разрезом. Один палец слегка подёргивался. Его кончик задевал свисавшую с локтя оборванную кожу. Предплечье свёрнуто напополам, отломанный осколок серой кости проколол окровавленный шёлк. Он казался ненастоящим. Дешёвая театральная имитация.
— Хаааааааааххх…
Теперь её охватил страх, разбухая с каждым вздохом. Она не могла двинуть ни головой, ни языком во рту. Осознавала, что где-то на краю сознания её разъедает боль. Огромная, ужасная масса давила на неё, стремясь сокрушить каждую частичку, всё сильней и сильней, хуже и хуже.
— Хааахх… ааах…
Бенна мёртв. Дорожка влаги потекла из дрожащего глаза, и она ощутила, как слёзы медленно сползают по щеке. Отчего же не мертва она? Как она могла до сих пор не умереть? Пожалуйста, скорее. Пока боль не стала ещё хуже. Прошу, пусть это будет поскорее.
— Хаах… ах… ах…
Ну, пожалуйста, смерть.
I. Талинс
Джаппо Муркатто никогда не рассказывал, зачем ему такой хороший меч, но зато отлично знал как им пользоваться. Раз его сын был младшим из детей, и все пять лет рос хилым, он передавал своё умение дочери с молоду. Монцкарро было именем отцовской матери в дни, когда их семья претендовала на знатность. Её собственную мать это заботило не в последнюю очередь, но перестало что-то значить с тех пор как она умерла рожая Бенну.
То были мирные годы для Стирии, что было редкостью на вес золота. Во время пахоты Монза семенила за отцом, пока кромка сохи проходила сквозь грязь, и вытаскивала все крупные камни из свежего чернозёма, отшвыривая их в лес. Во время жатвы она семенила за отцом, пока сверкал его серп, и собирала в копны срезаные колосья.
— Монза, — говаривал он, улыбаясь ей сверху — Что бы я без тебя делал?
Она помогала молотить и просеивать зёрна, колоть дрова и носить воду. Она готовила, подметала, мыла, таскала, доила козу. Её руки вечно были грубыми от какой-либо работы. Брат тоже помогал, чем мог, но он был маленьким и болезненным, и мог совсем немного. То были трудные годы, хотя и счастливые. Когда Монзе было четырнадцать, Джаппо Муркатто подхватил лихорадку. Они с Бенной смотрели, как он всё кашлял, потел, и усыхал. Однажды ночью отец поймал Монзу за руку и уставился в её светлые глаза.
— Завтра вскопай верхнее поле, или пшеница не взойдёт вовремя. Посади всё, что сможешь. — Он дотронулся до её щеки. — Не справедливо, что это выпало тебе, но твой брат такой маленький. Присматривай за ним. — И его не стало.
Бенна всё плакал и плакал, но глаза Монзы оставались сухими. Она думала о семенах, что нужно посеять, и как ей это сделать. Той ночью Бенна был слишком напуган, чтобы спать один, и они спали вместе на её узенькой кровати и обнимали друг друга. Теперь у них больше никого не осталось.
Следующим утром, затемно, Монза вытащила тело отца из дома в лес и скатила в реку. Не потому, что в ней не осталось любви к нему, а потому, что не было времени его хоронить. С рассветом она начала вскапывать верхнее поле.
Страна благоприятных возможностей
Пока судно неуклюже барахталось навстречу причалу, Трясучка первым делом заметил, что вокруг было вовсе не так тепло, как он ожидал. Он слыхал, что над Стирией всегда сияло солнце. Круглый год как в тёплой бане. Если бы Трясучке предлагали баню навроде этой, он бы лучше остался грязным, и к тому же отыскал бы пару резких слов для такого гостеприимства. Талинс весь съёжился под серым небом, сверху нависали тучи. Сильно тянуло с моря, время от времени щёки кропил холодный дождь, от которого вспомнился дом. И не самые лучшие проведённые там мгновения. Всё же он твёрдо решил глядеть на светлые стороны событий. Наверное, просто хероватый денёк. Такие везде бывают.
Тем не менее, отсюда, пока моряки торопились побыстрее пришвартовать корабль, город выглядел весьма убого. Кирпичные сооружения окаймляли унылый изгиб бухты — вжавшиеся друг в друга, с узкими окнами, проседающими крышами, краска облупилась, треснутая штукатурка бугрилась от соли, позеленела от мха и почернела от плесени. Подле склизких булыжников мостовой стены на всех углах были покрыты состряпанными на скорую руку большими кусками бумаги, содранными и накленными друг на друга, с колыхающимися рваными краями. На них изображались лица и отпечатанные слова. Может быть предостережения от чего-то, но из Трясучки был неважный читатель. Особенно на стирийском языке. Говорить на нём и так уже виделось нелёгкой задачей.
Берег и порт кишели людьми, и мало кто выглядел счастливым. Или здоровым. Или богатым. Здесь отовсюду доносился неприятный запах. А если быть более точным — настоящая вонь. Гнилая солёная рыба, старые туши, угольный дым и бьющие через край отхожие места ударили разом. Если это был дом для новой блистательной личности, которой он надеялся стать, то Трясучка должен был признаться, что весьма разочарован. На краткий миг он подумал о том, чтобы со следующим приливом заплатить большей частью оставшихся средств за поездку обратно — домой на Север. Но эту мысль он отверг. Он покончил с войной, покончил водить людей на смерть, покончил с убийствами и всем, что полагалось к ним в придачу. Твёрдо нацелился начать новую жизнь. Он будет совершать правильные поступки, и это то место, где он собирался их совершать.
— Ну ладно. — Он добродушно кивнул ближайшему моряку: — Я ухожу. — В ответ прилетела только отрыжка, но брат часто втолковывал ему, что мужчину делает мужчиной то, что он отдаёт, а не то, что получает взамен. Поэтому он осклабился, как будто принял радостное напутствие, и пошёл вниз, стуча по сходням. В свою новую жизнь в Стирии.
Ему не удалось пройти и дюжины шагов, глазея на возвышающиеся здания с одной стороны и раскачивающиеся мачты с другой, как кто-то неожиданно в него врезался, чуть не свалив набок.
— Мои извинения, — сказал Трясучка по-стирийски, стараясь вести себя цивилизованно. — Не заметил тебя, дружище. — Человек продолжил путь, даже не обернувшись. Это малость кольнуло трясучкину гордость. А её до сих пор было в изобилии — единственное достояние, что осталось ему от отца. Неужто он пережил семь лет битв, засад, пробуждений под засыпанным снегом одеялом, дерьмовой пищи и ещё худшего пения, только с одной целью — приехать сюда, чтобы здесь его толкали плечами!
Но жить как сволочь ведь не только преступление, а ещё и наказание. "Оставь", — так сказал бы ему брат. Трясучка собирался воспринимать светлую сторону событий. Поэтому он повернулся прочь от причалов и пошёл по широкой улице в город. Мимо кучки нищих на тряпках, машущих культями и сухими конечностями. По площади, где здоровенный памятник какому-то суровому мужику указывал направление в никуда. Трясучка понятия не имел, кем тот мог быть, но выглядел он чертовски самодовольно. Запах стряпни донёсся до Трясучки и заставил его кишки заворчать. И подвёл его к некоему подобию прилавка, где жарили куски мяса на разведенном в ведре огне.
— Один из них, — показывая сказал Трясучка. Кажется, ничего больше произносить не требовалось и он не стал усложнять. Меньше шансов ошибиться. Когда повар назвал цену, Трясучка чуть не подавился собственным языком. За столько он бы взял на Севере целую овцу, а может даже пару на развод. Мясо оказалось наполовину жиром, а на другую — одними жилами. Его вкус и рядом не стоял с запахом, и это уже не удивляло. Похоже, большинство вещей в Стирии на самом деле не столь замечательны, как о них объявляли.
Дождь начался усиливаться, морося в глаза Трясучки, пока он ел. Не сравнить с теми бурями, что радовали его на Севере, но вполне достаточный, чтобы малость промочить его настроение и заставить задуматься, где он, нахрен, сегодня заночует. Дождь сочился с замшелых скатов и сломанных желобов, окрашивал чёрным булыжники, заставлял людей сутулиться и браниться. Трясучка отошёл от тесных зданий, и вышел на берег широкой реки, полностью выложенный и ограждённый камнем. Чуть-чуть постоял, раздумывая, какой дорогой ему пойти.
Город простирался так далеко, насколько хватало обзора. Мосты выше и ниже по течению, дома на другом берегу — ещё громаднее, чем на этом, боковые башни, купола, крыши, тянулись и тянулись, полускрытые дымкой и таинственно серые под дождём. Снова рваные бумаги колыхались на ветру, на них цветной яркой краской намалёваны буквы, подтёки сбегали вниз на мостовую. Местами, надписи были на высоте человеческого роста. Трясучка уставился на один из наборов букв, пытаясь хоть немного понять их смысл.
Другое плечо задело его, прямо по рёбрам, заставив крякнуть. На этот раз он, сердито рыча, выругался, сжав небольшой ломоть мяса в кулаке, так будто он сжимал клинок. Затем перевёл дыхание. Не в столь уж незапамятные времена Трясучка отпустил Девять Смертей. Он помнил то утро, как будто это было вчера — за окнами снег, в руке нож, и звон, когда он позволил ножу упасть. Он оставил в живых того, кто убил его брата. Отказался мстить — лишь бы начать новую жизнь. Отступить от крови. Отступить же от неосторожного плеча в толпе не было событием, о котором поют песни.
Он выдавил полуулыбку и пошёл другой дорогой, вверх на мост. Нелепые вещи, такие как удар в плечо, могут обозлить не на один день, а он не хотел омрачить свои начинания ещё до того, как они начались. На той стороне стояли статуи, отрешенно смотря над водой — химеры из белого камня, пятнистые от птичьего помёта.
Мимо протекала толчея людей, одна река за другой. Людей любого вида и цвета. Так много, что среди них он почувствовал себя никем. Попавшим в такое место, где неизбежно придётся получить плечом.
Что-то ободрало его руку. Ещё до того, как он это осознал, Трясучка сграбастал кого-то рядом за шею, прижал задом к парапету, наклонив над водой в двадцати шагах внизу и сжимая горло, будто душил курёнка.
— Ударил меня, мразь? — прорычал он на северном наречии — Я тебе, блядь, глаза вырежу!
Тот был невысокого роста и выглядел страсть как напуганным. Должно быть на голову ниже Трясучки и почти вполовину меньше весом. Преодолев первую багровую вспышку ярости, Трясучка выпустил бедного придурка похоже, даже не дотронувшегося до него. Злости не было. Как же он умудрился отказаться от большого зла и при этом так потерять выдержку из-за ничего? Он сам всегда был своим злейшим врагом.
— Прости, дружище, — сказал он по стирийски, именно это и хотя сказать. Он дал человеку съехать вниз, неловко отряхнул скомканный перёд его куртки. — По правде, прошу прощения. Всё это — небольшая… как это у вас называется… ошибка. Прости. Хочешь… — Трясучка обнаружил, что протягивает ломтик, последний кусочек жирного мяса, всё ещё вцепившись в него. Человек вытаращился. Трясучка поморщился. Конечно, ему не захочется ткого угощения, Трясучка вряд-ли хотел его сам. — Прости… — Человек повернулся и рванулся в толпу, испуганно бросив взгляд через плечо, как будто он прямо-таки спасался от нападения маньяка. Может статься так и было.
Трясучка стоял на мосту, в тоске над журчащей вдаль бурой водой. Надо заметить, точно такой же водой как и на Севере.
Кажется, жить по новому может стать работой потруднее, чем он думал.
Похититель костей
Когда её глаза открылись, она увидела кости.
Кости длинные и короткие, толстые и тонкие, белые, желтые, коричневые. Закрывающие облезлую стену от пола до верхних балок. Сотни их. Прибитых образуя узоры, безумную мозаику. Она выкатила глаза — воспалённые и болезненные. Языки пламени бились в закопчёном очаге. С верха камина, ей ухмылялись черепа, ровно уложенные по трое.
Значит кости человеческие. Монза почувствовала мороз по коже.
Она попробовала сесть. Расплывчатое ощущение неподвижного оцепенения взорвалось болью столь внезапно, что она чуть не блеванула. Затемнённая комната плыла, кренилась. Она была связана и лежала, на чём-то твёрдом. Сознание словно облито грязью — она не помнила, как здесь очутилась.
Она покрутила в разные стороны головой и увидела стол. На столе был металлический поднос. На подносе лежал аккуратный набор инструментов. Пинцеты, щипчики, иглы и ножницы. Маленькая, но очень дельная пила. По меньшей мере дюжина ножей, разных форм и размеров. Её расширившиеся зрачки притягивали их отточенные острия. Изогнутые, прямые, зазубренные лезвия, безжалостные и живые при свете огня. Орудия лекаря? Или мучителя?
— Бенна? — Не голос, а призрачный писк. Её язык, дёсны, горло, носовые пазухи — всё ободрано, как освежеванное мясо. Она снова попыталась сдвинуться, но едва смогла поднять голову. Даже такое усилие вызвало исторгшую стон острую резь в шее, отдающую в плечо, взорвало тупую, дёргающую боль до самых ног, вниз по правой руке и через рёбра. Боль несла страх, а страх нёс боль. Дыхание сквозь воспалённые ноздри участилось, стало неровным и одышливым.