Тим сел рядом, в соседнее плетеное кресло, сплошь обложенное пестрыми подушками. Они немного помолчали. Тим не знал, с какого боку правильно начать разговор, чтобы после намеренно свести расспросы к единственно интересовавшей его вещи. Поэтому он вдруг, ни с того ни с сего, заговорил о луне, о вчерашнем ночном размышлении у открытого окошка. Это хотя и не имело прямого отношения к его делу, зато все же было достаточно необычно и не похоже на прочие повседневные неспешные беседы в поселке «Яблочный чиж». Фавн слушал его молча, не перебивал, иногда лишь размеренно покачивал головой, будто бы сомневаясь в услышанном, и ни на миг не прекращая строгать свою чурочку. После того как Тим пересказал свои впечатления от наблюдений за бродягой, он процедил сквозь сомкнутые плотно губы:
– М‑да, луна! – пожевал беззвучно воздух и неопределенно взмахнул рукой, а заодно зажатым в ней ножом‑саморезом.
– Такие дела, – откликнулся Тим. Надо было сказать что‑то еще, и он спросил, не слишком надеясь на ответ Фавна, да и откуда тому ведом ответ? – Интересно, почему бродяга всегда разная? То круглая, то щербатая, то вообще ее не видно. Наверное, небесные духи проказничают и бросают на луну тень. Или черное покрывало, или какую‑нибудь штуковину в таком роде. Но раз уж Радетели не беспокоятся о ней, то и нам ни к чему.
– Да, ни к чему, – эхом отозвался Фавн, на миг отложил свою чурочку и задумался. И вдруг, словно в полусне, глаза его подернулись мутной поволокой, морщинистое лицо скорчилось, будто от внезапной боли или нестерпимо яркого света, и Фавн неожиданно сказал: – Тень. Тень… – потом повторил еще раз: – Тень…
Глаза его медленно прояснились, растаяли дымкой, на мгновение стали осмысленными и такими суровыми, что Тим даже испугался ненароком. А Фавн, словно не помня о себе, произнес:
– Неодинаковая, да. Площадь описываемого сектора постоянна за равные временны́е промежутки. Поэтому периодичность лунных фаз… согласно второму закону Кеплера… кажется у Кеплера, да… квадраты времени обращения вокруг солнца соотносятся между собой… соотносятся между собой… – тут он будто бы одумался и очнулся, недоуменно огляделся вокруг себя. – А, это ты, Ти‑им… – удивленно протянул он тонким, старческим голосом.
И растерянно добавил, с усилием припоминая: – Вроде ты что‑то сказал?
Тим был ошарашен настолько, что не сразу нашелся, что сейчас ответить Фавну, поэтому у него непроизвольно вырвались и дальше устремились безудержной лавиной совсем уже посторонние вопросы:
– Как это время может быть квадратным? Какое же оно квадратное, если оно круглое? То есть не время, а часы на Колокольне? Ослеп ты, что ли, на старости лет? И что такое фазы у луны? И кто он, этот твой Келер, Кепер? У нас в «Яблочном чиже» никогошеньки нет с таким противным именем. Это, наверное, оттуда, где ты раньше жил? Ты, наверное, вспомнил свой прежний поселок и сам не заметил? А как он назывался? А он далеко отсюда?
Фавн только рот разевал, как малый ребятенок, попавший впервые в Зал Картин на дневной сеанс. Тогда Тим догадался, что на беднягу вновь нашло умопомрачение, и смешно даже спрашивать, что он имел в виду, когда нес всю эту околесицу. Квадрат у времени, это надо же! Все равно что угол у шара! Зря он пришел сюда, зря сидит на крылечке с этим полоумным стариком. Но встать и уйти без объяснения было бы дурным поступком. Фавн ведь не виноват, что у него мозги набекрень. А как старик обрадовался, что к нему хоть кто‑то зашел с визитом! Тиму все равно терять было нечего. Поэтому, больше для очистки совести, само собой, он небрежно и как бы невзначай обронил:
– Вчера вечером ходил в Зал Картин… – на миг замолчал и, перехватив от Фавна ответный взгляд, заговорил уже уверенней: – Ерунда на очистительном супе полная. Все про любовь, да про любовь, и все неправда. Лучше бы показали про того парня, что дружил с ручной крысой. А она помогла ему получить приз на рождественских состязаниях для холостяков. Ты, поди, не смотрел?
Фавн отрицательно замотал головой. Он слушал Тима старательно и напряженно, натужно сдвинув седые брови, словно хотел извиниться за свое невольное помрачение. Зато теперь можно было врать без опаски.
– Ну вот. Там сказали одно странное слово. Никто, пожалуй, и не заметил, кроме меня. По правде, я тоже его позабыл. А сейчас вдруг вспомнил. И подумал, дай‑ка спрошу я Фавна. Он давно живет на свете и, наверное, много чего повидал. Ведь повидал, а? Даже если память ему начисто отшибло, так, может, не навсегда? Как ты считаешь про себя? – Дождавшись, чтобы старик в «качалке» неопределенно пожал тощими плечами, Тим с замиранием в середине груди продолжал: – Слово какое‑то необычное и длинное, если уж ошибусь, ты не взыщи. Называется оно ИНСТРУКЦИЯ, кажется, так. Ты часом не слыхал, что это такое?
Фавн вроде бы растерялся еще пуще прежнего. Руки его непроизвольно дернулись, он уронил саморез и недоструганную чурочку, и то и другое с глухим стуком упало на пружинящий, прохладный пол веранды. «Домовой» закрутился суетливо, ловко подобрал оба предмета, после застыл на месте в ожидании.
– Ну, нет, так нет, – поспешно сказал Тим. Ему совестно было мучить безобидного старика. – Я просто спросил. Вдруг знаешь?
– Вдруг и знаю, – повторил за ним Фавн, неуверенно огляделся, как если бы искал подсказки у окружающих его домашних вещей. На сером, помятом его лице читалось явное желание угодить. – Иногда, если не думать нарочно, я слышу будто бы шепот в своей голове. Может, и сейчас получится.
Фавн приложил тонкий, костлявый палец к губам, как бы прося у Тима тишины – а тот и не думал мешать, – и крепко‑накрепко зажмурился. Потом расслабленное его тело откинулось навзничь в «качалке», кресло плавно ходило туда‑сюда довольно долго, Тиму даже успело надоесть. Но вот Фавн очухался, сморщенные веки его разомкнулись, просветленные серебристые глаза приобрели особенное, беспокойное выражение.
– Кажется, так. Инструкция – это руководство, то есть указание к действию, чтобы совершить его верно. Если хочешь получить нужный тебе результат. А результат – это и есть то, ради чего ты делаешь дело. Иначе говоря – твоя цель.
– Это вроде Единого Закона? Чтобы всем жилось хорошо и Радетели тебя не покарали страшной карой, надо поступать так, как он велит? – уточнил Тим на всякий случай, хотя ему и без того все стало ясно. И в то же время так тоскливо и тошно, что он непременно упал бы без сил, если бы уже не сидел по горло в подушках и ему было куда падать.
– Да, очень похоже, – подтвердил Фавн. И захныкал: – Голова болит. Всегда оно случается, когда я слушаю шепот. Ох‑хо‑хо!
– Так ты сходи к «колдуну», и мигом все пройдет. И знаешь что, давай лучше я отведу тебя сам? – в великодушном порыве предложил ему Тим. Все же старик заслужил благодарность, как ни крути. И не его, Фавна, вина, что рассказ об ИНСТРУКЦИИ вовсе не пришелся Тиму по сердцу.
– Ну уж отведи‑и, – согласился со стоном старик, насилу поднимаясь из глубины своей «качалки». – Если хочешь, возьми себе одну, – он жалобным жестом указал в угол, на закуток, заставленный елками.
– Я две возьму. – Тимом как завладел, так и не отпускал его стих накатившего прекраснодушия. – Вот эту красненькую и другую, с синими полосками, – он выбрал из строя корявых, плохо обструганных деревяшек парочку наименее безобразных. – Пойдем потихоньку.
Когда они шли по поселку – вернее, шел Тим, а старик беспомощно волочился, опираясь на его напряженное плечо, – навстречу сразу же попалась компания старых приятелей. Сим и Марийка, а с ними, конечно, Аника. Наверное, друзья как раз искали его, чтобы всем вместе отправиться, не медля, купаться на речку. После утреннего дождичка вода бывала всегда на удивление теплой и приятной, как плотный птичий пух в ладошке, – опять нашел сравнение Тим. Тем более сейчас, когда от земли парило и воздух словно бы замер за непрозрачной удушливой пеленой.
Они увидели Тима и старика, а Тим увидел их. Фавну, казалось, все равно. Он ничего не замечал кругом, так ему было больно. Друзья его прошли мимо, не задавая вопросов и учтиво глядя прямо перед собой, будто бы на улице не существовало никого, кроме них самих. Понятное дело, им было любопытно, еще бы – Тим шагает по поселку под руку со старым Фавном. Интересно, куда, и уж совсем интересно, зачем? Но никто из них не остановился и даже не окликнул Тима. А Тим их не окликнул тоже. Частное дело одного человека не касается другого. Вопросы будут потом, когда дело кончится, и прилично станет спрашивать. Хорошее правило, очень нужное, подумал про себя Тим. Все‑таки Радетели – мудрые боги, счастье, что они есть.
Передав Фавна на попечение заунывно зудевшего «колдуна», сам Тим в Лечебнице не задержался. Теперь со стариком все будет преотлично, а он свое исполнил, довольно на сегодня хороших поступков. Под мышкой у Тима по‑прежнему были зажаты две неказистые игрушечные елочки, куда их девать‑то, вот задача? Нести домой – отец потешаться станет, да еще, поди, прицепится – чего ему от Фавна нужно было. А Тим расспросов никак не хотел. Он вообще ничего не хотел слышать такого, что имело бы отношение к ИНСТРУКЦИИ и к другому слову на пограничном столбе. Впервые его детскую еще душу охватило бурное смятение чувств, из которых большая часть приходилась на долю гаденького сознания собственной трусости, а меньшая, но и существенно значимая – на долю столь полнокровного ужаса, коего Тим не испытывал никогда в жизни. Запрещено! Запрещено! Да кем запрещено? И почему запрещено? Он ничего такого не делает! И этакого тоже! А что, если… Даже не думай! Не думай! Но не думать он не мог.
Передав Фавна на попечение заунывно зудевшего «колдуна», сам Тим в Лечебнице не задержался. Теперь со стариком все будет преотлично, а он свое исполнил, довольно на сегодня хороших поступков. Под мышкой у Тима по‑прежнему были зажаты две неказистые игрушечные елочки, куда их девать‑то, вот задача? Нести домой – отец потешаться станет, да еще, поди, прицепится – чего ему от Фавна нужно было. А Тим расспросов никак не хотел. Он вообще ничего не хотел слышать такого, что имело бы отношение к ИНСТРУКЦИИ и к другому слову на пограничном столбе. Впервые его детскую еще душу охватило бурное смятение чувств, из которых большая часть приходилась на долю гаденького сознания собственной трусости, а меньшая, но и существенно значимая – на долю столь полнокровного ужаса, коего Тим не испытывал никогда в жизни. Запрещено! Запрещено! Да кем запрещено? И почему запрещено? Он ничего такого не делает! И этакого тоже! А что, если… Даже не думай! Не думай! Но не думать он не мог.
Он шагал вместе со своими елочками куда глаза глядят, а глаза никуда и не глядели. Ноги сами принесли его к крапивным зарослям у новой границы, и почему, собственно, новой? Сколько он себя помнил, граница эта всегда так называлась. Где была тут прежняя, старая, и вовсе никто уже в поселке сказать не мог. И почему «железные дровосеки» никогда не наводят порядок именно в здешнем месте? Да потому, что на столбе есть это слово. Пускай его плохо видно даже в сумерки, но ведь есть же оно! И надо его прятать. Это было открытие, так открытие. Он стоял у приграничной полосы средь бела дня, и мог его видеть каждый, но не было кругом ни единого человека, кто бы его обнаружил. Здесь не ходят! Не ходят! И ничего нет об этом в Едином Законе и в трех главных заветах тоже нет.
Тим по памяти перебрал все короткие правила, что обязан всякий знать наизусть с раннего детства. И в поселке «Яблочный чиж», и в «Кроткой голубке», и в «Поющей чаше», и даже в дальней «Беспечной малиновке», а больше ниоткуда к ним по обмену никто отродясь не забредал. Но и те, кто приходили раньше, рассказывали – судя по слухам, везде тоже так. Один закон и те же самые три завета.
Единый Закон гласил для всех: «Праведная жизнь – в подчинении Радетелям».
Три правила были:
Первое – «Любое телесное насилие над другим человеческим существом есть немедленная смерть преступника».
Второе – «Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого».
Третье – «Никто не может считать себя главным, потому что все люди равны».
За последних два проступка наказание – полное лишение человеческого естества. Отец Тима в далекой молодости знавал однажды такого грешника, нарушившего третий завет. И голосом, замиравшим от страха, рассказывал Тиму в назидание, что тот бедняга как взят был в Лечебницу, так и не вышел оттуда. Потому что ничего не понимал, никого не узнавал, а мог лишь кушать жидкую кашу, да спать день‑деньской, и еще иногда бессмысленно стонать. Скоро его вообще забрали в Дом Отдохновения, и больше того человека никто никогда не видел, что и немудрено. О людях, которые бы нарушали первый завет, вообще в поселке слыхом не слыхивали. За это вроде бы яростный гром с небес, посланный Радетелями, поражал нечестивца на месте, даже никакого Дома Отдохновения не полагалось, человек испепелялся вместе с его пропащей душой.
Во всех остальных случаях люди в поселке слепо следовали указаниям Радетелей. Когда кому жениться и на ком, хотя обычно пожелания всегда учитывались, кроме нескольких непонятных случаев. Да и в семье потом никого насильно не держали, хочешь – живи, а не хочешь – вольному воля, второй закон соблюдался без оговорок. Затем – когда и сколько иметь детей, – редко позволялось больше двух, но почти никто и не просил больше. Кому где жить и куда отправляться по обмену, если кто желал перемен, – в основном это касалось вдов, от которых отказались мужья, бессемейных сирот и холостых мужчин, ни разу не женатых или ушедших из дома. Еще напоминали, когда какой праздник и когда какое время на небе – лето или, скажем, зима. Когда молиться, когда есть, когда спать, когда ходить в Зал Картин – этот распорядок тоже заведен был непреложно свыше Радетелями.
Кроме того, в поселке «Яблочный чиж», как и в иных прочих, имелся негласный свод не столь важных предписаний, который назывался «так принято». Принято было детям во всем слушаться родителей, если таковые имелись, вплоть до первой зрелости. Принято было благодарить Радетелей на общей молитве. Принято было просить об изгнании неугодного грешника, который хоть впрямую и не нарушал завета, но не слишком удобно выходило с ним жить. Принято было помогать, если попросят или просто так, вот как сегодня Тим помог старику Фавну. И уж, конечно, было НЕ принято ошиваться вблизи границы. Какое наказание предусматривалось за этот кошмарный проступок, Тим не имел представления, потому что никто еще в здравом уме его не совершал. Но уж, конечно, высылка прочь, не меньше. А вдруг и Лечебница, хотя опять же в заветах ничего не говорилось о таких преступлениях. Но кто его знает? Для Тима даже возможное изгнание было бы концом света и счастья, ибо это означало навсегда расстаться с Аникой.
Мысли Тима заметались в беспорядке, взор его устремился в пасмурное, вновь набухавшее тучами небо, словно бы он просил равнодушную, хмурую твердь дать хоть какую подсказку. Сквозь мышино‑серую мглу проглянул с заоблачной высоты смутный молочно‑белесый, неприкаянный страннический лик. «Бродяга, ну разве ты помоги! Ты же знаешь, как плохо быть одному! Помоги, что тебе стоит?», – в трепетном порыве воззвал к лунному диску Тим, уже заранее зная, что порыв его – от собственной беспомощности и ни к чему не приведет. Никчемное создание эта луна. Зачем она вообще нужна? Солнце, то хоть светит. А эта шастает по небу туда‑сюда, видать, даже Радетели махнули на нее рукой. И все же бродяга волей или неволей натолкнула Тима на неожиданное размышление. А с чего он взял, будто бы от любого существа в этом мире непременно должна выйти польза именно ему, Тиму? Неужто бродяга не может порхать по небу в свое удовольствие? А какой толк ей, скажите на милость, от самого Тима? Тоже, небось, думает, что он бесполезное создание и ей, бродяге, ни на что не годное? Если луна вообще может думать о чем‑нибудь. Кстати, зачем на белом свете нужен он, Тим? А нужен он для того, чтобы… чтобы… Тут он окончательно зашел в тупик, потому что не нашлось у него никакого ответа. Правда, зачем он живет? Зачем все живут? Ну, Радетели, те понятное дело. Без них ничего бы и не было. Без Радетелей никак нельзя. Вот и выходит, что от них есть польза. Они нужны всем в поселке «Яблочный чиж», и в других местах тоже. Они сделали солнце, может, каждый свое отдельное. И сделали луну, может, одну на всех, а может, и нет. И землю, и все прочее. Неизвестно, зачем им это надо, и тем более неизвестно, зачем им Тим, и его отец, и Аника, и тетушка Зо, и все остальные люди. Но оттого получается, что он, Тим, тоже бессмысленное существо, и жизнь его бессмысленна.
Как при любом коренном перевороте в созерцании мира, внутри Тима‑человека обращение его разумного «Я» к прежде неосознаваемым вещам совершилось в мгновение ока. Подготовка к этому переходу заняла довольно долгое время, но перелом произошел стремительно. Естественное перерастание строго определенного количества в пока еще бесформенное качество случилось с такой же быстротой, с какой из‑под ног приговоренного к повешению ускользает опора, и вот уже одно состояние необратимо сменяется на другое.
Он должен прежде знать. Должен прежде, чем снова будет стоять перед ВЫХОДОМ, и прежде, чем заставит говорить ИНСТРУКЦИЮ, что ему делать дальше. Потому что Фавн сказал ему: руководство к действию нужно для осуществления цели. А цели у Тима пока не было. По крайней мере, той, для которой понадобилась бы ИНСТРУКЦИЯ на пограничном столбе. Но где искать это знание? Ни бродяга, ни Колокольня Времени, ни солнце, ни река, ни даже Фавн ему ничего не скажут на этот счет: «Для чего на свете живет он, Тим?» Молиться Радетелям о прозрении ему было слишком боязно. Вдруг это грех, вдруг его заберут за ослушание в Дом Отдохновения, и то в лучшем случае. О том, чтобы спрашивать кого‑то в поселке, и речи не шло – это было опасно и, главное, без толку. Никто из них не думал о себе так, как Тим, даже и Аника, как оно ни печально и жаль. Оставалось одно. Единственная его подруга, которую он нашел на чердаке в Зале Картин. Да и нашел‑то случайно, за день‑другой до своей первой зрелости, это он помнил хорошо. Ему потребовалась старая игрушечная доска для рисования, на чердаке валялось много ненужного хлама, который вроде бы и надо отдать «домовому», но ребятишки сносили именно сюда, все равно вскоре забывали, и брошенные вещи время от времени пропадали неведомо куда, когда их становилось слишком много. Свою доску он тогда не отыскал – а и полез за ней оттого, что вспомнил полузабытый сон из детства, и будто бы там, на доске, запечатлены были удивительные создания из этого сна, – зачем ему понадобилось, он и сам не понимал.