Илья ударил кулаком по столу так, что огурцы и апельсины запрыгали по нему, как мячики.
— Слушай, дед, еще раз вякнешь, седин твоих не пожалею я…
— Молчу-молчу, — испуганно затряс головой Боян.
— Не, Илюха, ты кончай, — вмешался Алеша Попович, — старик дело глаголет. Обещал про бабу, а сам опять про калик своих…
Услыхав эту фразу, Добрыня поднялся, держа свою кружку в вытянутой руке:
— За пр-р-релестных дам!
Выпили.
— Ну ладно, — сказал Илья, — дело, значит, было так. Перебив всю нечисть вокруг Мурома, собрался я на службу ко Владимиру. Отстоял заутреню, оседлал своего добра коня и попер. Еду я, еду, вдруг — на дороге камень, а на камне том надпись…
Боян, желая вставить словечко, открыл было рот, но Илья показал ему волосатый богатырский кулачище, и тот, клацнув зубами, рот захлопнул. А Илья продолжил:
— «Налево пойдешь — в избу-читальню попадешь, — на том камне писано, — направо пойдешь — славу себе сыщешь, а прямо пойдешь — голову свою сложишь». Ну, думаю, налево мне не надо, грамоте-то я не шибко обучен. За славой мне тоже недосуг бегать, пусть она за мной бегает. И двинул я коня прямой дороженькой. На Киев. И любой богатырь бы так поступил, верно я говорю?
Алеша и Добрыня согласно закивали. И вновь опрокинули на радостях свои чарки в глотки. Вокруг раздался одобрительный гул. Впервые, доселе увлеченный беседой, Иван украдкой огляделся. В кабаке за столами дубовыми сидели по меньшей мере десятка три бравых молодцев. И все устремили свое внимание к столу его новых товарищей.
— Ну вот, — продолжал Илья, — не прошел мой конь и десятка верст, как услышал я посвист змеиный да окрик звериный. Конь мой встал как вкопанный, а я, хоть и не робкого десятку уродился, сомневаться стал: туда ли еду. Кровь от того свиста в жилах, прямо скажу, стынет.
Глянул я по сторонам — никого нетути. Глянул вверх и вижу: на трех дубах корявых гнездо агромадное свито. Тут слетает с него и встает передо мной птица не птица, человек не человек…
— Соловей-разбойник, — не выдержав, вставил словечко Боян и испуганно прикрыл рот ладонью.
— Точно, — сказал Илья с расстановкой, тяжелым взглядом смерив старца. — Соловей.
— Молчу-молчу, — затравленно втянул голову в плечи сказитель.
— Правильно, — одобрил Илья, — и вот говорит мне соловьище этот поганый: «Доброго пути тебе, Илья Муромец. А давай мы с тобой, богатырь, побратаемся. Будь ты мне братом названым. Станем мы по Руси гуляти рука об руку, подвиги вершить богатырские». Ничего я ему не ответил, только вынул свой булатный меч да и срубил чудищу буйну голову…
— За что?! — поразился Иван.
— А так, — объяснил Илья, — чтоб не лез с любовью со своей.
— Темный ты, — сказал тихонько Боян Ивану на ухо, — былин не знаешь. У них, у богатырей, заведено так. Вот и Алеша с Тугариным тоже, и Добрыня…
А Муромец рассказывал дальше:
— Положил я Соловьеву голову в чемодан и дальше двинул.{43} Чуть-чуть проехал, глядь: терем расписной. Постучал я в дверь, та из петель-то и выскочила. А в сенях — девица красная стоит, в руках кочерга — от врага обороняться. Как ударила она мне той кочергой промеж глаз, так и полюбил я ее сразу.
— Ну наконец-то до дела добрался, — радостно потер ладони Алеша, а Добрыня спросил, поблескивая глазами:
— А какая она, девка-то? Опиши, да поподробнее. Ноги там у ней какие, остальное все…
— Какая? — переспросил Илья и тут же ответил: — А мне как раз под стать. Кочерга-то у ней была в девяносто пуд.
— А ноги-то, ноги? — настаивал Добрыня.
— Ноги?.. — Илья задумался, затем пожал плечами. — Ноги как ноги, шестьдесят восьмой размер.
Добрыня мечтательно закатил глаза к потолку и зачмокал губами. А Иван вспомнил свою изящную, миниатюрную Марью и вновь утвердился в мысли, что о вкусах не спорят.
— «Красна девица, — спрашиваю я ее, — как звать тебя?» — «Алена», — отвечает. «А будь ты, Алена, женой мне», — говорю. Улыбнулась она в ответ, словно солнышко взошло ясное, и вижу: люб я ей. Взял я ее на руки, отнес во поле чистое, и тут же мы с ней и повенчались — под ракитовым кустом.
— Вот это по-нашему! — хлопнул себя по коленке Алеша и от избытка чувств опорожнил очередную чарку. Иван же, разомлев от алкоголя и грез о Марье, мечтательно произнес:
— И жили они долго и счастливо…
— Если бы! — горестно осадил его Илья. — Эх, если бы. И умерли б мы в один день… Уж кто-нибудь да позаботился бы. Так нет, вернулись мы к ее терему рука об руку, тут и попутал меня нечистый похвастаться. Поставил я в горнице на стол чемодан свой да и говорю: «Глянь, Алена, от какого чудища я землю Русскую избавил!» И крышку-то отворил. Как на голову Соловьиную Алена глянула, закручинилась. «Что ж ты, богатырь, наделал, — говорит, — это ж батюшка мой, отец родный. Люб ты мне стал, Илюша, да отец — дороже. Поеду я теперича в Киев-град на тебя, богатыря, управу искать у князя, у Владимира, у Красна Солнышка». Сказала так, вскочила в седло моего коня и была такова, только пыль вдалеке заклубилася. Так-то вот.
Не сдержался тут Иван и заплакал во весь голос.
— А дальше-то, дальше что было? — спросил он, всхлипывая.
— А дальше вот что, — ответил Илья, ликом чернее тучи став, — пошел я во Киев, во стольный град пешим ходом. С чемоданчиком. Три дня и три ночи шел да раздумывал: «Не по смерть ли я иду да по скорую? Не сносить мне головы, коль Алену Владимир послушает…» Вот пришел я в Киев, двинул сразу в палаты княжецкие, прошел во трапезную, глядь, князь со свитой своей пир пирует. Крест я клал по-писаному да кланялся и Владимиру, и Василисе-княгине, и боярам, и богатырям…
— Вот это я уже помню! — обрадовался Добрыня, — как ты Владимира под орех разделал. Дозволь дальше мне рассказывать, со стороны-то виднее.
— Рассказ этот ноша мне тяжкая, — молвил Илья Муромец. — Не пристало богатырю ношу с плеч перекладывать.
Он замолчал, и пауза была довольно тягостной. Наконец Илья вновь нарушил ее:
— Позднее узнал я, что, выслушав Алену, князь над ней сжалился и меня наказать обещался. А саму ее, красну девицу, за попа Гапона сосватать…
— А это еще кто? — спросил Иван.
— Не знаешь? — удивился Боян. — Ничего, узнаешь еще.
— Гапон — это Владимиров главный советник, — пояснил Добрыня. — Ежели Алена за попа выйдет, второй дамой на Руси станет, после Василисы. Но сам поп — прохиндей тот еще. Владимир ему верит, а мы, богатыри, закваску в нем вражью чуем. Да доказательств нету.
— Как вошел я в княжецкую трапезную, — продолжал Илья, — встретил меня Владимир неласково. «Это кто еще, — говорит, — к нам пожаловал, словно пес, пешком, не на коне лихом? Посадите-ка его на конец стола, там, где нищие да убогие…» А рядом с князем попишка сидит. Тот так надо мной насмехается: «То, видать, к нам Илюшка пожаловал, что не знает, как к девице свататься, не срубив головы ее батюшке». Осерчал я, понятно, за стол садиться не стал, только чемоданчик свой на него кинул да и вон пошел…
— Ой, погоди, Илья, — снова влез Добрыня, язык которого слегка заплетался, — дай я хоть расскажу, что у князя потом было, ты же не видел. Когда ты вышел да дверью хлопнул, стены в тереме треснули да покосилися. Чемоданчик мы открыли, там — голова Соловьева. Потом прибегает стражник. «Князь, — кричит, — Илья Муромец с крыши твоей все золотые маковки посбивал, а теперь в кабаке сидит, пропивает их. И всю голь киевскую поит». Рассердился князь, послал семерых богатырей Илью сковать да к нему прислать. Не вернулись те богатыри, споил их Илья. Послал трижды по семь, и те не вернулися. Видит князь, вся дружина его так переведется. Говорит: «Видно, спутал я Илью-богатыря с кем другим еще. Кто тут храбрый есть? Вы найдите его да скажите, что приму его с великими почестями». Тут мы с Алешей и вызвались. Ох и погудели!
— Да-а, — протянул Алеша, жмурясь от приятного воспоминания, — пока все оставшиеся маковки златые с Ильей на троих не пропили, из кабака не вылазили. Потом явились втроем к Владимиру да и говорим: «Прими, князь, Илью в дружину, мы ему даем свою богатырскую рекомендацию. А не примешь, мы с ним вместе по Киеву пойдем да камешка на камешке не оставим». Ну куда ему деваться было? Принял.
— А Алена-то как? — поинтересовался Иван, несколько обескураженный услышанным.
— А что Алена? — горестно тряхнул головой Илья. — Похоронила она голову отцову как положено, да так за Гапоном сосватанная и осталась. Говорят, и свадьба скоро. Поймал я ее как-то в княжецких сенях, зажал в угол, а она кричит: «Отстань, видеть тебя, лиходея, не желаю! То ли дело Гапон — мужчина интеллигентный, грамотный…» Отпустил я ее с богом, пусть живет. А все Владимир-пес! Приказал бы ей, пошла б за меня.
— Ох как прав ты! — воскликнул Алеша в сердцах. — Пес поганый наш князь! Гапону-то в рот заглядывает, а нам, богатырям, почитай уж третий месяц жалованья не повышает!
— Ох как прав ты! — воскликнул Алеша в сердцах. — Пес поганый наш князь! Гапону-то в рот заглядывает, а нам, богатырям, почитай уж третий месяц жалованья не повышает!
— Не ему, собаке, мы служим, — внезапно зарыдав, поддержал друзей Добрыня, — а земле Русской! — Сказал и принялся ладонью размазывать по лицу слезы и сопли.
Иван беспокойно огляделся. Хоть опыт его жизненный и невелик был, а все же чувствовал он, что речи подобные добром не кончатся. Нужно было как-то сменить тему. И он заговорил про то, чем сейчас его головушка более всего занята была:
— Ну, Илья, твоя история — нетипичная. Не обязательно же так бывает! Вот у меня возлюбленная, она и ликом красна, и умом ясна. И никогда она мне поперечь не пойдет. — Тут хмель да желание покрасоваться пересилили Иванову правдивость, и хвастовство его перешло в откровенное вранье: — Да я ей только шепну: «В койку, Маша», — она уж там. Одно слово — искусница!
Богатыри довольно заржали, а Боян, ткнув Ивана в бок, зашипел ему в ухо:
— Ты че, дурак, обалдел? Здесь ведь муж ее — Черномор.
— Где?! — испугался Иван.
— Да прямо за тобой сидит.
Не удержавшись, Иван обернулся. Но место на скамье за соседним столом пустовало.
— Нету там никого, — сказал он с облегчением. Глянул и Боян.
— Только что тут был, а теперь и след простыл. Ну, жди Иван неприятностей…
Но не придал Иван словам этим особого значения, так как Добрыня и Алеша принялись тем временем рассказывать и свои увлекательные истории. Подумал только: небось Черномор давным-давно из кабака ушел. Подумал и успокоился.
А зря. Потому что на самом-то деле все слышал Черномор и теперь, сжигаемый ревностью, мчался он в палаты княжецкие, лелея в душе нехитрый план мести.
Бежал Черномор дорогой не окольною, а прямиком через джунгли, пугая обезьян и попугаев. Вот и палаты.
Князя он застал в тронном зале за игрой в домино с Гапоном. Видно, Владимиру в игре не везло, так как сидел он в одних кальсонах да в короне, а его сапоги, мантия и прочие одежды кучкой лежали возле Гапона.
— Не вели казнить, вели слово молвить! — вскричал Черномор, кланяясь.
— Ни минуты спокойной! — возмутился князь, не отрывая взгляда от стола. — Поиграть не дадут! Может, все ж таки повелеть казнить, а не слово молвить, а? — но тут же, выговорившись, смягчился: — Ладно, давай выкладывай. — И обернулся к Черномору.
Гапон, пользуясь тем, что Владимир не смотрит, принялся подменивать костяшки.
— Три твоих богатыря да дурак с ними сидят сейчас в кабаке да тебя, Красно Солнышко, хают принародно.
— Вот же мерзавцы! — возмутился князь. — И как они меня хают?
— «Не собаке-князю мы служим, — говорят, — а служим земле Русской».
— Про землю Русскую — это хорошо, — заметил справедливый князь. — А вот про собаку — нехорошо. — Гапон, — повернулся он к попу, и тот мигом отдернул руки от фишек, — чего делать-то с безобразниками будем? Воспитывать?
— Поздно, — заявил Гапон злобно, — воспитывать надо было, когда они на лавку поперек ложились. Теперича только одно поможет: головы поотрубать.
— И то верно, — согласился князь, — мудрый ты у меня, — ласково потрепал он Гапона по щеке, — они мне и самому как бельмо на глазу. Только водку жрут да похваляются, а толку никакого. Но как их взять-то, ежели они втроем по силе — всей моей дружины стоят? Только угроблю ее без толку.
— Ну, это просто, — ухмыльнулся Гапон. — Они, как напьются, куда идут?
— Ко мне, — ответил князь. — Явятся, на ногах чуть стоят, «хотим, — говорят, — подвиг совершить, прикажи, князь, чего-нибудь!».
— Ну вот, давай подождем. Как явятся, тут мы их тепленькими и покоцаем с дураком ихним вместе.
— Точно! — обрадовался князь. — А пока сыграем?
— Сыграем, сыграем, — закивал Гапон, — больно мне кальсоны твои глянулись. И корона.
— На корону не зарься, казенная она!
Черномор нерешительно кашлянул. Князь и Гапон повернулись к нему.
— Чего тебе еще? — спросил Владимир. — Ступай.
— А может, головы-то рубить не надо, а? — спросил Черномор, слегка напуганный результатами своего навета. — Да и богатыри-то тут ни при чем, главное — Иван…
— Ступай, ступай, — повторил князь, — сами разберемся. — И вновь вернулся к домино. — Елки-палки! Все, что ли, уже?!
— Все, — скромно подтвердил Гапон. — Разоблачайся, княже.
Понурившись, дядька Черномор медленно двинулся прочь. В сенях, зажав под мышкой княжецкие кальсоны, его догнал Гапон.
— Эй, Черномор, дело есть!
— Какие у нас с тобой дела могут быть, собака поповская?
— Ну, кто собака, это мы с тобой потом обсудим. Ты вот о чем подумай. Трех богатырей сейчас казнят, так?
— Так, — тяжело вздохнув, признал Черномор.
— А без них дружина княжецкая — тьфу, верно?
— Верно.
— Теперь представь, что как раз в этот момент на Киев печенеги нападут.
— И представить-то боязно.
— А ты не страшись. Ежели ты со своими тридцатью тремя богатырями за печенегов выступишь, быть тебе у ханского наместника воеводою!
— Да ты что?! — взъярился Черномор. — Да я тебя сейчас!..
— Только тронь, — пригрозил Гапон, — вмиг голова с плеч слетит.
— А я сейчас Владимиру про твои речи расскажу.
— Поверит он тебе! Мне он поверит, а не тебе!
— И то правда, — снова вздохнув, согласился Черномор. — Что же делать-то?
— А ты иди домой да подумай хорошенько, — посоветовал Гапон. — Ванну прими, тебе в воде лучше думается, так ведь?
— Так, — сокрушенно подтвердил Черномор.
— Ну тогда — адью, до встречи, — помахал ему Гапон ручкой. — Как надумаешь чего, сообщи. — И поп вприпрыжку помчался обратно в тронный зал.
Глава четвертая, в которой Алеша не желает быть решкой
Но вернемся к нашему герою и его доблестным друзьям. Пока у князя Владимира плелись дворцовые интриги, много пива да зелена вина утекло в утробы богатырские.
Усилиями Ивана беседа за столом двинулась в ином русле. Да и трудно разве русского мужика склонить к разговору о женщинах?
— А вот у меня тоже история, — нетрезво ухмыляясь, заявил Алеша Попович.
— И у меня, — ревниво перебил его Добрыня.
— Нет уж, я первый, — заупрямился Алеша.
Добрыня схватился за меч:
— Давай-ка, любезный, силушкой померимся: чья возьмет, тот и первый.
— Стойте, стойте, — принялся утихомиривать их Иван, — пусть-ка Бог вас на правду выведет. — И, достав из кармана двугривенный, предложил: — Орел — будет Алеша, а решка — Добрыня.
— Почему это Алеша — орел, а я — какая-то там решка?! — возмутился Добрыня.
— А потому! — ехидно хихикнул Алеша.
— Ну давайте наоборот, — торопливо предложил Иван.
— Но-но, — на этот раз схватился за меч Алеша.
Иван понял щекотливость положения, и не сносить бы ему головы, не вмешайся в беседу Боян:
— Полно ссориться вам, добры молодцы. Лучше чарки свои богатырские вы наполните-ка зеленым вином да испейте их друг за друженьку. Да за Русь нашу — милу матушку.
— Дело Боян говорит, — поддержал сказителя Илья Муромец. — Давайте лучше вмажем, чем меж собой собачиться.
Иван расслабился. Выпили.
— Все-таки интересно было бы мне рассказы богатырские послушать, — заметил дурак.
— А давайте-ка я расскажу о вас, — предложил Боян, — ведь давно уже ваши все подвиги превратились в преданья былинные.
— Да чего ты расскажешь? — презрительно сморщился Алеша, и стало заметно, что он уже не вяжет лыка. — Вы ж, бояны, все переделали, все приукрасили.
— А, пусть рассказывает, — махнул рукой Добрыня и угодил ладонью в чашку маринованных кокосов, — а мы поправлять будем.
— Ладно, ври, — разрешил Алеша.
Боян проворно выставил перед собой гусли, ударив по струнам, извлек из недр инструмента немелодичный аккорд и вдохновенно заголосил:
Алеша вдруг разрыдался и упал лицом в тарелку с печеными устрицами, причитая:
— Не за славой, точно, не за золотом. — И затих.
Воодушевленный успехом, Боян заголосил дальше:
Тут Алеша перебил Бояна, подняв перемазанное устричным соусом лицо: