Само явление большевизма многим до сих пор представляется таким же загадочным, как необъяснимые события и явления прошлого, поэтому одни большевиков обожествляют, другие, наоборот, демонизируют. На самом деле всё одновременно и проще, и сложнее, а в сущности объясняется логикой политического процесса. Ведь занятия политикой, как и любой другой общественной деятельностью, — процесс динамический, предсказать результаты которого далеко не всегда представляется возможным, поэтому не следует никакие теории ни превращать в догму, ни принимать за руководство к действию.
1.1. «Призрак коммунизма» и II съезд РСДРП
Несмотря на разночтения относительно того, когда именно и при каких обстоятельствах появились «на свет» большевики, следует считать, что раскол произошёл именно в ходе II съезда РСДРП, — просто потому, что так считал сам «первосвященник» большевизма Владимир Ульянов (Ленин). О том, что именно тогда произошло, Ленин подробно изложил в своём «Рассказе о II съезде РСДРП»[5]. Решающих голосов на съезде было 51: 33 делегата с одним голосом и 9 — с правом голосовать за двоих (присутствовали также участники с совещательными голосами). Решающие голоса, в свою очередь, составляли чрезвычайно пёструю картину, в самой основе которой даже при не пристальном рассмотрении был заложен конфликт: 5 — от Бунда (еврейской рабочей организации); 3 — рабочедельских (от «Рабочее дело»), в их числе 2 — от Союза русских социал-демократов за границей (о них речь пойдёт отдельно далее) и 1 — от питерского «Союза борьбы»; 4 — южнорабоченца, в их числе 2 — от группы «Южный рабочий» и 2 — от Харьковского комитета; 6 — нерешительных, прозванных на съезде «болотом», каковое прозвище в течение десятилетий в чрезвычайно саркастическом, оскорбительном контексте использовалось в официальной советской истории, хотя Ленин и обратил в своём отчёте о съезде специальное внимание на то, что так называли этих людей в шутку, а не для того, чтобы оскорбить. В съезде также принимали участие 33 искровца, «более или менее твёрдых и последовательных в своём искрянстве», разделившихся уже по ходу событий: 9 человек придерживались «мягкой», или «женской» (как выражались некоторые остряки) линии и 24 искровца — «твёрдой». На этом можно было бы, кажется, и завершить рассказ о возникновении термина «большевизм», однако в действительности всё складывалось сложнее и интереснее.
Проблема изучения любого исторического отрезка заключается в том, что, потянув за одну нить, вдруг обнаруживаешь, что множество других исторических нитей немедленно вступают с ней во взаимодействие. Причём без учёта этих других «нитяных» сущностей совершенно невозможно рассматривать ту единственную, на которой, собственно, и хотелось остановиться подробнее. В точности так это происходит и с рассмотрением исторических взаимосвязей между участниками памятного II съезда РСДРП. Так, двое из упомянутых участников съезда, делегированных от Союза русских социал-демократов за границей, фактически представляли интересы самой первой марксистской организации в России — группы «Освобождение труда», созданной в 1883 г, в Женеве из числа легендарных революционеров-народников — Плеханова, Игнатова, Засулич, Дейча и Аксельрода. «На книжках Плеханова воспитывалось несколько поколений русских марксистов, в том числе Ленин и вожаки русского коммунизма», — напишет впоследствии в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» философ Николай Бердяев[6]. И эта историческая нить особенно важна для текущего рассмотрения: именно «освобожденцы» провозгласили в качестве своих первоочередных задач критику народничества, а также перевод и пропаганду в России трудов Маркса и Энгельса. И если бы не просветительская работа этих бывших народников, то Ленин, скорее всего, даже и оставаясь в течение жизни революционером и противником самодержавия, исповедовал бы какую-то другую теорию, а не марксизм (и как знать, как повернулось бы дело в России в этом случае). Но произошло именно так, а не иначе, и на базе противостояния народничеству и пропаганды марксизма уже Ленин в 1895 г. образовал в Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», даже названием подчеркнув свою преемственность с группой Плеханова. «Марксисты стояли за пролетаризацию крестьянства, которой народники хотели не допустить, — напишет Бердяев. — Марксисты думали, что они наконец нашли реальную социальную базу для революционной освободительной борьбы. Единственная реальная социальная сила, на которую можно опереться, это образующийся пролетариат. Нужно развивать классовое революционное сознание этого пролетариата… Первые русские марксисты очень любили говорить о развитии материальных производительных сил, как главной надежде и опоры. При этом их интересовало не столько само экономическое развитие России, как положительная цель и благо, сколько образование орудия революционной борьбы. Такова была революционная психология». Но это неправильная, ошибочная психология по существу. Маркс и Энгельс, когда создавали свои, до сих пор пользующиеся заслуженным авторитетом у социологов мира труды, в частности «Капитал», в куда меньшей степени имели в виду Россию, нежели промышленно развитые (внимание на слово «промышленно») государства Европы. Это правда, что уже в 90-е г. XIX в. в России в забастовках участвовали сотни тысяч рабочих. Правда, что сначала С. Ю. Витте, а затем П. А. Столыпину в начале века удалось, после подавления террора 1905–1907 гг., стабилизировать финансовую систему страны и обеспечить рывок вперёд промышленности, транспортной инфраструктуры: всё это способствовало не только механическому увеличению численности российского пролетариата, но и росту его самосознания. Однако ни в конце XIX в., ни в начале XX, включая Октябрьский переворот 1917 г., российский пролетариат ещё не был готов ни количественно, ни организационно к тому, чтобы взять в свои руки управление государством. В результате на плечах пролетариата к власти пришли те, кто говорил от его имени и управлял от его имени, не более.
Совершенно иначе складывалась ситуация в Западной Европе — в полном соответствии с той изначальной разницей, которая существовала в развитии производительных сил и производственных отношений между Россией и Европой. Даже в остававшейся разобщённой вплоть до последней трети XIX века Германии первые рабочие организации появились уже в 1830–1840-х г. (в то время как в России, напомним, — в самом конце XIX в.): в 1833 г. возникает «Немецкий рабочий союз», в 1834-м — «Союз отверженных»; в 1842 г. Вильгельм Вейтлинг в своих «Гарантиях гармонии и свободы» излагает теорию нового справедливого общественного устройства; либералы обращаются к королю Пруссии с предложением преобразовать политическое устройство государства, превратив его в конституционную монархию, на что Вильгельм IV отвечает репрессиями и, в частности, в 1843 г. закрывает «Рейнскую газету» Маркса.
В Англии массовое рабочее движение чартистов (от слова charter — хартия) в 1838 году излагает программу под названием «Народная хартия», в которой требует расширения избирательных прав, справедливо полагая, что решать проблемы рабочих возможно через парламент.
В 1848 г. волна революций прокатывается по всей Западной Европе: в феврале — во Франции и Италии, в марте — в Венгрии, Австрии и Пруссии. В 1848–1849 гг. Маркс издаёт в Кёльне свою «Новую рейнскую газету»; в том же революционном 1848 г. Маркс и Энгельс напишут в изданном в Лондоне «Манифесте коммунистической партии»: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». Но в том-то и дело, что «призрак» этот бродил именно по Европе, а не по России: в то время в России ещё даже не шла речь о реформе крепостного права, а не то что о формировании рабочего класса как самостоятельной, осознающей единство своих интересов политической силы. Прогресс, в том числе научно-технический, промышленный, а также процесс политической демократизации в России шёл куда медленнее, нежели в промышленно развитых и просвещённых европейских странах (вроде так это сохраняется и по сей день).
Плеханову, как и Ленину (который начинал, напомним, как его, Плеханова, прямой ученик), всё это было хорошо известно. Поэтому заметим (пусть немного забегая вперёд), что Плеханов, искренне напуганный переворотом 25 октября 1917 г. — не за себя лично, а за дальнейшую судьбу рабочего движения в России, — опубликует через два дня в своей газете «Единство» известное «Открытое письмо к петроградским рабочим»[7], в котором, среди прочего, говорит: «В течение последних месяцев нам, русским социал-демократам, очень часто приходилось вспоминать замечание Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому ещё не готов. Теперь, после недавних событий в Петрограде, сознательные элементы нашего пролетариата обязаны отнестись к этому замечанию более внимательно, чем когда бы то ни было. / Они обязаны спросить себя: готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру? / Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь ответит на этот вопрос решительным отрицанием. / Нет, наш рабочий класс ещё далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть — значит, толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы в то же время величайшим несчастьем и для всей России. / В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьёзный социалист». И в этих своих утверждениях Плеханов справедливо полагался именно на Маркса и Энгельса, на исторический опыт европейского пролетариата.
Плеханову, как и Ленину (который начинал, напомним, как его, Плеханова, прямой ученик), всё это было хорошо известно. Поэтому заметим (пусть немного забегая вперёд), что Плеханов, искренне напуганный переворотом 25 октября 1917 г. — не за себя лично, а за дальнейшую судьбу рабочего движения в России, — опубликует через два дня в своей газете «Единство» известное «Открытое письмо к петроградским рабочим»[7], в котором, среди прочего, говорит: «В течение последних месяцев нам, русским социал-демократам, очень часто приходилось вспоминать замечание Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому ещё не готов. Теперь, после недавних событий в Петрограде, сознательные элементы нашего пролетариата обязаны отнестись к этому замечанию более внимательно, чем когда бы то ни было. / Они обязаны спросить себя: готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру? / Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь ответит на этот вопрос решительным отрицанием. / Нет, наш рабочий класс ещё далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть — значит, толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы в то же время величайшим несчастьем и для всей России. / В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьёзный социалист». И в этих своих утверждениях Плеханов справедливо полагался именно на Маркса и Энгельса, на исторический опыт европейского пролетариата.
Ленин, как показал весь дальнейший ход истории, не обращал внимания на громадную историческую разницу в развитии пролетариата российского и западноевропейского, не считая, видимо, её существенной в своём движении к цели. Но не знать вовсе об этой разнице он не мог, потому что ещё до возвращения из эмиграции, в 1913 г., в характеристиках периодов исторического развития в работе «Исторические судьбы учения Карла Маркса»[8] отметил: «Второй период (1872–1904) отличается от первого „мирным“ характером, отсутствием революций. Запад с буржуазными революциями покончил. Восток до них ещё не дорос». Но тем не менее страницей ранее Ленин поразительным образом противоречит сам себе, когда делит всемирную историю на три периода: «1) с революции 1848 года до Парижской Коммуны (1871); 2) от Парижской Коммуны до русской революции (1905); 3) от русской революции». Первая русская революция, окончившаяся Третьеиюньским переворотом (об этом подробно далее), конечно, имела слишком отдалённое отношение к тому, что происходило в Великобритании, или, например, в Германии, — именно ввиду огромной разницы между развитием производительных сил и производственных отношений (как очень любил говорить это в своих работах Ленин) в России и в Западной Европе.
Ошибался Ленин и в том, когда писал, что «Запад вступает в полосу „мирной“ подготовки к эпохе будущих преобразований», под которыми, естественно, подразумевал «процесс подбирания и собирания сил пролетариата, подготовки его к грядущим битвам». Спровоцированные Первой мировой войной революции действительно изменили облик Европы, но, как показала история, не изменили производственные отношения: политика и экономика на Западе продолжали развиваться путём парламентской демократии, а отнюдь не путём пролетарской диктатуры. Но Ленин упорно не хотел видеть разницы между политическими процессами на Западе и на Востоке, более того, он фактически указывал на прямую параллель между Парижской коммуной 1871 г. и Первой русской революцией 1905–1907 гг. и тем, что происходило на Востоке: «За русской революцией последовали турецкая, персидская, китайская… Не отчаяние, а бодрость надо почерпать из факта вовлечения восьмисотмиллионной Азии в борьбу за те же европейские идеалы». Но турецкие, персидские и китайские рабочие и крестьяне, естественно, ни о каких «европейских идеалах» понятия не имели и имени Маркса тогда ещё даже не слышали. Конечно, впоследствии восточные народы не только услышали имена Маркса, Энгельса и Ленина, а также Сталина, Молотова, Ворошилова, но и попытались установить в своих странах режим пролетарских диктатур — так, как они их себе представляли. Но, как и в России, диктатуры эти подозрительно схоже неизменно провоцировали экономический упадок в сопровождении массовых политических репрессий.
Ко всему прочему дело заключалось не только в меньшем или большем, чем в Европе, количестве пролетариата, но и в его «качестве»: российский пролетариат не был так хорошо организован, как европейский, эту роль — роль организатора — и взяли на себя большевики, которые полагали, что им лучше, нежели самому пролетариату, известно, в чём состоит его благо.
Но на что мог рассчитывать Ленин, который не мог не знать того же, что было известно Плеханову — то есть что российский пролетариат в начале ХХ в. ещё не был готов управлять огромной страной? Ленин рассчитывал двигать свою партию вперёд, опираясь на союз пролетариата с «трудовым» крестьянством, поэтому в статье «Пролетариат и крестьянство», опубликованной в «Новой жизни» уже после III съезда РСДРП 12 ноября 1905 г., делал упор на то, что «все сознательные рабочие поддерживают всеми силами революционное крестьянство. Все сознательные рабочие хотят того и добиваются того, чтобы крестьянство получило всю землю и всю волю. Всю землю — это значит не удовлетворяться никакими частичными уступками и подачками, это значит рассчитывать не на соглашение крестьян с помещиками, а на уничтожение помещичьей поземельной собственности. И партия сознательного пролетариата, социал-демократия, самым решительным образом высказалась в этом смысле: на своем III съезде, состоявшемся в мае настоящего года, РСДРП приняла резолюцию, в которой говорится прямо о поддержке крестьянских революционных требований вплоть до конфискации всех частновладельческих земель. Эта резолюция ясно показывает, что партия сознательных рабочих поддерживает крестьянское требование всей земли» (курсив Ленина). Правда, тот факт, что конфискованную у помещиков землю предполагалось далее передать крестьянам исключительно в «обобществлённом» виде, Ленин тогда умалчивал.
Плеханов же и в начале века, и позднее, уже после Октябрьского переворота, в том же «Открытом письме», указывал на очевидную разницу между городским и сельским пролетариатом: «Рабочий класс может рассчитывать на поддержку среди крестьян, из которых до сих пор состоит наибольшая часть населения России. Но крестьянству нужна земля, в замене капиталистического строя социалистическим оно не нуждается… хозяйственная деятельность крестьян, в руки которых перейдёт помещичья земля, будет направлена не в сторону социализма, а в сторону капитализма». Но не мог Плеханов предполагать, что большевики, отобрав землю у помещиков, «забудут» передать её крестьянам, как обещали, и уничтожат лучшую, зажиточную часть единоличных хозяев.
Зато пугающая точность предвидения Плеханова проявилась в следующем его утверждении: «Если бы, захватив политическую власть, наш пролетариат захотел совершить „социальную революцию“, то сама экономика нашей страны осудила бы его на жесточайшее поражение». Действительно: российский социализм в итоге, в последней четверти ХХ в. потерпел сокрушительное поражение в конкуренции с рыночной экономикой Запада. Кроме того, так же, как и в случае с пролетариатом, масса сельского населения в России была в то время куда менее образованной (точнее — вовсе необразованной), в сравнении с населением в Европе.
Ленин, однако, с самого начала рассчитывал не только на поддержку пролетариата крестьянством внутри страны, но и на поддержку мирового пролетариата. И как же он ликовал — а вместе с ним и делегаты VI чрезвычайного съезда Советов, проходившего в ноябре 1918 г. и посвященного первой годовщине Октябрьского переворота (вновь слегка забегаем вперёд), — когда обсуждалась как свершившийся факт революция в Германии! Но и тут предвидение Плеханова оказалось устрашающе точным: «Говорят: то, что начинает русский рабочий, будет докончено немецким. Но это — огромная ошибка. / Спора нет, в экономическом смысле Германия гораздо более развита, чем Россия. „Социальная революция“ ближе у немцев, чем у русских. Но и у немцев она ещё не является вопросом нынешнего дня. Это прекрасно сознавали все толковые германские социал-демократы как правого, так и левого крыла, ещё до начала войны. А война ещё более уменьшила шансы социальной революции в Германии, благодаря тому печальному обстоятельству, что большинство немецкого пролетариата с Шейдеманом во главе стало поддерживать германских империалистов. В настоящее время в Германии нет надежды не только на „социальную“, но и на политическую революцию. Это признаёт Бернштейн, это признаёт Гаазе, это признаёт Каутский, с этим наверное согласится Карл Либкнехт. / Значит, немец не может докончить то, что будет начато русским. Не может докончить это ни француз, ни англичанин, ни житель Соединённых Штатов. / Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая в конце концов заставит его отступить далеко назад от позиций, завоёванных в феврале и марте нынешнего года» (выделено мной. — А. А.-О.).