Нервную дрожь Куропёлкина породили мысли о современных (с лазерами, с электронными системами управления и прочим техническим оснащением) способах переработки мусора. И мрачные видения со скрежетом и тресками дробильных агрегатов, визгом пил с мелкими и большими зубьями, с выбросами из форсунок серной кислоты, пожирающей людскую плоть, пришли в голову Куропёлкину. Дурак! Легкомысленный дурак! И ведь, подписывая контракт и не рассчитывая на особые выгоды (лишь бы родичей прокормить), он слышал о Люке и о том, что Шахерезад, не выполнивший условия контракта, сейчас же мог быть отправлен в Люк.
Дурак!
И при этом такая гнусность! Ну, ладно, вешали бы тут за провинность, расстреливали бы, со скал бы сбрасывали, на кострах бы сжигали, всё было бы не так обидно, а то ведь отправляли на свалку, в мусорно-безотходное истребление!
Куропёлкин затосковал…
65
Постучали. Визит к Куропёлкину совершала горничная Дуняша.
— Что-то вы грустный, Евгений Макарович? — спросила Дуняша.
— Плохо спал, — сказал Куропёлкин.
— Понятно, — сказала Дуняша, — а она не приехала…
— При чём тут какая-то она! — возмутился Куропёлкин. Тут же и смирил возмущение. — Воздухом, возможно, надышался свежим вчера. Будто дурманом…
— Возможно и такое, — согласилась Дуняша. — Но вот для вас получено предписание. Думаю, оно отвлечёт вас от грусти.
И Дуняша вручила Куропёлкину пакет, а с ним и сплетённую из ивовой лозы корзину со стопками книг и журналов.
66
— Я вижу, Дуняша, вы всё же чем-то озабочены…
— Не берите в голову, Евгений Макарович. Мои заботы мелкие… — вздохнула Дуняша. — Кстати, вы не голодны? На завтраке-то вы не были…
— Нет аппетита, — заявил Куропёлкин.
— А утолить жажду? Пиво не возникло в желаниях?
«Ну, уж нет! — чуть ли не испугался Куропёлкин. — Уже пожелал пива. Хватит!»
— Ну вот, если шоколад… — надумал наконец Куропёлкин.
— Плитку?
— Нет, шоколада горячего, жидкого… Напитка. Чашку.
Явное подозрение отразилось в глазах горничной. Но в чём можно было подозревать Куропёлкина?
— Нет, — сказала Дуняша. — Шоколадных напитков у нас не держат.
— И всё-таки, Дуняша, вы чем-то озабочены…
— Не один вы, Евгений Макарович, пожелали чашку шоколада. Были и другие любители…
— Давно?
— Увы, давно. — И Дуняша, чуть ли не со слезами на глазах, покинула (будто выбежала) жилище Куропёлкина.
67
Куропёлкин разорвал пакет, достал из него листок с предписанием.
Прочитал.
«Евгений Макарович, будьте добры, потрудитесь прочитать книжки. Просьба: к вечеру подготовьте соображения. На тему: „Поэзия молодых нулевого десятилетия ХХI века“».
68
Ну, спасибо, восхитился поручением Куропёлкин. Ну, спасибо! Не произвели ли при этом его в профессоры гуманитарного университета? Или хотя бы в доценты?
Стихи он давно не читал, и даже текст Государственного гимна помнил туманно. В книги же поэтов, рекомендованных ему застенчивыми библиотекаршами, чаще всего любительницами Э. Асадова, заглядывал в пору полового созревания и полового же ученичества, тогда и сам сочинял какие-то идиотские стишки с объяснениями в любви Елизавете Сёмгиной, недоступной волокушской красавице, пятнадцати лет, троечнице.
Потом болезнь отшелушилась и прошла.
Доступная Куропёлкину поэзия размещалась нынче начинкой в фанерных шлягерах и не задерживалась в его сознании.
И вот теперь его призывали в ценители сочинений нулевого десятилетия.
Действительно, осознал Куропёлкин, сегодня будет не до грусти и тем более тоски.
В корзине, способной принять десятка четыре спелых голубых груздей (это вам не шампиньоны!), были уложены несколько тоненьких сборников стихов, пара альманахов, эти — пошире и посолиднее, а под ними обнаружились два серьезных тома «Библиотеки античной литературы» — сочинения Горация и «Золотой осёл» Апулея.
Эти-то авторы в поручении вовсе не упоминались, а на страницах «Золотого осла» Куропёлкин не увидел ни строчек лесенкой, ни рифм, то есть в том, как эти две книги примазались к обязательным, следовало ещё разобраться.
Пообедав наскоро, Куропёлкин сообщил камеристкам, что сможет побыть у них не более получаса, срочное поручение, и залёг у себя в квартирке, обложившись изданиями нулевого десятилетия.
Сразу понял, что нынешнее поручение мог заказать человек (или кто он там?) мстительный и его, Куропёлкина, ненавидящий. Про стихи Трескучий наверняка слышал, может, и про кота учёного или про работника Балду, но уж ловушку с ехидствами для Куропёлкина должен был бы придумать какой-нибудь более просвещённый, нежели сам дворецкий, подсказчик.
Пытаясь быть добросовестным, Куропёлкин потратил часа два на чтение книжек. Но заскучал, стал зевать, мысленно извинялся перед творцами, мол, это он такой тупой и бесчувственный, а очень может быть, что их стихи хороши и нужны людям.
Но ведь Нине Аркадьевне требовались не зевоты и извинения. Требовались соображения.
Первым делом Куропёлкин сообразил, что почти в каждой из книжек есть авторские предговорения. Типа — «Коротко о себе». «А прежде я скажу…», «По секрету всему свету», «Утренняя автобиография» и т. д. Вот из этих предговорений или увещеваний читателя, решил Куропёлкин, и можно было что-либо выудить для основательных соображений.
Охотнее всего допускали откровения лирические дамы. Кстати, почти все они просили называть себя поэтами, а не поэтессами. Поэту Ирине Акульшиной в слове «поэтесса» виделось пренебрежение к таланту и к свойствам её личности. «И вообще, — писала Акульшина, — поэтесс куда больше среди мужчин, якобы стихотворцев, нежели среди женщин». Бесспорно к разряду поэтесс, по мнению Акульшиной, относился нервический кудряш Есенин. При этом дама, то есть барышня нулевого десятилетия будто бы смутилась и принялась уверять, что её натуре чужды высокомерие и наглость и что её лирические состояния точнее было бы называть напряжённой неловкостью.
«Во как!» — обрадовался Куропёлкин.
Напряжённая неловкость!
Неплохо!
Куропёлкин достал из тумбочки листы бумаги и шариковую ручку (третий день как выдавали) и вывел: «Напряженная неловкость». Что-то близкое его личности почудилось в этом Куропёлкину. Но о каком напряжении размышляла Акиньшина и о какой неловкости? А вот о таких. Мятежная душа поэта (к какому мятежу расположенная, не уточнялось) напряженной струной готова была звенеть для множества людей, умела уже звенеть и звенела. Но тут и возникла неловкость. А надо ли звенеть? Кто её услышит или хотя бы начнёт слушать? И надо ли вообще открывать свою душу, свои стоны, свои всхлипывания, свои радости и свои открытия? Кому они в суете безнравственных и бестолковых дел нужны? Жулью, что ли, циничному? Но если вдруг кому-то и нужны, и уже в свои листочки выплеснуты и выкрикнуты, то как их до других-то людей донесёшь? Перед тобой сразу же поставят мясорубку коммерции и расчета — а выйдет ли прибыль от твоих сочинений? Отсюда и напряжения души с талантом, и несвободы слововыражения. И твои собственные метания, как ребёнка-то кормить, Коленьку трёхлетнего? И приступы самобичевания — а не бездарь ли ты, раз нет на тебя спроса? И что же ты нагличаешь, навязывая свои стихи людям?
Напряжённая неловкость.
Многие слова Акульшиной были выписаны Куропёлкиным в листы основательных соображений (кстати, некоторые из её стихотворений читать ему было приятно, «не дурно, не дурно»…). Один из листов он разорвал на полоски и закладками просунул их в книжонки, наугад, вдруг на «выбранных» им страницах обнаружатся стихи, какие госпожа Звонкова потребует прочитать.
Взял альманах «Провинция», изданный в Воркуте. Расстроился.
69
Но недолго сидел расстроенным.
Сразу наткнулся на большую статью именно о молодой поэзии нулевого десятилетия. Если бы начал с неё, не надо было бы и читать увертюрные (саундтрековые) строки «Предговорения» Ирины Акульшиной. Известно, писал автор статьи некий Алексей Б., что в пору исторических сломов авангардом литературы становится поэзия. Так, скажем, случилось в шестидесятые годы прошлого века. Отчего же нынешняя поэзия тиха и скромна, «не высовывается», нет среди молодых — трибунов и кумиров, Евтушенок и Вознесенских? И что уж совсем удивительно, не спешат стать стихотворцами пленительные рублёвские дамы (и барышни из схожих местностей), а ведь у них есть растянутые часы золотого досуга и богатейший лирико-драматический опыт с обольщениями, разводами и трагедиями раздела имущества и детей. Вывод прост — поэзия нынче невыгодна. Приносит копейки (и то в редких случаях) и не приносит славы. Однако остались, к счастью, — заповедники совести и искренних чувств, лишённых корысти и тщеславия, не жаждущих коммерческих добыч. Это провинция. Чему свидетельство — наш альманах (Алексей Б.). Далее Алексей Б. разбирал высказывания И. Акульшиной (та, выходило, проживала в Воркуте) и во многом соглашался с ней. И в его статье встречались слова «напряжённая неловкость», «душа — не товар», «коммерческая несвобода слововыражения» и т. д. В конце статьи Алексей Б. приходил к мнению о нераскупленном поэтическом поколении. Была кличка «потерянное поколение». К молодым литераторам нулевого десятилетия можно было бы прикрепить бирку «прикупленное поколение». И только поэты этого десятилетия оказались (или сами выбрали свою, неугодную дельцам стезю) «нераскупленным поколением». Это обстоятельство порождало в Алексее Б. отчаянные надежды.
Черти что! Куропёлкин чуть ли не застонал. Чем он занимается? Какие глупости, в которых ничего не понимает, втягивает в себя! Почему не находит в себе силы заявить о несогласии выполнять поручение, какое выполнить не может? Зачем врать-то? В угоду кому или чему?
Но парус! Порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь…
При чём тут какой-то парус? Ну, порвали его и порвали… И что? Зачем рычать-то?
Но мусор! Спустили мусор! Вот что! Ты это видел сам. Так что сиди и не рыпайся. Ведь уже порвали парус.
Песню (или рычание) про парус Куропёлкин не любил. Потому как не понимал её смысл. Что это за парус такой, который порвали (и кто порвал?), и что за события следуют вблизи порванного паруса? И почему певец пожелал каяться?
Но вот что такое сброшенный мусор, Куропёлкин знал в чётких предположениях, и лучше было не попадать спецпредметом в мешки фиолетовых уборщиков и уж тем более в контейнеры службы городской очистки (впрочем, почему — тем более? Всё едино…).
А потому Куропёлкин заставил себя вернуться к поэтическим сборникам и альманахам. Полагал, что суждения Акульшиной и Алексея Б. вряд ли запомнит слово в слово и сумеет с толком передать их Заказчице соображений о нулевом десятилетии, и старательно, именно высунув язык (тяжко давалась Куропёлкину работа писарчука), исписал полторы страницы. При этом подумал, что авторство Алексея Б. не обязательно будет Нине Аркадьевне открывать, посчитаем, что схожие мысли могли возникнуть и в голове подсобного рабочего Куропёлкина. «Понтярщик! — тут же осадил себя Куропёлкин. — Понтярщик!».
Но понял, что нынче желает угодить Нине Аркадьевне, да так, чтобы она удивилась ему, была довольна им и даже произнесла бы нечто одобрительно-ласковое. Вот тебе раз! Неужели он соскучился по госпоже Звонковой, бывшей жене начальника мусорного колодца Бавыкина, жаждал перед ней отличиться и…
«Никаких „и“! — сейчас же грозно постановил Куропёлкин. — Никаких!»
Но в корзине, задвинутой было под койку, полёживали Овидий и «Золотой осёл». Вот тут Куропёлкин ощутил себя виноватым перед античной литературой и её «Библиотекой». О «Золотом осле» он, кстати, слышал что-то заманное… Он достал из корзины два тома в суперобложках и решил хотя бы пролистать их. Время у него ещё было.
И можно было предположить, что и Овидий, и «Золотой осёл» подложены кем-то в корзину нулевого десятилетия со смыслом.
Или с умыслом.
70
За обедом пронеслось, прошелестело:
— Хозяйка вернулась!
Для кого хозяйка, для кого госпожа Звонкова, для кого — Нина Аркадьевна.
«Нинон», — пропел про себя Куропёлкин.
Когда-то на тацплощадках крутили французское танго «Нинон». Оно было грустное, певец расставался в нём с любимой девушкой Нинон, по её, видимо, желанию, он тосковал и, похоже, готов был расплакаться. Умилений и тоски Куропёлкин сейчас не испытывал, но томление (чего? Да всей натуры!), да, томление всей натуры бывшего Старшего матроса, позже — артиста ночного клуба, а ныне — подсобного рабочего Куропёлкина явно происходило.
Горничная Дуняша подтвердила: да, хозяйка Нина Аркадьевна вернулась. Но в глазах её Куропёлкин не увидел радости, ну, вернулась и вернулась, и что?
— Из Парижа вернулась? — спросил Куропёлкин, ожидая услышать Дуняшины оценки (хотя бы предварительные) преобразований Нины Аркадьевны. И слова о всяких дамских штучках, случившихся в путешествиях госпожи в Париж и обратно.
— Из Парижа, — сухо сказала Дуняша. — Но я её пока не видела. А вам бы, Евгений Макарович, стишки сейчас бы следовало перечитать внимательнее.
Но совету Дуняши Куропёлкин последовать не смог. Его увлёк роман карфагенского писателя Апулея о Золотом осле. Да и стихи Овидия о науке любви заинтересовали и удивили его.
В отличие от Дуняши, камеристки с их воздушными натурами, барышни-плутовки Вера и Соня были возбуждены.
— Так чего вы особенно ждёте? — поинтересовался Куропёлкин.
— Всего! — заявила Вера. — Что бы довело нас до умопомрачения!
«Этак и меня они своими возбуждениями, — подумал Куропёлкин, — доведут до умопомрачения!»
Надо было успокоиться и даже в мыслях перестать называть свою работодательницу — «Нинон». Какая она для него Нинон!
Ко всему прочему, раз вернулась в поместье госпожа Звонкова, следовало ожидать и появления здесь дворецкого Трескучего, при котором и мельчайшие вольности в соблюдениях режима вряд ли были возможны.
Возбуждения камеристок никак не отразились на их служебных усердиях. Куропёлкина они обслужили с привычной уже ласковой доброжелательностью. Впрочем, нынче телесные проявления этой доброжелательности показались излишними.
«Ничего, — подумал Куропёлкин, — сейчас придёт этот изверг Трескучий и снабдит меня спецбельём усиленной строгости».
Однако дворецкий и постельничий Трескучий, если он вернулся в поместье к исполнению вампирских обязанностей, посещать подсобного рабочего при водных процедурах не посчитал нужным, и выдача спецбелья опять была доверена камеристкам.
Но может, Трескучий всё еще отсутствовал в здешней местности?
И такое не исключалось…
И было указано камеристками Куропёлкину: ожидать вызова в опочивальню в своей квартире.
71
Вызова пришлось ждать незаслуженно долго.
Куропёлкин нервничал, переваливался с боку на бок, ворчал.
Динамовские трусы оказались более свободными, нежели прежнее спецбельё. И это Куропёлкина насторожило.
Он мог предположить, что его работодательница Нина Аркадьевна так увлеклась (баба всё же!) демонстрацией своих новых прелестей и нарядов (а возможно, и подсказанных ей, или приклеенных к ней, новых поведенческих манер а-ля какая-нибудь там Катрин Денёв), то есть до того разошлась, расхвасталась и распавлинилась, что до сих пор не нашла сил сойти с подиума и прекратить вертеть перед публикой бёдрами в парижских обновках. Ей ли помнить сейчас о подсобных рабочих типа Шахерезада или Ларошфуко и их чувствах? Тут мысли акробата Куропёлкина моментально кувыркнулись. На какие такие чувства имели права Шахерезад и Ларошфуко? Ни на какие. А если бы и допустили прорастание любых чувств, те тут же должны были быть урезонены спецбельём.
Чтобы проверить свои соображения, Куропёлкин позволил себе вернуться мыслями в строки Овидия и Апулея.
Лучше бы не возвращался…
Томление снова ощутил он. Возможно, и томление не всей натуры, а лишь самой чувствительной её части. Томление сладкое…
Но оно подсобному рабочему Куропёлкину было противопоказано…
72
Тут и явилась в опочивальню оживлённая компания. Хозяйка Нина Аркадьевна и обе камеристки. Камеристки ахали и охали, продолжая восторгами одобрять красоты и приобретения великолепной госпожи. Нина Аркадьевна их восторгами была явно довольна, тело её украшало кимоно в ярчайших пятнах (крупных) и изгибах цветных полос. «От Кензо?» — будто бы в первый раз желали убедиться камеристки. «От Кензо…» — великодушно кивала Звонкова. Куропёлкина Нина Аркадьевна не замечала. Был он тут необязателен. «А бельё неужели из рыбьёй чешуи?» — не утихали камеристки. «Осетровых пород, — отвечала Звонкова. — Невесомое. И не колется. Без подогрева, но тёплое…»
— А где наш Женечка? — спросила Нина Аркадьевна, удивив своим интересом не только Куропёлкина, но и барышень-камеристок.
— Да вот же он! — рассмеялась Вера. — Унырнул с головой под одеяло. Он же у нас стеснительный!
— Ну что ты, Женечка такой стеснительный! — чуть ли не воркуя, произнесла Звонкова. — Никто тебя не обидит!
И она ласково, словно бы ребёнка, погладила Куропёлкина по головке, появившейся из-под верблюжьего одеяла.
«Нинон…» — прошептал Куропёлкин.
— Ну и как, Женечка, — спросила Нина Аркадьевна, — то есть, извини, Евгений Макарович, брал ли Алексей Александрович Каренин взятки или не брал?
— Не брал! — сминая свою растерянность, непоколебимо, отважным Джордано, произнёс Куропёлкин. — Не брал! Однако в помощь моему убеждению мне так и не доставили роман Толстого.
— То есть как? — удивилась Звонкова. — А что же вам доставили сегодня?
— Стихи молодых нулевого десятилетия, — сказал Куропёлкин. — И без всяких объяснений — два тома «Библиотеки античной литературы». Овидия и Апулея.
— Кого? — резко спросила Звонкова.
— Овидия и «Золотой осёл» Апулея.
И Куропёлкин почувствовал, что Нина Аркадьевна и представления не имеет о том, кто такие Овидий и Апулей. (Впрочем, он-то чем просвещённей деловой дамы?)
— Безобразие! — воскликнула Звонкова. — Завтра же разберусь и накажу! Какие ещё Овидий и Апулей! Вредители! Всё. Я устала. Слишком много удовольствий и впечатлений в последние дни. Девушки, готовьте меня ко сну!