И поручик Звягельский перекрестил Куропёлкина.
— Куропёлкин! Долго ещё ждать!
10
Представитель Звонковой Трескучий, худой и верткий мужчина лет сорока пяти, был сердит. Не умеют следить за ходом времени! Богема! Пуси-муси! Трескучий считался дворецким, домоправителем Нины Аркадьевны Звонковой. Несмотря на худобу и вёрткость, он производил впечатление лица властного и значительного и будто бы наделённого — по серьёзным причинам — государственными полномочиями. При некоторых движениях и проходах его ощущались выправка особого рода и вынужденные (а может быть, и проведённые в удовольствии) занятия строевой подготовкой. Фамилия Трескучий (иные полагали, что это прозвище) вызывала разнообразные толкования, не всегда для Трескучего выгодные, а то даже и обидные. Видимо, поэтому при последнем приобретении народом паспортов нового либерального (освобождённой России) образца Трескучий постарался в документах преобразовать себя в Трескучего-Морозова, что придало более определённый смысл его пребыванию на Земле, а главное — на службе. К тому же в Трескучем-Морозове было нечто боярское или княжеское (Скопин-Шуйский, Невзор-Тужила, Василий Тёмный и др.), нынче уважаемое. Впрочем, о том, что он ещё и Морозов, знали немногие.
— Время терять не будем! — сурово заявил Трескучий. — Ты, Куропёлкин, контракт подписал?
— Нет, — сказал Куропёлкин.
— Это как же? — удивился Трескучий и взглянул на Верчунова.
Верчунов лишь развёл руками.
— Так! Садись! — распорядился Трескучий. — И подписывай! Вот бумаги! Ты читать-то умеешь?
— Умею! — буркнул Куропёлкин.
Перед ним лежали бумаги вполне государственно-казённого вида. Нина Аркадьевна Звонкова именовалась в них Работодательницей, а он, Куропёлкин, — подсобным рабочим.
— Какой я подсобный рабочий! — возмутился Куропёлкин. — Я — артист!
— Артист! Артист! — успокоил его Трескучий. — Все твои способности, добродетели и изъяны, как из библиотечных ям, так и физические, нами изучены и взвешены, однако в нашем штатном расписании нет должности артиста. Но взгляни на сумму.
Куропёлкин взглянул. Взглянул и Верчунов. И ошарашенный, осел на пол.
— Опять не в рублях! — возмутился Куропёлкин.
— И чем же евро с нолями хуже твоих рублей? — язвительно произнёс Трескучий.
— Тем хотя бы тем, что в Волокушке нет обменного пункта.
— При чём тут Волокушка? — спросил Трескучий.
— Дальше что написано? — указал Куропёлкин. — «В случае неожиданного происшествия с подсобным рабочим К., сумма задатка немедленно направляется в посёлок Волокушка родным подсобного рабочего К.»…
— Именно немедленно! — заверил Трескучий. — Нина Аркадьевна — человек обязательный и щепетильный. А родичи твои смогут съездить обменять евро в Архангельск. Или в Брюссель.
— Это завтра же? — спросил Куропёлкин.
— Почему же завтра? — насторожился Трескучий.
— А после ночи приходит утро, и пожалуйте — в Люк!
— Что вы слушаете всякий бред! — возмутился Трескучий. — Смотри вот этот пункт. Действие контракта рассчитано на два года.
— На два года?! — сейчас же вскочил с пола Верчунов и глазами впился в бумаги на столе. И произошло с ним преображение, будто его подняли с эшафота и отправили на два года в Сад Удовольствий.
— На два года? — спросил Верчунов.
— На два, — подтвердил Трескучий и подмигнул Верчунову (боковым зрением Куропёлкин заметил это и заметил, что подмигивание Трескучего вышло зловещим).
— Подписывай! — чуть ли не приказал Трескучий Куропёлкину.
— Раз ваша Нина Аркадьевна такая щепетильная и обязательная, — с вызовом заявил Куропёлкин, — подпишу.
И подписал в трёх местах. При этом делал это так важно и тщательно, будто совершал историческое действо и сознавал, что эдак оно и есть.
— Всё! — сказал Трескучий. — Едем!
11
Перед выходом к автомобилям Трескучий проверил нутро рюкзачка (котомки) Куропёлкина.
— Так, — закончил осмотр Трескучий. — Допустимо. Штаны, тельняшка, две рубахи, трусы, майки, даже бритва электрическая, полотенце, три книги… Неужели книги покупаешь?
— И покупаю, — ответствовал Куропёлкин. — Но эти библиотечные. Надо вернуть.
— Вернём, — сказал Трескучий.
— Через два года? — спросил Куропёлкин.
— Не дерзи! — рассердился Трескучий. — Не зачитаем! Времени нет на всякую ерунду!.. Так, бельишко твоё проверим, нет ли вшей или клопов и их деток, прогладим, высушим. Может, завтра, чистое оно тебе пригодится… А на ночь получишь наш комплект из моих рук… Пошли!
К Куропёлкину подскочил Верчунов, обнял, зашептал на ухо:
— Не поминай лихом, Эжен! Держись! Покажи, каков ты мужик! Хотя бы две ночи продержись! Сбереги себя и нас, благодетель ты наш!
— Хватит сопли пускать! — брезгливо произнёс Трескучий.
У парадного, на ценность рож и кошельков чувствительного, входа к Прапорщикам и Грибным местам ожидали два джипа, естественно, с коричневатыми стеклами. У одного из них дышали воздухом юридической свободы два молодца из тех, что вминались в стену позади столика мадам Звонковой. Немедленно и ловко были открыты дверцы более важного автомобиля, не облагороженного, правда, мигалкой.
— Руки ему связывать, господин Трескучий? — было спрошено.
— Морозов! — с досадой произнёс Дворецкий, он же постельничий, кравчий, возможно, сокольничий и ещё кто-то.
— Извините… Господин Трескучий-Морозов. То есть снабдить ли его наручниками?
— Полагаю, он поведёт себя благоразумно. К тому же теперь он наш подсобный рабочий. Взят в аренду. Глаза ему завяжите понадежнее. И хватит.
Куропёлкина с маскарадными наглазниками, но без щелей для томных взоров, усадили на заднее сиденье, а господин Трескучий-Морозов, надо полагать, уселся к рулю.
И покатили.
12
Долго господин Трескучий не произносил ни слова. То есть, извините, — ни слова, обращённого к нему, бывшему артисту Куропёлкину. А так он матерился. И нередко. И видно, не одни лишь пробки поднимали горечь от жёлчного пузыря к свободным ёмкостям его совестливой души. Наконец его выговоры природе и безобразиям на асфальте стали затихать, а потом и вовсе прекратились, и Куропёлкин понял, что они выехали в разумно-пустые пока просторы Подмосковья, предназначенные, правда, для будущих проявлений чиновничьих добродетелей. (А эти-то земли, может, и не предназначенные. Но Куропёлкину ли было думать об этом?)
В минуты (часы?) городских ползаний внедорожника Трескучего множество соображений толкалось в голове Куропёлкина, спорили друг с другом, дрались, прыгали с перекладины турника и вылетали из Куропёлкина пустыми и терявшими на лету решимость к поступкам и тем более подвигам. Некоторые из них имели такие смыслы: раз намеревались нацепить наручники и обезглазили его, значит, боялись, что он сможет взбунтоваться и сбежать. И тогда Люк мог бы оказаться необязателен. А госпожа Звонкова и дворецкий Трескучий испытали бы неприятности. Мысли о возможности отвратить неизбежность Люка взбодрили Куропёлкина. Но он тут же осадил себя и отменил бунт в автомобиле. Да и толк-то какой вышел бы из его бунта или даже побега? Молодцы-сопроводители с удовольствием тут же развеяли бы его прах по соседним полям с навозом (ароматы доносились) своими гранатомётами.
— Ты, я понял, и впрямь благоразумен, — услышал Куропёлкин голос вовсе не трескучий, а металлический, и даже звонкий в передаче приятных дворецкому слов. — Поэтому напрягись принять со вниманием.
— Напрягся, — послушно вымолвил Куропёлкин.
— Так вот, ты отныне… — тут Трескучий запнулся, возможно, не захотел вводить и себя в заблуждение, нечто в его натуре вздрогнуло или он пожелал ужесточить порядок в отношениях с подсобным рабочим. — Ты сегодня вечером и ночью никакой не артист (Трескучий хмыкнул) Эжен Куропёлкин, а Баядера… — тут Трескучий явно растерялся, — то есть Шахерезада…
— Но это же бабы! — удивился Куропёлкин. — А я по контракту обязан исполнять ночные требования работодательницы Звонковой Нины Аркадьевны (в мыслях он уже согласился называть её — Нинон).
— О своих требованиях Нина Аркадьевна объявит тебе сама. Слово «баба» забудь. Какие-либо половые различия для тебя сегодня отменяются. Если будешь нарушать приличия, загремишь в Люк тут же. Не сможешь насладиться красками рассвета.
И дворецкий рассмеялся вовсе не звонко, а именно трескуче.
— Нет, но как же это быть Баядерой или Шахерезадой? — всё ещё не мог сдержать своё возмущение Куропёлкин. — Разве я похож на бабу?
— Ну, называй себя хоть этим… как его… Гаврошфуко! — расщедрился Трескучий. — Чем этот Гаврошфуко лучше Шахерезады? Да будь хоть Шахерезадом! Всё. Приехали.
— Нет, но как же это быть Баядерой или Шахерезадой? — всё ещё не мог сдержать своё возмущение Куропёлкин. — Разве я похож на бабу?
— Ну, называй себя хоть этим… как его… Гаврошфуко! — расщедрился Трескучий. — Чем этот Гаврошфуко лучше Шахерезады? Да будь хоть Шахерезадом! Всё. Приехали.
13
И, верно, приехали, сообразил Куропёлкин. Тяжкие ворота заскрипели, раздались чьи-то приветственные восклицания. Заднюю дверцу замершего джипа открыли, и чьи-то вежливые руки возвратили Куропёлкину зрение. Он увидел, что джип стоит в парадном дворе Барского дома (каким тот существовал в его представлениях).
— Отведите его к дворовым, — распорядился Трескучий.
14
Площадь въездного двора в поместье, с собственными Брандербугскими воротами и кордегардиями, скобой (подковой) окружала одноэтажная, как бы приёмно-дружелюбная постройка с колоннадой. Там и размещался корпус для дворовых. Ноги у Куропяткина затекли, шея болела, передвигался он медленно, но сопровождавшие его лица не гнали и даже не торопили его и довели до комнатушки, похожей на одиночную камеру, только что без параши.
— Удобства в коридоре, — просветили его.
Естественно, его обследовали цепкими и просвещёнными в своём промысле пальцами. Но эти заслуженные пальцы-доки не обнаружили при Куропёлкине целлофановый пакетик с песо из сейфа мироеда Верчунова (или не пожелали преждевременно обнаруживать).
Впрочем, что они понимали в секретах морских узлов! Им бы пиявок ловить в усадебном пруду под некогда (явно, и спорить нечего) насыпанным всхолмием (может, декоративным курганом). Шея у Куропёлкина при выгрузке из автомобиля поворачивалась с трудом, но пруд и курган он углядел.
А не там ли, на вершине кургана, возможно ещё заведённого варягом Рюриком с братанами-разбойниками в малиновых кожах Синеусом и Трувором, и находился Люк? (Куропёлкин, как и автор, не предполагали, что Синеус с Трувором вскоре будут государственно отменены и признаны ошибкой летописца или невнятицей.)
15
«Завтра, при восхищении красками рассвета, — подумал Куропёлкин, — и узнаю…»
Отдав существенные, видимо, для процветания подмосковного гнезда Звонковой распоряжения, управляющий здешних мест Трескучий-Морозов посетил доставленного им Гаврошафуко.
— Ну как? — поинтересовался Трескучий. — Эта комната лишь для твоего дневного пребывания. Претензии есть?
— Нет! — буркнул Куропёлкин.
— Обедать и ужинать будешь в столовой для челяди.
— Нет аппетита, — сказал Куропёлкин. — И не будет.
И повернулся лицом к стене.
— Э-э! Не пойдёт! — рассмеялся Трескучий. — Ложкой и вилкой работать не будешь, введём питательный раствор. Исполнять ночные требования Нины Аркадьевны тебе придётся в бодром состоянии духа и памяти. И учти: после обеда камеристки Нины Аркадьевны отведут тебя к водным процедурам, отмоют всю твою бытовую и гимнастическую грязь, только тогда тебе выдадут специальное ночноё бельё.
— Ладно, — приподнялся на локтях Куропёлкин. — Дайте мне хоть попить чего-нибудь…
— Это можно, — кивнул Трескучий. — Правда, алкоголь, а значит, и пиво тебе запрещены. Как и курево. А водичку, это пожалуйста… Или, может, квас. Сейчас Евдокия принесёт…
Трескучий отбыл по делам, и в комнату тут же вошла дворовая девушка Евдокия с подносом в руках, заставив Куропёлкина опустить ноги на пол.
— Шоколадница! — воскликнул Куропёлкин.
И сам не понял сразу, почему воскликнул. Потом стал отыскивать причины своего восклицания. Должен сообщить, что Куропёлкин не только почитывал рекомендованные в библиотеках книги, но любил и рассматривать альбомы с картинками. А зрительную память имел хорошую. И ему при появлении здешней девушки с подносом вспомнилась «Шоколадница» швейцарского, что ли, художника Лиотара.
— И сам не знаю… — смутился Куропёлкин. — Можно, я буду называть вас Ладной?..
— Да как хотите! — сказала Ладна-Евдокия. — Думаю только, что случаев называть вам меня как-либо более не будет.
— Это отчего же? — спросил Куропёлкин.
— Я вижу, постель здесь не перестелили. Значит, завтра привезут нового отдыхающего. Господину Трескучему постояльцы этой комнаты невыгодны. Иначе будут недовольны его работой.
— Так это — камера приговорённых к… к Люку, что ли? — спросил Куропёлкин.
— Я вам ничего не говорила. Вы сами сделали свой выбор. Не хочу знать, ради каких выгод. Но мне отчего-то жалко вас. Зовут меня все же Евдокией. Дуней. Воду-то выпейте…
— Спасибо за заботу и сострадание, — пробормотал Куропёлкин.
16
Неожиданно для себя Куропёлкин задрых. Может, водичка Ладны и была предназначена для его успокоения. Или это было средство — на всякий случай — заранее утихомирить буяна. Вдруг возникли бы затруднения для доставки буяна к Люку. Смирным едоком Куропёлкин отобедал (без трубок с питательными растворами) в едальне для челяди. Приходили и садились за стол какие-то тихие белокудрые пейзане, напоминавшие Куропёлкину о крепостном художнике Венецианове, но при появлениях зверя Трескучего, со стеком в руке и у сапога, их несмело-благонамеренные разговоры тут же прекращались. Куропёлкину был подан здоровенный кусок мяса с кровью и запахами костра. Куропёлкин возмечтал: вот бы сейчас стакан водки из рук Ладны и хоровое пение: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки…»
Да, зрительная память Куропёлкина была отменная, но не фотографическая. И сытый Куропёлкин стал размышлять, отчего же дворовая девушка Евдокия напомнила ему о шоколаднице Лиотара. Если только подносом и фартуком, ну и ещё чем-то… Надо было рассмотреть её внимательнее (хотя зачем?). Но во время обеда и поедания Куропёлкиным мяса (со спаржей!) Дуня не появилась и о девицах-красавицах никто не спел…
После обеда Куропёлкину был определён полуденный отдых. Отдыхать позволили час, появились две камеристки госпожи Нины Аркадьевны и повели его к зданию водяных забав с русалками на фронтоне. Камеристки, возможно, были двойняшками, щекастые, с веснушками на скулах, на полных носах и даже на мочках ушей, смешливые. Одна из них, по имени Соня, по дороге к бассейнам и душам похохатывала и то и дело похлопывала Куропёлкина по заднице.
— Не балуй! — сердился Куропёлкин. Но не слишком строго.
Прежде всего его поставили под душ. Никогда Куропёлкин ничего не стеснялся на сцене «Прапорщиков в грибных местах», потому как был артист. А тут застеснялся. Девушки-камеристки вынуждены были остаться в купальниках, отчего-то со стразами в местах путешествий мужского естества, и принялись отскребать с его кожи нечто опасное или неприемлимое для госпожи Звонковой металлическими щётками, то и дело окунаемыми в чан с желтоватым раствором.
— Это не хлорка, — успокоила Куропёлкина камеристка Вера, — это снадобья с душистыми ароматами. Вы должны пахнуть Шахерезадой.
17
После струй душа, тоже вроде бы ароматных («Из рецептов Клеопатры», — просветили его), его отвели к жёсткому топчану, покрытому простынёй, и попросили улечься на живот для проведения массажа, дальнейшего профилактического осмотра и втирания благовоний. Руки девушек были сноровистые (видимо, учились у хороших профессионалов), сильные, но порой и нежные. Ну а Вера, похохатывая, умудрилась пощекотать Куропёлкину пятки, чему тот, естественно, не препятствовал. Он блаженствовал. Никакой Люк нигде не существовал.
— А теперь обследуем твои грешные места, — объявила Соня.
— Чего у меня нет, так это грешных мест, — заявил Куропёлкин.
А ведь, и вправду, не было.
— Давай, давай, поворачивайся на спину! — потребовала Соня.
И тут же отыскала грешный предмет. По её представлению. Ладонь её обхватила находку, и та распухла, расцвела, поднялась и раззадорилась.
— Ой! — вскричала Соня. — Да он же опасный!
Сама же ладонь свою не убирала, а сжимала её и продолжала ойкать.
И Вера подскочила к коллеге поглазеть и поучаствовать.
А Куропёлкина сейчас же прожгло желание. И догадка некая явилась к нему. Дерзко-авантюрная. У Екатерины Великой была доверенная дама, фрейлина-испытательница и подруга, Румянцева, что ли (Куропёлкин в последние годы всё же много читал, и часто — лишнее), так вот она опробовала свежих намеченных императрицей фаворитов и определяла, готовы ли они к употреблению. Не для этой ли цели были заведены камеристки Вера и Соня? Так что же тогда терять время? И похоже, что Вера с Соней были готовы к испытанию его резвости и способности к романтическим играм.
И руки Куропёлкина потянулись к бёдрам камеристок, одна — к Вериному, другая — к Сониному…
Но тут явился Трескучий.
18
— Ну как тут наш Шахерезад? — спросил он.