— Кто убил Макара?!
— Так вы и убили, — спокойно ответил Родион.
Михаил Иванович презрительно фыркнул:
— Что за дичь? Я любил Макара, как родного сына, у меня алиби — сотни людей меня видели в «Пивато». Я уехал оттуда в полдень! Как мог оказаться у Макара?
— И зачем такое несокрушимое алиби именно на момент, когда вас могли заподозрить? Если разобраться, оно недорого стоит. Кто под утро бурной вечеринки вспомнит, был или не был Михаил Иванович за столом? А от «Пивато» — ровно пять минут до Гороховой. Никто не обратил внимания, как вы ушли и вернулись. Мало ли — человеку надо подышать воздухом. Даже бутылку с бокалами заготовили, чтобы на ресторан никто не подумал. Выдало совсем не это…
— Неужели?
— Вы привыкли опираться на крепкую палку с массивной рукоятью. А новая трость — легкая и неудобная. Не знали, куда ее деть. Мучились с ней, но носили. Зачем? Чтобы всем показать, что у вас тросточка безобидная.
— Вот как, значит, повернули…
— Еще подвела дружба с Данилой. Если бы соседи-художники собирались прикончить Макара, им бы не понадобилось спаивать дворника. Они же живут в этом доме. Это надо только тому, кто должен прийти снаружи. Еще косвенный факт: живописью занимались, значит, умеете холст натягивать. Но самое главное: только вы после смерти Макара получите его нехитрое имущество. И великую картину, как ненужный хлам, чистый холст на подрамнике.
— Но зачем мне убивать племянника?
— Ради него, конечно, — Родион указал на портрет. — Вы коллекционер. Владеть шедевром для вас — смысл жизни. Особенно если создать его по своему расчету. Ради такого ничего не жалко. Наверняка подсказали племяннику сюжет. Подозреваю, что Макар все-таки показывал вам незаконченное полотно. Оценив, сколько оно может стоить, начали готовить тихую смерть. Но Макар, словно предчувствуя, дописал заказчика реквиема. Это заметно: краска совсем свежая. Он раскусил: вы — черный человек. Гений серости и расчета, который побеждает, но все равно проигрывает. Жаловались, что для вас, господин Гайдов, не осталось правды на земле. Вот и решили побороть несправедливость своими руками.
— А вы, как погляжу, наш маленький Моцарт, — в задумчивости проговорил Михаил Иванович.
— Не имею чести, всего лишь чиновник полиции.
Толпа редела, распадаясь на отдельные группки, всеобщий восторг разбивался на частные разговоры. Отыскав племянника, Мария Васильевна порадовалась, что «малыш» не сбежал, и наградила одной из самых теплых улыбок, на какую способно теткинское сердце.
— Родион, ты доставил мне чудовищное удовольствие. Это как дернуть водки с мороза под маринованный груздь… Нет, даже лучше… Пардон, а почему не представишь меня своему знакомому?
Тетка невольно оценила представительного мужчину на предмет… Ну, на какой предмет может оценивать мужчину одинокая женщина, похоронившая двух мужей.
— Господин Гайдов, — сказал Ванзаров. — Дядя художника, создавшего шедевр. Сам автор шедевра в некотором роде.
— Да что вы?! — Тетка не дождалась, когда назовут ее. — Великолепно! У вас в семье одни гении!
Мария Васильевна кокетничала искрометно, но Гайдов даже бровью не повел в ее сторону, не отрываясь от картины, словно не мог насмотреться. Прикинув, что эта магия не действует, тетка зашла с другой стороны:
— А где же ваш племянник, господин Гайдов? Отчего пропустил такой триумф? Какая жалость, не правда ли?
Отвечать какой-то сумасшедшей старухе Михаил Иванович не счел нужным. Одним движением сломав трость, кинул обломки к ботинкам чиновника полиции и быстро вышел. На него стали оглядываться. Господин Музыкантский вовсе изумился такому поведению мецената. А тетка замерла в недоумении:
— Что с ним?
— Скоропостижно скончался, — ответил Родион, думая о своем.
…Коля боялся шевельнуться.
— Что же случилось с Гайдовым?
— А что с ним должно было случиться?
— Но ведь он дал слово наказать убийцу…
Юношескую наивность Аполлон Григорьевич отметил смешком:
— Думаете, человека, убившего родного племянника, замучают угрызения совести? Вам еще, коллега, учиться, учиться и учиться психологии сыщика.
— Но как же закон, наказание…
— Наказание вышло куда страшнее полагаемого по закону. Какая пытка: видеть, как растет слава Макара, и не иметь сил ее остановить. Владея картиной, Гайдов не смог поднять на нее руку, это же не человек. При этом осознавать, что племянник, которого ненавидел, как бездарность ненавидит талант, и раздавил как муху, оказался сильнее. Испытание хуже каторги. У него срока давности нет.
— Так что же, он так и наслаждается жизнью?
— Возможно. Только не в столице. Вскоре Гайдов исчез. А куда, что — в полиции на этот счет сведений не имеется.
— Но как же «моментальный портрет»?
— А с ним что не так?
— Но ведь Гайдов не выходил убийцей! — в отчаянии вскричал Гривцов.
— Эх, юноша… Если б по одному портрету убийцу можно опознать… Нам бы пришлось искать другую работу. Вам — точно… Нечего отлынивать, подставляйте лоб, будем бить штрафной.
Звонкий щелчок, и из глаз Гривцова брызнули мириады звезд, так что он маленько закачался и увидел небо в алмазах. Аполлон Григорьевич руку имел тяжелую, а пальцы пластичные. Что составляет наилучшее сочетание для искрометного щелбана. Во всех смыслах.
Почесав место возмездия, Николя заявил:
— Готов отыграться.
Лебедев искренно поразился:
— Это как же понимать? Чтобы нашему дорогому, любимому и обожаемому Аполлону Григорьевичу — в лоб отвесить? Вот как дело повернули?
— Нет, нет… Так… Только на интерес… Имею я право историю рассказать?
В юном полицейском было столько обиды на несправедливость этого мира, что криминалист сжалился:
— Ну, валяйте, что у вас там припасено. На интерес…
— Мне про этот случай в участке рассказали… — начал Коля, запнулся и спросил, не скрывая подозрительности: — А вам он не известен?
— Многое мне известно из столичных происшествий… Какой именно?
— Про убийство барышни Водяновой.
Лебедев уставился на карниз, словно роясь в невидимой картотеке, и даже слегка шевелил губами:
— Водянова, Водянова… Что за фамилия мутная? Не припомню такой фамилии… Это когда случилось?
— Почти два года назад…
— Это по какому участку проходило?
— По 3-му Казанскому…
— По Казанскому… Да не просто Казанскому, а еще третьему… Ах да!.. Нет, не знаю этого происшествия. Видимо, без меня справились. Скорее всего — ничего интересного или сложного, да… А в чем там загвоздка?
Гривцов уже собрался проболтаться, но вовремя прикусил язык.
— А вот не скажу! — мстительно заявил он.
Аполлон Григорьевич смиренно потупил взгляд:
— Ладно, попробуйте… удивить меня. Если не справитесь, тариф известен — щелбан от всей души.
— Опять щелбан?.. За что?.. Договорились на интерес.
— Интерес ваш в том, чтоб изучить трудности жизни… В чем готов всячески помочь, да… И щелбаны в этом непростом деле — самая полезная наука. Но если не желаете…
— Нет… Я готов… — сразу выпалил Коля и добавил: — А вы точно не слышали про эту историю?
— Молодой человек!.. Кого подозреваете?.. Лебедева!.. Это основу и вершину всей криминалистической науки, альфу и омегу, ну и так далее…Чего смотрите, как барышня на взвод гренадеров… Начинайте уж, а то лопнете от избытка чувств.
Слизнув волнение, юный чиновник начал самым загадочным образом:
— Случилось это в конце декабря…
Откуда ты, прелестное дитя
Не сыскать дней беззаботнее Святок. Снег лежит плотным ковром, сверкая и искрясь, морозы встали, кончились метели, вышло солнышко, наступило Рождество, и на душе так светло и привольно, словно уже весна. Да она и не за горами. Вся столица погружается в праздничные гуляния. Важные государственные учреждения и те откладывают решения судеб Отечества и народного благоденствия в дальний ящик, чтобы окунуться в радостный водоворот.
Даже преступный мир, стесняясь нарушить закон праздника, отправляется на каникулы. Стихают карманные кражи, про грабежи не слышно, а если и случается происшествие, то по невоздержанности. С такой мелочью полицейские участки сами справляются, раз им не позволено отдыхать, как нормальным обывателям.
А вот сыскная полиция со спокойным сердцем наслаждается жизнью. Чего штаны протирать в присутствии, все равно дел никаких! Так что под конец двенадцатидневного веселья кое-кто из доблестных сыщиков еле жив. Требуется отменное здоровье, чтобы пережить Святки. Не каждому они под силу. Особенно юным чиновникам.
На третий день святочного безделья Родион открыл глаза и кое-как разглядел толстую стрелку, которая обогнала десятый час. Вместо того чтобы бодро вскочить и сделать утреннюю гимнастику (хотелось бы взглянуть на таких героев), он поступил как разумный человек, а именно: плотнее закутался в одеяло. Но в отличие от нас с вами, старающихся придавить лишний часок, стал лежа анализировать, до чего же докатился.
Даже преступный мир, стесняясь нарушить закон праздника, отправляется на каникулы. Стихают карманные кражи, про грабежи не слышно, а если и случается происшествие, то по невоздержанности. С такой мелочью полицейские участки сами справляются, раз им не позволено отдыхать, как нормальным обывателям.
А вот сыскная полиция со спокойным сердцем наслаждается жизнью. Чего штаны протирать в присутствии, все равно дел никаких! Так что под конец двенадцатидневного веселья кое-кто из доблестных сыщиков еле жив. Требуется отменное здоровье, чтобы пережить Святки. Не каждому они под силу. Особенно юным чиновникам.
На третий день святочного безделья Родион открыл глаза и кое-как разглядел толстую стрелку, которая обогнала десятый час. Вместо того чтобы бодро вскочить и сделать утреннюю гимнастику (хотелось бы взглянуть на таких героев), он поступил как разумный человек, а именно: плотнее закутался в одеяло. Но в отличие от нас с вами, старающихся придавить лишний часок, стал лежа анализировать, до чего же докатился.
Мысленно загибая пальцы, Ванзаров счел пережитые испытания. Вскоре обнаружилось, что мысленных пальцев не хватит и придется добавлять новые. А все потому, что за последние дни он не отказался ни от одного приглашения и в результате умудрился побывать, кажется, у всех родственников и знакомых и даже знакомых их знакомых. Ну и за каждым застольем, без которого Святки не представить, конечно же…
Нет, совсем не то, что подумали. В напитках Родион меру знал. А вот в закусках… Только прикинув в самых общих чертах, какое количество холодцов, салатов, жаркого, заливных судаков, печеных поросят, кулебяк, тортов и прочих домашних изысков уничтожил, он немедленно пришел в ужас. Если, конечно, в ужас можно прийти вот так на диване. Со всей ясностью логической мысли Родион осознал: еще немного — и рискует потерять форму. Хотя было бы чего терять, честное слово! Но испытания на крепость духа и желудка еще не закончены: сегодня опять званый обед у матушки.
Перевернувшись на бок, Родион окинул себя мысленным взором и сделал неутешительный вывод: так жить нельзя. Иначе не только потеряет форму, нет, форма была, но отупеет. Что для сыщика, подающего надежды, совсем не годится. Короче говоря, надо отказаться от матушкиного обеда. Или хотя бы прогуляться перед ним. Решено и подписано.
С чувством выполненного долга Ванзаров прикрыл глаза на секундочку, чтобы поглубже осмыслить решение, а когда открыл, обнаружил, что проспал до одиннадцати. Это уже никуда не годилось. Выкинув себя с дивана, он прошлепал на кухню, где опрокинул ведро леденой воды на голову, завопил как ошпаренный, растерся жестким полотенцем и облачился в свежий костюм.
Сунув нос в стекло и продышав морозный узор, Родион открыл Садовую улицу в снежном блеске и праздничном безделии. Атмосфера манила прогуляться и насладиться январским днем. Упустить чудесный миг было преступно. А сыскная полиция борется с любыми преступлениями.
Выйдя на улицу, Родион вдохнул полной грудь и… наполнился чистой морозной радостью, какая бывает только на Святки. Не торопясь и наслаждаясь каждым мгновением, отправился в сторону Никольского рынка. Прогулка была столь чудесной, что он сам не заметил, как дошел до гранитной набережной Крюкова канала.
Праздник искрился и переливался на все лады. Вода скрылась под белой периной, расшитой следами веселых полозьев. Горят золотом купола Никольского собора. Сбитенщики перекрикивают друг друга, предлагая медовый отвар. Девахи в пестрых платках, румяные и озорные, гуляют парочками, смеются над симпатичными мужчинами, строят глазки военным. Мальчишки с ором носятся друг за дружкой. Снег хрустит под ногами. Редкие сани пролетают со свистом. В общем, так хорошо, что и сказать нечего, кроме: как хорошо!
Окинув взглядом запорошенные окрестности Коломны, Ванзаров ощутил легкий намек голода и уже собрался поворотить, как на той стороне канала заметил фигуру городового. В отличие от мрачного постового в черной шинели, который и в праздники тянет лямку, этот был также мрачен, притопывал и прихлопывал рукавицами. Только вот стоял не на должном месте. Рядом с ним согревалась еще парочка городовых. Промерзшие лица постовых были знакомы — все как один из 3-го Казанского участка. И хоть зевак, сколько хватало глаз, и в помине не было, узнать полицейское оцепление труда не составило.
Праздничное обжорство не смогло задушить любопытство. Родион ощутил позыв куда сильнее голода. Захотелось узнать, что же такого преступного случилось, когда в мире царят покой и благодать. Хоть глазком взглянуть. Ну что в этом такого: только узнает, что стряслось, и сразу на обед.
Недолго думая, вернее, не думая вообще, Ванзаров съехал, как мальчишка, по ледяной горке гранитного спуска к самому каналу, пересек лед и вышел к другому берегу, к большому неудовольствию городовых. Начальству, хоть и мелкому (по чину, но не по фигуре), лениво отдали честь, но что случилось, ответить не могли. Или не пожелали. Их дело маленькое: вызвали и поставили.
Снаружи охраняемый домик выглядел мирной обителью, в которой не может случиться ничего страшнее разбитой чашки. Двухэтажный особнячок, какие попадаются только в этой части столицы, был построен в начале века, но вид имел ухоженный и чистенький. Как праздничный тортик. Внутри выглядел не менее опрятным, чем снаружи. Уют семейного особнячка жарил от натопленной печки. Аккуратные половики, начищенные зеркала и даже люстра в чехле говорили о пристойном достатке владельцев.
Отряхнув ботинки, Ванзаров снял шляпу, чтобы поздороваться, но вежливость пропала зря. В комнате вроде большой гостиной с широкими креслами имелось три двери. На второй этаж вела дубовая лестница. И нигде ни одной живой души. Словно обитатели вымерли — ни хозяев, ни прислуги. Быть может, кто-то прятался на кухне, к которой вел тесный коридорчик с одежной вешалкой. Только уж очень тихо сидят, ни звона посуды, ни шипения самовара. Прямо-таки мертвая тишина.
Родион прошелся по пустой зале. Каждая вещь сверкала чистотой. Так идеально хозяйство вести трудно. В семье обычно кто-нибудь или вещь бросит, или мусор оставит, или беспорядок наведет. А тут образцово правильно, не по-домашнему. Как в дорогой гостинице.
И правда: на скромной конторке, притиснутой в уголок, нашлась книга регистрации постояльцев. Вернее — постоялиц. Чистенький домик служил пансионом дамам, которые не любили меблированные комнаты или гостиницы, а желали получить хорошее обслуживание и уединение. Подобный комфорт стоит дорого, не каждая дама сможет позволить себе такой пансион. Да и постояльцев много не поместится. Судя по редким записям — лишь четыре гостьи изволили остановиться. Только где же они все?
Порядок дошел до того, что ступеньки отказались скрипеть. Родиону даже не пришлось красться, как сыщику. Поднявшись на второй этаж, Родион увидел вычищенный пол с новыми коврами, свежие обои, аккуратные картиночки с пейзажами в рамках, хрустальную люстру и запертые двери по обеим сторонам коридора. Зато прямо перед любопытным гостем распахнулась створка, завешанная изнутри плотной гардиной. Отодвинув ткань, пахнувшую едким букетом духов, Родион заглянул внутрь.
— Это что такое? — спросили грозным тоном. — Кто позволил? Ну-ка попрошу отсюда… Ах, это вы, Ванзаров… Очень мило, но я сыскную не вызывал…
— Здравствуйте, Иван Васильевич, — нежно ответил юный чиновник, проскальзывая внутрь. — Я не по службе, а так, по интересу. Мимо проходил, думаю, дай-ка загляну к коллегам, посмотрю, что стряслось, и немножко согреюсь…
— Согрелись? Ну и идите себе, куда шли…
Радушный прием чиновника Разуваева на этом не кончился. Развивая гостеприимство, он добавил, что вот, дескать, кому праздники и веселье, а кто-то, не разгибая спины и не видя родных деток, должен трудиться… В общем, вылили все, что накопилось в душе. Действительно, не повезло человеку: все праздники пришлось дежурить по участку.
Понимая душевную травму соседа с первого этажа, Родион растекся коварным обольстителем, полив рану сладкой патокой. Рассказал, как уважает господина Разуваева, как ценит его знания, мечтает поучиться у опытного и мудрого товарища и, если позволят, лишь одним глазочком взглянуть на происшествие. Лесть такой грех, который никогда не остается безнаказанным. Разуваев размяк, оказалось, что и он давно наблюдает за успехами юноши и, так и быть, изволит натаскать его уму-разуму. Ну, как же иначе…
— Что же тут случилось? — спросил Родион, озираясь. На первый взгляд ничего трагического в чистенькой комнатке не нашлось. Не считая странного запаха… Но мало ли чем может пахнуть в комнате дамы.
— Загляните-ка сюда, коллега, — широким жестом предложил Разуваев, указывая на диванчик, развернутый цветастой спинкой ко входу.