С домом Бостанджогло, место которого занято ныне «Наутилусом», связан памятный эпизод в истории экономического развития пореформенной России — первый банковский крах, как определил его крупный юрист П. Н. Обнинский, один из активных деятелей судебной реформы и непосредственный участник этого события. Об этом эпизоде он оставил воспоминания, так и назвав их: «Первый банковский крах».
Вечером 11 октября 1875 года Обнинский, занимавший тогда прокурорскую должность в Московской судебной палате, получил задание заняться этим делом.
«Вечером, когда я в здании суда кончал уже свои занятия, — рассказывает Обнинский, — в мой кабинет вошел прокурор палаты Н. А. Манасеин в сопровождении незнакомого мне молодого человека, видимо, взволнованного и очень смущенного, в котором трудно было предугадать будущего ретивого руководителя городской думы г. Алексеева.
— Семимиллионная растрата, — сказал мне Николай Авксентьевич, — выслушайте г. Алексеева, составьте протокол, и затем вам тотчас же нужно будет отправиться в банк с судебным следователем по особо важным делам, а я пойду отправлять телеграмму министру юстиции».
Обнинский, как положено, начал составлять протокол заявления Алексеева. Речь шла о Московском ссудном банке, помещавшимся на Николькой в доме Бостанджогло, причем владелец дома был также членом правления этого банка. Обнаружилось, что главный клиент банка немецкий железнодорожный предприниматель «доктор философии», как он себя рекомендовал, Бетель-Гентри Струсберг, участвовавший в строительстве железных дорог в Германии, Австро-Венгрии и Румынии, решив продолжать свою деятельность в России, путем подкупа должностных лиц получил в Московском ссудно-коммерческом банке кредит в семь миллионов и теперь оказался несостоятельным должником. Но при этом, поскольку крушение банка было неизбежно, он предложил его руководству следующий выход: ему, Струсбергу, выдают дополнительную ссуду, директора и привилегированные вкладчики забирают свои вклады из банка, а публике в счет их вкладов выдают акции непостроенной железной дороги. План Струсберга являлся откровенной аферой, акции — лишь пустыми бумажками, что потом, конечно, будет обнаружено, но сейчас, как убеждал «железнодорожный король», таким образом можно избежать немедленного краха банка. (Подобную аферу с акциями ему удалось провернуть в Румынии, где он был разоблачен и откуда ему пришлось бежать, но в Москве об этом не знали.)
Началась паника. Кое-кто из директоров уже начал забирать свои вклады. Алексеев же, по его словам, «тщетно требовал свой вклад», он заявил, что «если не заарестовать тотчас же кассу банка и имущество его членов, то и все остальное будет расхищено, а вкладчики и акционеры пойдут по миру», а также сообщил, что в настоящее время совет и правление банка заседают в нем в полном составе.
«Кончив допрос, я с судебным следователем и целым отрядом полицейских для охраны выходов, — продолжает свой рассказ Обнинский, — отправился в банк… Подъехав к помещению банка на Никольской, мы нашли окна не освещенными и двери запертыми. Долго стучался в них полицейский пристав, пока, наконец, одна половинка двери немного приотворилась и показался заспанный сторож с сальным огарком в бутылке и накинутой поверх рубашки шинели.
— Что вам угодно? Никого нет.
— Отворяй, — крикнул ему пристав, — это господин прокурор и судебный следователь!
(Полиция уже оцепила все здание банка.)
Дверь моментально отворилась, и мы пошли за сторожем, который светил нам своим огарком. Прошли мы так длинную амфиладу погруженных во мрак пустынных зал и остановились перед запертою дверью.
— Отворяй! — повторил пристав, и сторож, помявшись немного, распахнул двери…
Никогда не забуду я внезапно открывшейся перед нами картины: громадная освещенная a giorno (в полную силу) зала, посередине длинный стол, обставленный креслами, а на них — весь персонал банка, точно военный совет накануне сомнительной битвы, замышляющий вылазкой спасти себя и добычу.
Пристав отрекомендовал меня и объяснил цель прибытия. Последовала немая сцена, подобная той, которой заканчивается бессмертная комедия Гоголя: все поднялись со своих мест и замерли в безмолвном испуге, предвещающем победу обвинения…
Началось опечатание всех помещений банка, потом пошли допросы, аресты, обыски, осмотры — весь тот обычный финал, которым пользуется затем обвинитель, доказывая и проверяя вину на суде».
На следующее после обыска утро Обнинский вновь направился в Московский ссудно-коммерческий банк.
«Вся Никольская, тротуары и мостовая, была буквально запружена народом. Толпа рвалась вперед, еле сдерживаемая полицией и конными жандармами, размахивала руками, кому-то грозила, чего-то отчаянно требовала и остановилась у большого каменного дома на конце улицы, встретившись с другой подобной же толпой, напиравшей с противоположной стороны.
Я едва мог пробраться сквозь толпу…
Толпа была самая разнообразная: светские барыни, отставные солдаты, деревенские священники, помещики, сельские старосты, монахи и масса непричастных к „делу“ зевак… Преобладал вообще „серый“ элемент, наглядно свидетельствуя, что всех больше пострадали от краха неимущие классы, что растрачена трудовая копейка, что отняты последние сбережения. Всеобщее тревожное раздражение достигло своего апогея, когда толпа, прорвав полицейский кордон, бешено ринулась в банк.
В. Е. Маковский. Крах банка. Картина
В конторе, первой от входа, шла невообразимая сумятица. Директор-распорядитель был буквально прижат к стене исступленной толпой вкладчиков и акционеров, требовавших назад свои деньги. Осыпаемый проклятиями и ругательствами, бледный, как полотно, со стиснутыми зубами, стоял он за своей конторкой, судорожно скрестив руки на тяжело вздыхающей груди, в глазах блестели слезы. А кругом — неистовый шум игам, дикий, истерический хохот женщин, сдержанные рыдания, стоны и опять проклятия и проклятия. То там то сям виднелись и иные жертвы Ваала, безмолвные и неподвижные старушки: старушка, бессильно раскинувшаяся на стуле, с запрокинутой головой и опущенными веками; около нее суетилась заплаканная дочь; пузырек с каплями дрожит и прыгает в руке, и она никак не может попасть им в рюмку с водой; „севастопольский герой“ на деревянной ноге и с медалями во всю грудь; он сидит, как изваяние, и тупо уставился в пол; старичок деревенский священник, обхватив заскорузлыми руками трясущуюся голову, присел на подоконнике, около него рассыпаны какие-то бумаги, вероятно, церковное — некогда — достояние; рядом с ним дама прислонилась лбом к стеклу, и плечи вздрагивают… А с улицы напирают новые и новые толпы с преобладанием того же серого элемента: банк пользовался безграничным доверием и в особенности от этой серой трудолюбивой мелкоты».
В ходе следствия было доказано прямое участие в афере и поэтому привлеченных к делу в качестве обвиняемых известных московских купцов-промышленников Корзинкина, Бостанджогло, Лямина, Вишнякова, Сорокоумовского, Крестовникова и других. Их защищали светила тогдашней московской и петербургской адвокатуры, на подкупы и взятки были истрачены огромные суммы. Во время процесса Струсберг сначала пытался доказать, что если бы ему дали возможность осуществить свой план с акциями, то в конце концов их владельцы были бы полностью удовлетворены. Затем, видя, что его доводы никого не убеждают, перешел на вызывающе циничный тон. На вопрос, каким образом он вошел в доверие к столь уважаемым и высокочиновным банковским деятелям, он ответил: «Золотой ключ отворяет любую дверь», а на упрек в вовлечении их в безнравственную аферу заметил: «Я приехал в Россию не для того, чтобы совершенствовать местные нравы».
Когда стадия судебного заседания уже приблизилась к составлению обвинительного заключения, обвиняемые прибегли к последнему средству: отправили влиятельных ходатаев в Петербург, чтобы добиться особого Высочайшего повеления о прекращении дела на том основании, что оно было начато против них «беззаконно» и в исходе своем «угрожает промышленным интересам страны».
Но шантаж не прошел: на ходатайство наследника-цесаревича император Александр II ответил ему: «Это дело суда, и не нам с тобой в него вмешиваться».
Приговор суда, несмотря на широкую огласку дела, был мягче, чем ожидали: Струсберга выслали из России, двух директоров сослали в Сибирь. Негласно уладили требования вкладчиков.
Однако в банковскую практику русских капиталистов проникла склонность к аферам, за «первым крахом» последовали новые, и громкие судебные процессы 1870–1880-х годов обнаружили их принципиальное сходство.
К сожалению, наши отечественные капиталисты показали себя переимчивыми и способными учениками западного учителя безнравственности.
Однако в банковскую практику русских капиталистов проникла склонность к аферам, за «первым крахом» последовали новые, и громкие судебные процессы 1870–1880-х годов обнаружили их принципиальное сходство.
К сожалению, наши отечественные капиталисты показали себя переимчивыми и способными учениками западного учителя безнравственности.
В 1881 году художник-передвижник, замечательный бытописатель современной жизни В. Е. Маковский написал картину «Крах банка», приобретенную П. М. Третьяковым в свою галерею и сразу получившую широкую известность, она разошлась по всей России во множестве гравюр и репродукций. И хотя натурой ему послужили москвичи позапрошлого века, как знакомы и узнаваемы эти лица, их выражения, обуревающие их чувства, как похожи они на обманутых москвичей XXI века! Впрочем, и методы обманщиков-финансистов остались те же, Чубайс с его ваучерами, творцы дефолта и финансовых пирамид по праву могут считаться прямыми учениками и последователями западного авторитета Струсберга. Но вот прокурора на них в современной России не находится…
Пройдя через века, Никольская осталась торговой улицей.
В 1990-е годы в начале отечественного «кооперативного» капитализма, кроме имевшихся на ней разных магазинов и — главного среди них ГУМа, появились торговые точки: магазинчики, лавочки, палатки, закусочные, кафе. В течение десятилетия и прежние государственные магазины, и частные магазинчики были вытеснены фирменными магазинами-салонами, торгующими дорогой одеждой, обувью, предметами роскоши и явно стремящимися походить на бутики Третьяковского проезда и европеизированный ГУМ.
Коммерция торжествует, сверкает, бросается в глаза. Просвещение выглядит скромно. Даже вывеска замечательного учебного заведения «Российский государственный гуманитарный университет. Историко-архивный институт» гораздо менее заметна, чем вывеска прямо противоположного по своим задачам — питейного заведения — пивной «Кружка», разместившейся в воротах института, где в XVIII–XIX веках помещались книжные лавки. Ярко-оранжевая вывеска пивной с изображений пузатой кружки, увенчанной могучей шапкой пены, висит над входом в заведение, укрепленная на кронштейнах на здании института, поперек улицы.
В магазинах теперешней Никольской хорошо: красиво, просторно, народу мало — ни толкучки, ни очередей — смотри на товары, любуйся хорошенькими продавщицами.
Татьяна Сидорченко, писавшая о Третьяковском проезде, обратила внимание, что на Никольской она не увидела ни одного обычного продуктового магазина, где можно было бы купить столь необходимого человеку молока или хлеба (раньше на Никольской было две «Булочных»).
Но все же есть на улице одна торговая точка, которая имеет главной своей целью приносить и пользу народу, а не только прибыль владельцу-коммерсанту. О ней в газете «Московская правда» в июле 2007 года напечатана корреспонденция Софьи Ефимовой, трогательная, как рассказ Ивана Сергеевича Тургенева про Муму, только вселяющая не печаль, а надежду, потому что из нее видно, что живы еще в людях человеческие чувства. Значит, есть будущее и у нас, и у старой доброй Никольской.
Трехэтажный дом № 13, вплотную примыкающий к Синодальной типографии, кажется пристройкой к ней, но в действительности это левый флигель здания Никольского греческого монастыря, построенного в 1890-е годы по проекту архитектора К. Ф. Буссе. На первом этаже здания помещается «Бутербродная».
Директор НИК «Бутербродная» Людмила Александровна Норкина на своем посту с 1979 года, а сама закусочная основана в 1963! Изначально Это была 25-я столовая, но с 1992 г. ее переименовали, а год спустя «Бутербродная» получила аббревиатуру НИК, которая, по словам директора, расшифровывается просто как «Никольская»…
Лубянская площадь — старые времена
К. Ф. Юон. Лубянская площадь. Зима. Картина 1916 г.
Почти в каждой, даже не очень большой, частной коллекции открыток с видами старой Москвы имеются открытки, на которых изображена Лубянская площадь. Видимо, их издавали большими, по сравнению с другими сюжетами, тиражами, и они пользовались спросом. Надобно признать, открытки эти эффектны и красивы.
Китайгородская стена и арка Проломных Никольских ворот с надвратной иконой над ними, словно прекрасная старинная рама, обрамляют вид площади. Сквозь ворота виден кусок угадываемой широкой площади, на дальнем конце которой возвышается огромное здание, похожее на замок, и эта картина создает впечатление, что стоит только выйти за ворота и глазу откроется иной, просторный мир, так непохожий на тесноту внутри Китай-города.
Красивы и виды самой площади: от здания страхового общества «Россия» на Никольскую башню Китайгородской стены с возносящимися над стеной куполами Владимирской церкви и величественной часовни Пантелеймона-целителя, а также от Никольской башни — на «Россию», на фонтан посреди площади, на первые — угловые — здания отходящих от площади улиц Большой и Малой Лубянок, Мясницкой и на старинную церковь Гребневской иконы Божией Матери. (На одной из открыток 1910-х годов на первом доме Мясницкой улицы, в 1934 году переименованной в честь члена Политбюро ЦК ВКП(б) С. М. Кирова в улицу Кирова и называвшейся так до 1991 года, можно прочесть: «И. Киров. Фабрикант приборов». Любопытное совпадение!)
На этих открытках начала века перед зрителем предстает летняя, яркая, солнечная площадь благополучного города в благополучные довоенные, еще до Первой мировой войны времена.
Другой образ этой площади — на картине К. Ф. Юона. Так же широко ее пространство, так же величественна Пантелеймоновская часовня, так же на площади много народа, но не летнее солнце заливает ее, а окутывают зимние ранние перламутрово-серые предсумерки, на земле, на крышах лежит снег, над крышами поднимаются клубы дыма и пара. По небу летает, сбиваясь в стаи, множество галок, в этот час они обычно улетают на места своих ночевий: в Александровский сад, на Воробьевы горы…
Юон писал картину на исходе второго года Первой мировой войны, в декабре 1916 года, из окна страхового общества «Россия». Ему удалось передать тревожное предреволюционное настроение, царившее тогда в Москве. Кроме общего колорита картины это настроение создают многочисленные фигурки людей, перебегающих площадь в разных направлениях, они как будто мечутся, словно муравьи в растревоженном муравейнике. («Москва в военные годы была переполнена приезжим народом», — вспоминает художник, рассказывая о работе над этой картиной.) И птичья толчея в сером небе еще усиливает это впечатление беспорядочного движения.
На современной Лубянской площади не многое уцелело от тех времен — всего два-три дома, но тем не менее она узнаваема, потому что сохранила свою планировку: так же от нее отходит вниз, к Театральной площади, Театральный проезд, в левом углу берет начало Большая Лубянка, а в правом — Мясницкая, и посредине, как прежде фонтаном, теперь круглой клумбой обозначен центр площади.
Лубянская площадь расположена в одной из древнейших заселенных человеком местностей Москвы. Как утверждает предание и свидетельствуют документы, здесь начиналось обширное Кучково поле — владения легендарного боярина Кучки, на землях которого князь Юрий Долгорукий поставил «град мал древян» — первоначальную Москву.
Вид на Никольскую башню и Проломные ворота от Лубянской площади. Фотография 2-й половины ХIХ в.
В XII–XIV веках Кучково поле, простиравшееся от нынешней Лубянской площади до Сретенских ворот и от реки Неглинной до Яузы, представляло собой сельскую местность с полями, перелесками, лугами, деревушками. В установленных местах на полянах Кучкова поля происходили многолюдные сборища горожан, выборы тысяцких, шумело вече, вершился великокняжеский суд… Но уже в XV веке московский посад разросся до Кучкова поля и занял часть его территории. С возведением каменной Китайгородской стены, которая прошла по краю Кучкова поля, часть его стала площадью перед одной из ее проездных башен, названной Никольской.
Как обычно, на площади у въездных ворот сам собой образовался базар, на котором крестьяне, привозившие свои товары в столицу, торговали с возов. Товар этот был сезонный, поэтому у москвичей площадь перед Никольскими воротами слыла под разными названиями в зависимости от того, что кого привлекало на этот базар. В старых воспоминаниях, кроме наиболее известного ее названия — Лубянская площадь — встречаются и другие — Дровяная, Конная, Яблочная, Арбузная. Возможно, их было и больше.
О главном же ее названии автор первого, изданного в 1878 году, справочника о происхождении названий московских улиц и переулков А. А. Мартынов пишет: «Название Лубянки существует очень давно, но объяснение ему мы находим не ранее 1804 года, когда на Лубянской площади отдавались от города места для торговли овощами и фруктами в лубяных шалашах». Объяснение Мартынова звучит убедительно, однако название Лубянка в документах, в переписи дворов встречается веком раньше — в 1716 году. Да и оговорка Мартынова, что оно «существует очень давно», заставляет обратиться не к 1804 году, а ко времени образования площади — к XV веку. В последней четверти XV века московский князь Иван III, ставший великим князем всея Руси, собрал под своей рукой большинство русских удельных княжеств и готовился окончательно свергнуть татарское иго. Но в это время новгородские бояре и посадники, которым в Великом Новгороде — древней торговой республике — принадлежала власть, боясь потерять ее, изменили общерусскому делу и вступили в тайные переговоры с польским королем Казимиром о передаче новгородских областей под владычество польской короны. Поход Ивана III на Новгород завершился разгромом мятежников.