Видимо, императорские слова о всенародной пользе, которую принесли труды Магницкого, давали ему особый статус в обществе, и это послужило причиной того, что по смерти он был похоронен даже не в своей приходской церкви, а в престижном, основанном царем храме, что, безусловно, являлось знаком особого уважения и почета. Для сведения же будущих поколений на его надгробии было написано о великих заслугах школьного учителя:
„В вечную память (…) Леонтию Филипповичу Магницкому, первому в России математики учителю, здесь погребенному мужу (…) любви к ближнему нелицемерной, благочестия ревностного, жития чистого, смирения глубочайшего, великодушия постоянного, нрава тишайшего, разума зрелого, обхождения честного, праводушия любителю, в слугах отечеству усерднейшему попечителю, подчиненным отцу любезному, обид от неприятелей терпеливейшему, ко всем приятнейшему и всяких обид, страстей и злых дел силами чуждающемуся, в наставлениях, в рассуждении, совете друзей искуснейшему, правду как о духовных, так и гражданских делах опаснейшему хранителю, добродетельного житья истинному подражателю, всех добродетелей собранию; который путь сего временного и прискорбного жития начал 1669 года июня 9-го дня, наукам изучился дивным и неудобовероятным способом. Его Величеству Петру Первому“ для остроумия в науках учинился знаем в 1700 году и от Его Величества, по усмотрению нрава ко всем приятнейшего и к себе влекущего, пожалован, именован прозванием Магницкий и учинен российскому благородному юношеству учителем математики, в котором звании ревностно, верно, честно всеприлежно и беспорочно служа и пожив в мире 70 лет 4 месяца и 10 дней, 1739 года, октября 19-го дня, о полуночи в 1 часу, оставя добродетельным своим житием пример оставшим по нем благостно скончался».
При сносе Гребневской церкви в начале 1930-х годов (храм сносили не сразу, а по частям — с 1927 по 1935 год) были обнаружены надгробная плита Магницкого (находится в Историческом музее) и его захоронение: прах «первого в России математики учителя» покоился в старинном гробе — дубовой колоде, в изголовье лежали чернильница в виде лампадки и гусиное перо…
В самом начале Мясницкой, справа от подземного перехода, стоит один из корпусов ФСБ, к главному входу в него со стороны улицы ведет мощная гранитная лестница. На месте лестницы и входа и находилась церковь Гребневской иконы Божией Матери. Проходя мимо, вспомните, что где-то здесь, под асфальтом, покоится прах первого в России «математики учителя»…
Нет над ним «ни камня, ни креста», как поется в известной песне, справедливы и слова песни о том, что служил он «во славу русского флага». Было бы справедливо установить на этом месте его старинное надгробие или памятный знак.
Вернемся к акварели Ф. Я. Алексеева. По улице, возле ворот на территории церкви Гребневской иконы Божией Матери стоит одноэтажный дом причта, далее видно трехэтажное здание Университетской типографии. В 1780-е годы ее арендовал Н. И. Новиков, жил он в доме напротив.
1780-е годы были самыми плодотворными годами просветительской и издательской деятельности Н. И. Новикова. «Типографщик, издатель, книгопродавец, журналист, историк литературы, школьный попечитель, филантроп, Новиков во всех этих поприщах оставался одним и тем же — сеятелем просвещения», — так характеризовал Н. И. Новикова В. О. Ключевский и называл 1780-е годы в истории общественной и научной жизни Москвы — «новиковским десятилетием». В доме Новикова происходили заседания основанного им Дружеского ученого общества и собрания масонской ложи «Латоны», одним из руководителей которой он был. Здесь у Н. И. Новикова бывал Н. М. Карамзин.
Перед окнами типографии и новиковского дома расстилается, как изображено на картине Ф. Я. Алексеева, широкая Лубянская площадь: на ней стоит караульная полосатая будка, офицер обучает солдат строю, прогуливаются горожане. На заднем плане видны Китайгородская стена, Никольская башня, за ней — купол Владимирской церкви. Перед стеной зеленеют заросшие травой насыпанные при Петре I оплывшие бастионы…
С правой стороны картины Ф. Я. Алексеева изображена высокая глухая кирпичная ограда, за ней находится еще один хорошо известный москвичам XVIII века дом.
Этот дом с обширным двором в XVII веке был подворьем рязанского архиепископа. В начале XVIII века в нем жил после отмены Петром I патриаршества местоблюститель патриаршего престола рязанский митрополит Стефан Яворский, здесь были им написаны панегирики императору, в которых ученый монах сложными логическими доводами опровергал распространившееся в народе мнение, что Петр I не кто иной, как антихрист.
В XVIII веке подворье было выселено, и его помещения заняла Московская Тайная экспедиция — политический сыск, застенок и тюрьма.
Специальная Тайная канцелярия была основана Петром I для следствия и суда по политическим делам, существовала она и при его преемниках. Но в феврале 1762 года Петр III издал манифест «Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии». «Всем известно, — говорилось в манифесте, — что к учреждению тайных розыскных канцелярий, сколько разных имен им ни было, побудили вселюбезнейшего нашего деда, государя императора Петра Великого, монарха великодушного и человеколюбивого, тогдашних времен обстоятельства и не исправленные в народе нравы. С того времени от часу меньше становилось надобности в помянутых канцеляриях; но как Тайная канцелярия всегда оставалась в своей силе, то злым, подлым и бездельным людям подавался способ или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей».
Екатерина II, взойдя на престол, в первый же год своего царствования восстановила Тайную канцелярию под названием Тайной экспедиции. Императрица вникала в процесс ведения следствия, в ее указе Сенату от 15 января 1763 года велено склонять преступников к признанию «милосердием и увещанием», но разрешались и пытки: «Когда при следствии какого дела неминуемо дойдет до пытки, в таком случае поступать с крайней осторожностью и рассмотрением, и паче всего при том наблюдать, дабы иногда с виновными и невинные истязания напрасно претерпеть не могли».
При Екатерине II Тайной экспедицией руководил С. И. Шешковский, о котором А. С. Пушкин записал такой рассказ современника: «Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: „Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?“ На что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: „Помаленьку, ваша светлость!“»
Дом на Лубянской площади, в котором до этого находилось Рязанское подворье (рязанского архиепископа), в 1774 году по высочайшему повелению заняла комиссия, ведшая следствие «о изменнике Пугачеве», и затем дом был определен под помещение для Московской Тайной экспедиции.
В «Новом путеводителе по Москве», изданном в 1833 году, о нем говорится: «Старожилы московские еще запомнят железные ворота сей Тайной, обращенные к Лубянской площади; караул стоял во внутренности двора. Страшно было, говорят, ходить мимо».
О том же, что в действительности творилось за железными воротами, приходилось довольствоваться лишь слухами и догадками: с тех, кто там побывал и вышел оттуда, брали подписку, что он будет молчать о том, что видел и слышал, о чем его спрашивали и что с ним делали.
В 1792 году в Московскую Тайную экспедицию был взят Н. И. Новиков. Говоря о двуличности Екатерины II, «Тартюфа в юбке и в короне», А. С. Пушкин писал: «Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти».
Павел I повелел выпустить узников, заключенных Екатериной II в тюрьмы Тайной экспедиции. Современник рассказывал об освобождении арестантов из Московской Тайной экспедиции: «Когда их выводили во двор, они и на людей не были похожи: кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво… На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом». Александр I в 1801 году, снова, как его дед, уничтожил Тайную экспедицию. Дом на Лубянке перешел к городу, в нем помещались затем разные учреждения.
С годами о застенке на Лубянской площади стали забывать. Неожиданно он напомнил о себе сто лет спустя. В. А. Гиляровский в очерке «Лубянка» рассказывает: «В начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки — и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается — новый дом строить хотят.
— Теперь подземную тюрьму начали ломать, — пояснил мне десятник.
— А я ее видел, — говорю.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
— А я ее видел, — говорю.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
Мы пролезли в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка в другом конце подземелья. Дышалось тяжело… Проводник мой вынул из кармана огарок свечи и зажег… Своды… кольца… крючья…
Дальше было светлее, свечку погасили.
— А вот здесь скелет на цепях был.
Обитая ржавым железом, почерневшая дубовая дверь, вся в плесени, с окошечком, а за ней низенький каменный мешок… При дальнейшем осмотре в стенах оказались еще какие-то ниши, тоже, должно быть, каменные мешки».
На месте бывшей Тайной экспедиции было построено здание для Духовной консистории — синодской канцелярии.
После пожара 1812 года к Лубянской площади были присоединены «три обывательских владения, — как сказано в решении Комиссии для строений в Москве, ведавшей восстановлением города, — без строений ныне остающиеся» — видимо, выморочные участки; были снесены петровские укрепления, засыпан ров, стены и башни Китай-города приведены «в их вид, соответствующий древности», другие же участки по периметру образовавшейся площади проданы частным лицам под застройку. Участок по левой стороне площади (если смотреть от Никольской башни) от Театрального проезда до Пушечной улицы (сейчас его занимает универмаг «Детский мир») приобрел князь А. А. Долгоруков и выстроил двухэтажный длинный дом, первый этаж которого был приспособлен под лавки и сдавался торговцам. В этих «долгоруковских рядах» снимали помещение торговцы самыми разными товарами: в 1830-е годы тут торговал, среди прочих, И. Дациаро — владелец фирмы, специализировавшейся на продаже эстампов, гравюр и картин, — внешний облик Москвы 1830–1840-х годов мы представляем в основном по нескольким сериям «Виды Москвы», изданных им. В 1890–1900-е годы в одном из помещений находился трактир Колгушкина, который посещали издатели и авторы «народных книг».
Лубянская площадь. Литография по рисунку С. Дитца. 1850 г.
В 1880-е годы сзади Долгоруковских лавок был пристроен магазин «Лубянский пассаж», оборудованный на европейский манер, наподобие других появившихся тогда в Москве магазинов-пассажей.
По правой стороне Лубянской площади, на месте разобранного за ветхостью дома Университетской типографии, в 1823 году трехэтажный большой дом выстроил Петр Иванович Шипов — личность весьма таинственная. В одних источниках его называют камер-юнкером, в других — камергером. В. А. Гиляровский называет его генералом, известным богачом, человеком, «имевшим силу в Москве», перед которым «полиция не смела пикнуть». Однако никто из писавших о Шипове современников не сообщает никаких сведений о его происхождении и биографии.
Известен Шипов в Москве был тем, что, построив на Лубянской площади дом с торговыми помещениями в первом этаже и квартирами во втором и третьем, он разрешил занимать квартиры всем, кому была нужда в жилье, не брал со своих жильцов плату, не требовал прописки в полиции, и вообще никакой записи их не велось.
Дом Шипова в Москве называли «Шиповской крепостью».
«Полиция не смела пикнуть перед генералом, — рассказывает В. А. Гиляровский, — и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами, которые в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам краденого, тоже ютившихся в этом доме. По ночам пройти по Лубянской площади было рискованно.
Обитатели „Шиповской крепости“ делились на две категории: в одной — беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень. Все это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.
Категория вторая — люди мрачные, молчаливые. Они ни с кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда не скажут своего имени, ни одним словом не намекнут ни на что былое. Да никто из окружающих и не смеет к ним подступиться с подобным вопросом. Это опытные разбойники, дезертиры и беглые с каторги. Они узнают друг друга с первого взгляда и молча сближаются, как люди, которых связывает какое-то тайное звено. Люди из первой категории понимают, кто они, но молча, под неодолимым страхом, ни словом, ни взглядом не нарушают их тайны…
И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом для облавы и заняла входы, в это время возвращавшиеся с ночной добычи „иваны“ заметили неладное, собрались в отряды и ждали в засаде. Когда полиция начала врываться в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась свалка. Полиция, ворвавшаяся в дом, встретила сопротивление портяночников изнутри и налет „иванов“ снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и надолго забыла о новой облаве».
В 1850-е годы, после смерти Шипова, дом приобрело «Человеколюбивое общество». С помощью воинской команды из него изгнали всех обитателей, которые в большинстве своем, уйдя, осели неподалеку на Яузе, положив начало знаменитой Хитровке. «Человеколюбивое общество», подремонтировав дом, стало сдавать квартиры за плату. Его заселила, по словам Гиляровского, «такая же рвань, только с паспортами» — барышники, торговцы с рук, скупщики краденого, портные и другие ремесленники, чьим ремеслом была переделка ворованного так, чтобы хозяин не узнал.
Продавалось же все это поблизости на толкучем рынке вдоль Китайгородской стены с ее внутренней стороны от Никольских ворот до Ильинских. Здесь между стеной и ближайшими зданиями было свободное незастроенное пространство, в прежние времена соблюдаемое в военных целях. В 1790-е годы московский генерал-губернатор Чернышев распорядился построить на пустом месте «деревянные лавки для мелочной торговли». Вскоре возле лавок возникла торговля с рук и образовался толкучий рынок.
Пространство, занимаемое рынком, в различных документах и в разное время называли то Новой, то Старой площадью, поэтому в мемуарах можно встретить и то, и другое название. В настоящее время название Старая площадь закрепилось за проездом вдоль бывшей Китайгородской стены от площади Варварских ворот до Ильинских ворот, а Новая площадь — от Ильинских ворот до Никольской улицы, то есть там, где и находился рынок.
Э. Лилье. Толкучий рынок в Москве. Литография 1855 г.
В народе же это место называли просто Площадью, без уточняющих эпитетов. Это народное название оставило напоминание о себе в фольклорном выражении «площадная брань». Очеркист второй половины XIX века И. Скавронский в своих «Очерках Москвы» (издание 1862 г.) замечает, что на Площади «нередко приходится слышать такие резкие ответы на обращаемые к ним (покупателям) торгующими шутки, что невольно покраснеешь… Шум и гам, как говорится, стоном стоят». Особенно умелой руганью отличались бабы-солдатки. Они, по словам Скавронского, «замечательно огрызаются, иногда нередко от целого ряда». Именно эту высшую степень умения ругаться и имеет в виду выражение «площадная брань».
Толкучка на Площади была полем коммерческих операций всякого жулья и в то же время последней надеждой бедноты.
Многие мемуаристы описывали этот рынок, а художники-жанристы изображали его. Рынок середины XIX века изображен на литографии Э. Лилье. На этом листе представлены типы еще крепостных времен. Иная толпа на картине В. Е. Маковского, написанной в 1879 году. Но и над теми и другими людьми веет вечный, неизменный дух российской толкучки, сохранившийся и на современных подобных рынках.
На толкучем рынке никто не был застрахован от самого наглого и ловкого обмана: покупал одно, а домой принес другое, примеривал вещь крепкую, а оказалась в дырах. Н. Поляков — московский писатель 1840–1850-х годов — сравнивает торговцев толкучего рынка со всемирно известным тогда фокусником Пинетти и отдает им пальму первенства перед иностранной знаменитостью. Однако Поляков предлагает взглянуть на рынок и с другой — «светлой» — стороны: «Впрочем, для людей, небогатых средствами, толкучий рынок — сущий клад: здесь бедняки и простолюдины приобретают для себя одежду и обувь за весьма умеренную или дешевую цену, а в так называемом общем столе, устроенном на скамеечках и на земле под открытым небом, получают завтрак, обед или ужин, состоящий из щей, похлебки, жареного картофеля и пр. за три, четыре и пять копеек серебром… Тут же находится подвижная цирюльня, заключающаяся в особе старого отставного солдата, небольшой скамеечки, на которой бреют и подстригают желающих, с платой: за бритье одна копейка серебром, а за стрижку три копейки. Все это очень просто, свободно, удобно, просторно, дешево и сердито».