— Так-то еще с отроческих лет евойных, — позабыв величание, вскинулся могучий казак. — Дядька его по матери покойнице, Степан Иванович Гуляев, увлек колосками…
— Это как?
— Дык сам Степа под Барнаулом обретает. Науками там занимается. А Дорофейке раз по приезду и сказал, мол ежели из колосьев пшеничных самые богатые выбирать, да из тех самые крупные зерна, потом только их и высаживать. На следующую осень все по новой. Так мол, за десяток лет можно и семена вывести, что урожай вдвое поднимут.
— Правильно сказал. Так оно и есть.
— Так уже лет пять, как все это поняли. Ваше превосходительство, — вспомнил и смутился богатырь. — Ить девятая осень только вот была, а из зерен Дорофейкиных и правда поболе урожай уже выходит. Уже и до ста двадцати пудов с десятины получается, коли с другим семенем не мешать…
Полцарства за таблицу соотношений. Пуд — это шестнадцать килограмм. А десятина — это сколько? В мое время урожаем в 35–40 центнеров с гектара никого не напугать было. Двадцать пудов — это 19,2 центнера. Если десятина — десятая часть гектара, то гигантский у них выход. А если больше? У кого бы спросить? Где бы прочитать?
— Вы присаживайтесь, Астафий Степанович, — махнул я рукой. И на крепкий, туземного, незамысловатого производства стул, и на свои мысли о мерах и весах. — Повариха здесь отменная. Рекомендую.
— Благодарствую, — склонил голову польщенный величанием по-отчеству сотник, снова смутился и поспешил добавить. — Ваше превосходительство.
— Давайте уж без чинов, раз за одним столом сидим. Герман Густавович — я… Потом, на людях церемонии разводить будем… А что касается смотрителя местного, так селекция — это конечно замечательно. И полезно. Только надо бы по науке все. Агроном знающий нужен. Чтоб не только зерна и колосья отбирать, а и как какие земли обрабатывать, что лучше сеять выяснил. Губерния наша велика. Где-то одна земля, в другом месте другая. А кое-где и ковырять землю, быть может, не стоит — не для того подходит. Знаком вам такой человек в наших землях?
Эх, как было бы славно, вот так вот, походя, решить извечный сельскохозяйственный вопрос. Уж кусок земли для опытов с посевами и удобрениями я бы им легко подыскал. И финансирования ведь тут особенного не нужно. Вот и Гера подсказывал — провели бы изыскания по крестьянской комиссии при губернском правлении. Думаю, и внедрить на местах нашли бы как. Да тех же казаков в их поселениях бы припрягли. Потом сарафанное радио лучше всякой рекламы по региону весть бы разнесло. Одним, ну парой выстрелов такой пласт проблем бы перевернули — ого-го! На обильных урожаях бы рождаемость повысилась. Цены на хлеб уравновесились бы. Глядишь, и на экспорт бы что-нибудь пошло. А больше денег землевладельцев — выше их покупательская способность. Есть спрос — появилось бы и предложение. Сначала купчины из России бы товары везли, потом яб им подсказал, что и сами с усами — тут можно все производить. Первое время — протекцию для туземных фабрикантов…
— Экак! — крякнул казак. — Нету такого. Я бы знал. Тут немца выписывать потребно…
И покраснел. Так часто бывает у тех людей, слова которых быстрее разума. Вот брякнул, подумать не успев, и потом только дошло, что с немцем за одним столом и сидит. Самое интересное — как теперь выкручиваться?
— Не стесняйтесь, Бога ради, — грустно улыбнулся я. — Прапрадед мой к Екатерине на службу вызван был — вот он точно немец. Да и то женат на русской был… А я уж только по фамилии. Да и не выбирают люди кем родиться. Господь распределяет…
Безсонов оглянулся в поисках иконы, нашел маленький темный лик за крошечной искоркой лампадки в угу, и размашисто перекрестился. Я присоединился бы к нему, еслиб не играл роль лютеранина.
— Истинно так, Ваше… Герман Густавович. Господним промыслом и живем.
Гера недовольно пробурчал из резервации для оккупированных душ: «мое тело захватил православный ангел. Предки в гробах плачут обо мне». Мои предки много о чем плачут, поверь — насмотрелся. А твои пусть привыкают.
— Вот и хорошо. Вот и ладно… А немца-агронома, думается мне, нам не надо. Своего нужно искать, русского. Откуда немцу ведома наша земля? Начнет все по своему, по европейски в наших дебрях корежить, так только хуже выйдет. Да и как наш Дорофеюшка германца понимать станет, если я, своей волей, его в помощники на опытную станцию определю? Языкам парень не обучен… пока.
— Да уж где ему, — прогудел в бороду богатырь. — Не по его барышам в училищах обучаться.
— Решаемо это. Для его светлой головы изыщем средства. Я о другом хотел с вами поговорить…
Где-то вдоль тракта бродили варнаки караваевские, а я опять не смог обсудить это с казачьим сотником. В дверь коротко постучали и Матрена, пропуском и разрешением, внесла парящие тарелки со снедью для нового постояльца. И в сравнении с форменной глыбой сибирского Шварценегера, показалась повариха этакой девочкой-подростком. Миниатюрной и шустрой.
— Че-то там возница Ваш, батюшка генерал, топчеццо, — всплеснула она руками, когда чашки встали на крепкую столешницу. — Дорофейка привел болезного, а тот войтить опасаецца…
— Скажи ему, пусть заходит, — досадуя на забывчивость, разрешил я. — И тряпок чистых принеси. Бинтов и ваты.
— Прости, батюшка генерал, — явно огорчилась толстушка. — Темные мы, тканей заморских с роду не видали. Ни бинтового отреза ни ваты господской нетути у нас…
Едва сдержался чтоб не заржать во всю силу молодых легких. Вздохнул глубоко только, и уточнил:
— Тряпки неси. Рану извозчику замотать.
— А и счас, это мы мигом, — обрадовалась благополучному разрешению дела Матрена. И умчалась. Представляете бегемошку с моторчиком? Вот так и ускакала, даже занавеси колыхнулись.
Через минуту, держась за бок, в широченную низкую дверь протиснулся Евграф. И остановился на пороге с видом покорным и виноватым.
— Простите, ваше генеральское превосходительство, ума я невеликого. Ково хош спросите, всякий скажет — Евграфка Кухтерин не умнее сивой кобылы…
— Чего это он, Герман Густавович? — удивился сотник.
— Не знаю. Раньше-то он меня все барином величал…
— Прознал, поди, о чинах Ваших высоких, господин губернатор. Да испужался гнева Вашего праведного, — догадался Безсонов.
И видно верно догадался — Евграф закивал, как китайский болванчик, а потом и вовсе на колени брякнулся.
— Да встань ты, — на колени передо мной еще ни разу в обеих жизнях не падали. Может прежние цари как-то иначе воспитаны были? Мне вот от вида униженного человека самому стыдно стало. — Встань и пообещай, что никогда ни перед кем больше не встанешь на колени. И детям тоже завещай!
— Завещаю, батюшка Ваше превосходительство. Как есть завещаю! Только прости голову мою дурную, — хитрец наверняка уже понял, что ничего ему не грозит, но все-таки не торопился подыматься. Пришлось вставать из-за стола, идти и помогать. По пути успел заметить вытаращенные от удивления глаза казачьего сотника и едва сдержал смех. Если после этого моего демарша по губернии не поползут слухи обо мне, как о благодетеле народном, то я угол дома!
— Я тебя, хитрован, не за тем позвал, чтоб голову рубить, — хмыкнул я, усаживая Кухтерина на табурет. — Снимай одежду. Буду рану твою смотреть.
— Lassen Sie mich, mein junger Herr. Dass Sie ihre Hдnde nicht schmutzig machen, — угрюмо прокашлял Гинтар, поднимаясь с лежанки. Легко могу себе представить, как именно врачевал бы старый слуга, разбуженный воплями извозчика.
— Пустое. Отдыхай пока. Дай только щипцы какие-нибудь… Вдруг в ране пуля.
Седой прибалт вздохнул, обиженный недоверием, и, шаркая пятками, побрел к саквояжу. Евграф как раз успел скинуть рубаху, когда на столе появился грубоватый пинцет.
На обратном пути к своей постели слуга еще забрал так и валяющийся среди тарелок револьвер. А я-то все гадал — чего это Безсонов туда косится.
— Астафий Степанович, не в службу, а в дружбу, посмотрите, где там Матрена с тряпками.
Гигант, неожиданно резво, для его-то комплекции, вскочил и выбежал из избы. А Гинтар, демонстративно проводив сотника глазами, достал из коробки мешочек с капсюлями и принялся одевать их блестящие головки на запальные трубки барабана пистоля. Чем немедленно вогнал меня в краску. Знатный из меня воин! Собирался воевать с бандой душегубов не снаряженным для боя оружием! Хорошо хоть перед казачьим офицером не оконфузился.
— Спасибо! — шепнул я старику, дождался величественного кивка и теперь мог, наконец, заняться раной Кухтерина:
— К свету повернись. Ничерта же не видно!
Тяжелая пуля, прежде чем попасть в левый бок возницы, прошедшая обе толстые, оббитые кожей, деревянные стенки кареты, сильно потеряла в силе. Преодолев последнюю преграду — толстую овечью шкуру шубы, бесформенный уже кусок свинца впился в спину чуть выше почки, под ребра. Где и застрял, завернув края рубахи внутрь раны. Доктор из меня тот еще. Раны сложнее фурункула вообще ни разу не видел. Но, на мой взгляд, ни один внутренний орган извозчика не пострадал. Печень, вроде, справа. А почки существенно ниже. Появись у меня хоть малейшие сомнения, лезть в страшную, спекшейся кровью черную дыру величиной с олимпийский рубль, я бы не рискнул.
Нашлось аккуратно свернутое на краю, вышитое полотенце. На него высыпал остатки хлеба, а в освободившуюся тарелку вылил водку из квадратного штофа. Гинтар с Евграфом даже охнули от возмущения, когда я в эту чашу пинцет запихал.
Вернулись сотник с Матреной. Казаку приказал крепко держать возницу за руки, а повариху отослал за иголкой с ниткой. Решил, что такую рану однозначно нужно шить.
Света не хватало. Скачущий в сквозняках огонек свечи только пугал воображаемыми подробностями ранения. Тряпье, с «барского» плеча пожертвованное хозяйственной женщиной выглядело каким-то серым и оптимизма не внушало. Выбрал саму белую тряпицу и ее тоже замочил в спирт. Зря, что ли пил эту бормотуху?! Спиртяга слегка разбавленный. Градусов под семьдесят — восемьдесят. Для моих целей — самое то. А для употребления внутрь у Дорофейки, поди, еще сыщется.
— Ложку в зубы зажми и терпи, — внутренне содрогаясь от ужаса, твердым голосом приказал я, и отважно потер рану сочащейся водкой тряпкой. Под материей легко прощупывался колючий краешек пули.
Кухтерин что-то промычал, но слов я не разобрал. На всякий случай сказал:
— Терпи казак! Атаманом будешь!
И взялся за пинцет. Черная корочка приподнялась, и стало понятно — за что хватать и куда тянуть.
— Крепче, Степаныч! — рявкнул я и, зажмурившись, изо всех сил дернул пулю наружу.
Грамм сорок, не меньше, звонко шмякнулось об пол, забрызгав кровью домотканые половики. Крови из раны полилось совсем мало, но и этого для меня было достаточно. Карету! Карету скорой помощи мне! Яб Герину душу прозакладывал за фельдшера со скорой.
— Матрена, едрешкин корень! Ты где!? — так заорал, что искры к глазах от напряжения полетели. — Быстро сюда!
Мышцы на богатырских руках Безсонова вздулись. Невысокий и жилистый, Кухтерин оказался тоже не слабаком. Глаза пациента едва помещались в орбитах, на губах выступила пена пополам с опилками от изгрызенной деревянной ложки.
Обильно смочил другую тряпицу в своей тарелке и тщательно промыл рану. Убрал уже образовавшиеся в глубине сгустки. Повариха едва в обморок не грохнулась от вида моей операционной, отвернулась, бросила толстую иглу, с вдетой уже нитью, на стол и убежала. Переправил последний инструмент в тарелку и принялся сводить края раны. Хотел представить себе, как шить стану.
— Последний бой, он трудный самый, — пропел себе под нос и решительно воткнул железку в кожу рядом с вяло сочащейся живицей дырой в боку.
Три стежка и узелок. Капля упала на запястье — удивился ее прозрачности, пока не понял, что это пот капает у меня со лба. Клянусь бессмертной Гериной душей, легче самому себе аппендикс вырезать, чем живому человеку, без анестезии, цыганской иглой с суровой ниткой рану зашить!
— Ну что, господин сотник, — отдуваясь, удовлетворенно заявил я. — Свисни сюда Дорофейку. Пусть еще полуштоф несет. Нам всем сейчас не помешает. Особенно Евграфу Николаевичу Кухтерину.
— Habe das von Ihnen nicht erwartet! — прокаркал Гинтар со своей постели и, прямо сидя, поклонился.
А за ним, отпустивший уже тихонечко стонущего раненого, поклонился и казак. Потом пришли Матрена с Дорофеем Палычем и водкой — благо сургучом запечатанной, потому что тоже поклонились. Мохнатый, блондинистый северный лис — истинный ариец!
— Хватит уже, — заскромничал я. — Приберись тут… И давайте по чарке выпьем. Самое время.
Толстушка проворно, а она все всегда делала проворно, преобразила заляпанный кровью стол в праздничное застолье. Смотритель собрал биологические отходы и испарился. Вознице всунули во все еще слегка дрожащие руки налитый по края стакан и заставили выпить. Уникальная микстура! И минуты не прошло, как, побледневшие было, Кухтеринские щеки порозовели.
Плеснул себе на пару пальцев. Поднял, посмотрел на свет. Пить не хотелось. Знал, что надо, и жаль было бестолку тратить драгоценное время. Теперь-то я точно знал на сколько жизнь коротка.
— Будь здоров, коневод Кухтерин, — выпил.
— Благодарствую, Ваше превосходительство, господин губернатор, — по-военному коротко кивнул казак. — За заботу о мужике простом с Сибирскаго тракта!
— Это я-то простой?! — взвился уже успевший опьянеть Евграф. — Я, может быть, батюшку генерала, с того света увез! Кабы не я с лохматыми скотинками, как есть вороги бы душегубство учинили!
Увез! С того света, ты мужичек, меня и увез. Только никто кроме нас с Герой этого доподлинно не знает. А мы не настроены делиться такой важной информацией…
— Давай-ка здеся поподробнее, — впился сотник взглядом в расхрабрившегося извозчика. — Расскажи, ихде ты ранен был, и как Германа Густавовича от смерти лихой увозил…
— Об этом, господа, где-нибудь в другом месте разговоры ведите. Устал я. Спать буду ложиться…
#3 Московский тракт
Утром узнал, что оказывается, основное здание станции стоит на подклети. А к дверям ведет лестница, устроенная из распиленных пополам бревен. Просто снега навалило столько, что из сугроба торчало только верхнее бревно. Что тут скажешь — хитро устроено. Бураны — явление зимой не редкое. Пооткапывайся-ка каждое утро! А дворников в малюсеньком штате почты нет. К конюшне, и той ведет широкий пандус. Конечно, для тех же целей.
От высоты неба захватывало дух. Неуловимо голубое, без единого облачка, и алмазом сверкающее солнце-эгоист. Светит, но не греет. И хотя мороз пощипывал нос, в теплую духоту натопленного жаровнями дормеза лезть не хотелось. А верхом — не умею. Опасаюсь вывалиться из скользкого, натертого маслом седла, прямо под копыта казацких лошадок. Вот бы они удивились. Казаки — конечно, не кони. Животным эта забава даже понравилась бы. Не часто на их веку такое зрелище выпадает — кувыркающееся в сугроб превосходительство. Им я бы сразу признался — неуч. Непарнокопытных только в кино, да из окна джипа и разглядывал. В далеком детстве, у бабушки в деревне на телеге с сеном катался. Но там, сами понимаете, из всей лошади только хвост в наличии да… филейная часть туловища.
А подиж ты, объясни детям этого века, что человек может и не удержаться в седле. Понять — не поймут. Даже если и поверят — жалеть будут. Губернатор-то инвалидом увечным оказался…
Впрочем, я не переживал особо-то. Подумал — рано или поздно один черт придется осваивать это средство передвижения. Но-таки лучше это делать летом и с использованием какой-нибудь смирнейшей, может даже напоенной чем-нибудь, малахольной кобыле. Ну, уж ни как не громоздиться на полудикого степного, лохматого, по-волчьи скалящего зубы конька с бешеными глазами. Я близко к нему подходить опасался, не то чтоб посметь на нем поехать…
Хорошо, что этого зверя к задку кареты привязали. Не завидую варнаку, что чемоданы попробует срезать. Эта скотина — конь, не грабитель — злыдня до костей за пару минут обглодает…
За «руль» экипажа сел хозяин коня — один из казаков. Евграфа завернули в ту самую доху и тоже усадили на облучок. Хитрованская морда уже чувствовал себя вполне здоровым, но, видно, ему приятна была забота. Вообще сотник настоятельно порекомендовал раненому изыскать возможность составить нашему отряду компанию до Каинска, где господина Кухтерина с нетерпением ожидает пристав по уголовным делам. Оказывается, полицейский чиновник прямо-таки жаждет запечатлеть в веках показания свидетеля бессмертной саги о победе героического губернатора в битве с ордой несметной. Мне о необходимости как-то оформить происшествие даже не заикнулся. Не по чину. А мужик не стал спорить с носорогом в казачьем мундире. Так, посокрушался минутку, да и пошел собираться. Его легко можно понять. Термаково — его родная деревенька от окружной столицы точно к северу, и другой дороги туда нет. Выходило, мы его бесплатно почти до дома подвозим…
Дорофейке Степаныч зачем-то рассказал о моем плане отправить его учиться. Парень пришел весь в слезах. С чего я решил, что двадцатилетние лбы плакать уже не умеют? Рыдал, да так заразительно, зараза. Все на коленки бухнуться норовил. В конце концов ему удалось меня здорово разозлить. То-то он глаза выпучил, когда я его легонько по печени тюкнул. Как там говориться… Если к сердцу путь закрытый, можно в печень постучаться… К его сердцу автобан, блин, ведет. Мне агроном-энтузиаст нужен, а не девка плаксивая. Приказал ему явиться в конце весны предо мной, как лист перед травой. Он ускакал вприпрыжку делиться радостью с Матреной. Зря он. Повариха вряд ли обрадуется. Какого еще нового смотрителя черти принесут, а этот вот он — вполне себе безобидный…
А вот с Гинтаром почтарь поругался. Орали друг на друга так, что аж лошади во дворе от страха приседали. Не учел Дорофейка немецко-прибалтийскую скрупулезность. Старик парнишке полный смотр всего полка с предъявлением подворотничков устроил по каждому пункту счета к оплате. Думал, сейчас смотритель скуксится и расплачется. Нефига. Рычал на седого совершенно по взрослому. Тот даже револьвер у меня просил — пристрелить наглого начинающего вымогателя. Повеселили казачков, да и мне настроение подняли. Я со сна всегда… смурной. Говорил уже?