– Без сомнения, – сказал герцог с тем озабоченным видом, который появлялся у него всякий раз, когда он чувствовал приближение важных событий и предвидел необходимость каких-то энергичных действий со своей стороны.
– Что, сегодня он кажется вам менее виновным, чем вчера?
– Напротив, во сто крат более. Его деяния относятся к преступлениям, тяжесть которых кажется тем больше, чем дольше о них размышляешь.
– Что там ни говори, – сказал Бюсси, – все сводится к одному: он вероломно похитил молодую девушку из благородного сословия и обманным путем женился на ней, используя для этого средства, недостойные дворянина; он либо сам должен потребовать расторжения брака, либо вы это сделаете за пего.
– Договорено.
– И ради отца, ради дочери, ради Меридорского замка, ради Дианы – вы даете мне слово?
– Даю.
– Подумайте – они предупреждены, они в тревоге ждут, чем кончится ваш разговор с этим человеком.
– Девица получит свободу, Бюсси, даю тебе слово.
– Ах, – сказал Бюсси, – если вы это сделаете, монсеньер, вы действительно будете великим принцем.
И, взяв руку герцога, ту самую руку, которая подписала столько лживых обещаний и нарушила столько клятв и лживых обетов, он почтительно поцеловал ее.
В это мгновение в прихожей раздались шаги.
– Вот он, – сказал Бюсси.
– Пригласите войти господина де Монсоро! – крикнул Франсуа строгим тоном, и Бюсси увидел в этой строгости доброе предзнаменование.
На этот раз молодой человек, почти уверенный в том, что он наконец достиг венца своих желаний, раскланиваясь с Монсоро, не смог погасить во взгляде торжествующий и насмешливый блеск; что до главного ловчего, то он встретил взгляд Бюсси мутным взором, за которым, как за стенами неприступной крепости, укрыл свои чувства.
Бюсси ожидал в уже известном нам коридоре, в том самом коридоре, где однажды ночью Карл IX, будущий Генрих III, герцог Алансонский и герцог де Гиз чуть не задушили Ла Моля поясом королевы-матери. Сейчас в этом коридоре и на лестничной площадке, на которую он выходил, толпились дворяне, съехавшиеся на поклон к герцогу.
Бюсси присоединился к этому жужжащему рою, и придворные торопливо расступились, давая ему место; при дворе герцога Анжуйского Бюсси пользовался почетом как из-за своих личных заслуг, так и потому, что в нем видели любимого фаворита герцога. Наш герой надежно запрятал в глубине сердца обуревавшее его волнение и ничем не выдавал смертельную тоску, затаившуюся в душе. Он ждал, чем закончится разговор, от которого зависело все его счастье, все его будущее.
Беседа сулила быть довольно оживленной. Бюсси уже достаточно знал главного ловчего и понимал, что он не из тех, кто сдается без борьбы. Однако герцогу Анжуйскому надо было только положить на Монсоро свою руку, и если тот не согнется – тем хуже для него! – тогда его сломят.
Вдруг из кабинета донеслись знакомые раскаты голоса принца. Казалось, он приказывал, Бюсси затрепетал от радости.
– Ага, – сказал он, – герцог держит свое слово.
Но за этими первыми раскатами не последовало других. Испуганные придворные замолчали, с беспокойством переглядываясь, и в коридоре наступила такая же глубокая тишина.
Тишина встревожила Бюсси, нарушила его мечтания. Надежда покидала его, и на смену ей приходило отчаяние. Он чувствовал, как медленно текут минуты, и в таком состоянии протомился около четверти часа, Внезапно двери в комнату герцога растворились, из-за портьеры донеслись веселые голоса.
Бюсси вздрогнул. Он знал, что в комнате не было никого, кроме герцога и главного ловчего и, если бы их беседа протекала так, как он ожидал, у них не могло бы быть причин для веселья.
Голоса стали слышнее, и вскоре портьера приподнялась. Монсоро вышел, пятясь задом и кланяясь. Герцог проводил его до порога комнаты со словами:
– Прощайте, наш друг. Между нами все решено.
– Наш друг! – пробормотал Бюсси. – Кровь Христова! Что это значит?
– Таким образом, монсеньер, – говорил Монсоро, все еще обратясь лицом к принцу, – ваше высочество полагает, что лучшее средство – это гласность?
– Да, да, – сказал герцог, – все эти тайны – просто детские забавы.
– Значит, – продолжал главный ловчий, – нынче вечером я представлю ее королю.
– Идите и ничего не бойтесь. Я все подготовлю. Герцог наклонился к главному ловчему и сказал несколько слов ему на ухо.
– Будет исполнено, монсеньер, – ответил тот. Монсоро отвесил последний поклон герцогу, тот оглядывал собравшихся придворных, не замечая Бюсси, закрытого портьерой, в которую он вцепился, чтобы устоять на ногах.
– Господа, – сказал Монсоро, обращаясь к придворным, которые ожидали своей очереди на аудиенцию и уже заранее склонились перед новым фаворитом, казалось затмившим блеском дарованных ему милостей самого Бюсси, – господа, позвольте мне объявить вам одну новость: монсеньер разрешил мне огласить мой брак с Дианой де Меридор, вот уже месяц моей супругой, которую я под его высоким покровительством нынче вечером представлю двору.
Бюсси пошатнулся, удар, хотя уже не внезапный, все же был так ужасен, что молодому человеку показалось, будто он раздавлен тяжестью свалившейся на него беды.
В этот момент Бюсси поднял голову, и герцог и он, оба бледные, но под наплывом совершенно противоположных чувств, обменялись взглядами: взор Бюсси выражал бесконечное презрение, в глазах герцога читался страх.
Монсоро пробирался сквозь толпу дворян, осыпаемый поздравлениями и любезностями.
Бюсси двинулся было к герцогу, но герцог, увидев это движение, поспешил опустить портьеру; за портьерой тотчас же хлопнула дверь и щелкнул ключ, поворачиваясь в замке.
Тут Бюсси почувствовал, как горячая кровь потоком прихлынула к его вискам и к сердцу. Рука его непроизвольно опустилась на рукоятку кинжала, подвешенного к поясу, и наполовину вытащила лезвие из ножен, ибо этот человек не умел сопротивляться первому порыву своих неукротимых страстей; однако та же любовь, что толкала к насилию, парализовала порыв. Горькая, глубокая, острая скорбь затушила гнев; сердце не раздулось под напором ярости – оно разбилось.
В этом пароксизме двух страстей, одновременно боровшихся в его душе, энергия молодого человека иссякла; так сталкиваются и одновременно опадают две могучие волны, которые, казалось, хотели взметнуться на небо.
Бюсси понял, что если он останется здесь, раздирающее его безмерное горе станет любопытным зрелищем для придворной челяди. Он дошел до потайной лестницы, спустился по ней во двор Лувра, вскочил на коня и галопом поскакал на улицу Сент-Антуан.
Барон и Диана ожидали ответа, обещанного им Бюсси. Молодой человек предстал перед ними белый как мел, лицо его было искажено, глаза налиты кровью.
– Сударыня! – воскликнул он. – Презирайте меня, ненавидьте меня. Я полагал, что я кое-что значу в этом мире, а я всего лишь ничтожная пылинка. Я думал, что способен на что-то, а мне не дано даже вырвать сердце у себя из груди. Сударыня, вы действительно супруга господина де Монсоро, и с этого часа супруга законно признанная: нынче вечером вы будете представлены двору. А я всего лишь бедный дурак, жалкий безумец, впрочем, нет, скорее, вы были правы, господин барон, это герцог Анжуйский трус и подлец.
И, оставив испуганных отца и дочь, обезумевший от горя, пьяный от бешенства Бюсси выскочил из комнаты сбежал по ступенькам вниз, прыгнул в седло, вонзил обе шпоры в живот коню и помчался куда глаза глядят, бросив поводья и сея вокруг себя смятение и страх. Стиснув рукой грудь, он думал лишь об одном: как бы заставить умолкнуть отчаянно бьющееся сердце.
Глава 35. О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО МЕЖДУ ГЕРЦОГОМ АНЖУЙСКИМ И ГЛАВНЫМ ЛОВЧИМ
Настало время объяснить читателю, почему герцог Анжуйский нарушил слово, данное Бюсси.
Принимая графа Монсоро после разговора со своим любимцем, герцог искренне намеревался выполнить все советы Бюсси. В его теле желчь легко приходила в возбуждение и изливалась из сердца, источенного двумя главными страстями, свившими в нем гнездо: честолюбием и страхом. Честолюбие герцога было оскорблено, а страх перед позорным скандалом, которым грозил Бюсси от имени барона де Меридор, весьма ощутимо подхлестывал его гнев.
И в самом деле, два такие чувства, соединившись, вызывают опасный взрыв, особенно если сердце, в котором они гнездятся, обладает толстыми стенками и плотно закупорено, подобно бомбе, до отказа начиненной порохом, тогда сила сжатия удваивает силу взрыва.
Поэтому герцог Анжуйский принял главного ловчего, сохраняя на лице одно из тех суровых выражений, которые вгоняли в трепет самых неустрашимых придворных, ибо мстительный характер Франсуа и широкие возможности, имевшиеся в его распоряжении, ни для кого не были тайной.
– Ваше высочество пожелали меня видеть? – спокойно осведомился Монсоро, глядя на стенной ковер.
Этот человек, привыкший управлять настроениями своего покровителя, угадывал, какое яростное пламя бушует под его видимой холодностью. И можно было бы сказать, одушевив неодушевленные предметы, что он пытается выведать у комнаты замыслы ее хозяина.
– Не бойтесь, сударь, – сказал герцог, разгадав истинное значение взгляда Монсоро, – за этими коврами никого нет; мы можем разговаривать свободно и, в особенности, откровенно.
Монсоро поклонился.
– Ибо вы хороший слуга, господин главный ловчий французского королевства, и привязаны к моей особе. Не так ли?
– Я полагаю, монсеньер.
– Со своей стороны я в этом уверен, сударь; ведь это вы не раз открывали заговоры, сплетенные против меня; ведь это вы помогали мне в моих делах, часто забывая свои собственные интересы и даже подвергая опасности свою жизнь.
– О, ваше высочество!
– Я все знаю. Да вот совсем недавно… Придется напомнить вам этот случай, ведь сами вы поистине воплощенная деликатность и никогда даже косвенно не упомянете об оказанной вами услуге. Так вот недавно, во время этого злосчастного происшествия…
– Какого происшествия, монсеньер?
– Похищения Дианы де Меридор! Бедное юное создание!
– Увы! – пробормотал Монсоро так, что нельзя было понять, к кому относится его сожаление.
– Вы ее оплакиваете, не так ли? – сказал герцог, снова переводя разговор на твердую почву.
– А разве вы ее не оплакиваете, ваше высочество?
– Я? О! Вы же знаете, как я сожалел о моем роковом капризе! И, подумайте, из-за моих дружеских чувств к вам, из-за привычки моей к вашим добрым услугам я позабыл, что, не будь вас, я не похитил бы юную девицу.
Монсоро почувствовал удар.
«Посмотрим, – сказал он себе, – может быть, это просто угрызения совести?» – Монсеньер, – возразил он герцогу, – ваша природная доброта побуждает вас возводить на себя напраслину, не вы явились причиной смерти Дианы де Меридор, да и я также в ней не повинен.
– Почему? Объяснитесь.
– Извольте. Разве в мыслях у вас было не останавливаться даже перед смертью Дианы де Меридор?
– О, конечно, нет.
– Тогда ваши намерения оправдывают вас, монсеньер. Вы ни при чем: стряслась беда, случайная беда, такие несчастья происходят каждый день.
– И к тому же, – добавил герцог, погружая свой взгляд в самое сердце Монсоро, – смерть все окутала своим вечным безмолвием!
В этих словах прозвучала столь зловещая интонация, что Монсоро тотчас же вскинул глаза на принца и подумал: «Нет, это не угрызения совести…» – Монсеньер, – сказал он, – позволите ли вы мне говорить с вашим высочеством откровенно?
– А что, собственно, вам мешает? – с высокомерным удивлением осведомился принц.
– И вправду, я не знаю, что мне сейчас мешает.
– Что вы хотите этим сказать?
– О монсеньер, я хочу сказать, что отныне откровенность должна быть главной основой моей беседы с принцем, наделенным столь выдающимся умом и таким благородным сердцем.
– Отныне?.. Почему только отныне?
– Но ведь в начале нашей беседы его высочество не сочло нужным быть со мной откровенным.
– Да неужели? – парировал герцог с принужденным смехом, который выдавал закипающий в нем гнев.
– Послушайте меня, монсеньер, – смиренно сказал Монсоро. – Я знаю, что ваше высочество собирается мне сказать.
– Коли так, говорите.
– Ваше высочество хотело дать мне понять, что Диана де Меридор, может быть, не умерла, и это избавляет от угрызений совести тех, кто считал себя ее убийцами.
– О! Как долго вы тянули, сударь, прежде чем решились довести до меня эту утешительную мысль. А вы еще называете себя верным слугой! Вы видели, как я мрачен, удручен. Я признался вам, что после гибели этой женщины меня мучают кошмары, меня, человека, благодарение богу, не склонного к тонкой чувствительности.., и вы оставляли меня томиться и мучиться, хотя одно ваше слово, одно высказанное вами сомнение могло бы облегчить мои страдания. Как должен я назвать подобное поведение, сударь?
В словах герцога прозвучали раскаты готового разразиться гнева.
– Монсеньер, – отвечал Монсоро, – можно подумать, что вы меня в чем-то обвиняете.
– Предатель! – внезапно закричал герцог, делая шаг к главному ловчему. – Я тебя обвиняю и поддерживаю обвинение… Ты меня обманул, ты перехватил у меня женщину, которую я любил.
Монсоро страшно побледнел, но остался стоять в спокойной, почти вызывающей позе.
– Это верно, – сказал он.
– Ах, это верно… Обманщик! Наглец!
– Соблаговолите говорить потише, монсеньер, – сказал Монсоро, все еще сохраняя спокойствие, – ваше высочество позабыли, что вы говорите с дворянином, с добрым слугой…
Герцог разразился конвульсивным смехом.
–..с добрым слугой короля! – закончил Монсоро. Он произнес эту страшную угрозу, не изменив своего бесстрастного тона.
Услышав слово «король», герцог сразу перестал смеяться.
– Что вы хотите этим сказать? – пробормотал он.
– Я хочу сказать, – почтительно, даже угодливо продолжал Монсоро, – что ежели монсеньер пожелает меня беспристрастно рассудить, он поймет, почему я мог завладеть этой женщиной, ведь ваше высочество тоже хотели завладеть ею.
Герцог остолбенел от такой дерзости и не нашелся что ответить.
– Вот мое извинение, – просто сказал главный ловчий, – я горячо любил Диану де Меридор.
– Но и я тоже, – надменно возразил Франсуа.
– Это верно, монсеньер, и вы – мой господин, но Диана де Меридор вас не любила!
– А тебя она любила? Тебя?
– Возможно, – пробормотал Монсоро.
– Ты лжешь! Ты лжешь! Ты принудил ее насильно, как и я мог бы ее принудить. Только я, твой господин, потерпел неудачу, а тебе, моему холопу, удалось. И это потому, что я действовал одной силой, а ты пустил в ход вероломство.
– Монсеньер, я ее любил.
– Какое мне до этого дело! Мне!
– Монсеньер…
– Ты угрожаешь, змея?
– Монсеньер, остерегитесь, – произнес Монсоро, опуская голову, словно тигр перед прыжком. – Я любил ее, повторяю вам, и я не из ваших холопов, как вы меня сейчас назвали. Моя жена принадлежит мне, как моя земля. Никто не может у меня ее отобрать, никто, даже сам король. Я пожелал эту женщину, и я ее взял.
– Правда твоя, – сказал Франсуа, устремляясь к серебряному колокольчику, стоявшему на столе, – ты ее взял, ну что ж, ты ее и отдашь.
– Вы ошибаетесь, монсеньер, – воскликнул Монсоро, бросившись к столу, чтобы остановить принца. – Оставьте эту дурную мысль помешать мне. Если вы призовете сюда людей, если вы нанесете мне публичной оскорбление…
– Говорю тебе: откажись от этой женщины.
– Отказаться от нее? Невозможно… Она моя жена, мы обвенчаны перед богом.
Монсоро рассчитывал на воздействие имени божьего, но и оно не укротило бешеный нрав герцога.
– Если она твоя жена только перед богом, то ты вернешь ее людям, – сказал принц.
– Неужто он знает все? – невольно вырвалось у Монсоро.
– Да, я знаю все. Этот брак, либо ты его сам расторгнешь, либо его расторгну я, хоть бы ты сотню раз поклялся перед всеми богами, которые когда-либо восседали на небесах.
– Монсеньер, вы богохульствуете, – сказал Монсоро.
– Завтра же Диана де Меридор вернется к отцу, завтра же я отправлю тебя в изгнание. Даю тебе час на продажу должности главного ловчего. Таковы мои условия. Иначе берегись, вассал, я тебя изничтожу, как вот этот стакан.
И принц схватил со стола хрустальный бокал, покрытый эмалью, подарок герцога Австрийского, и с силой швырну ч его в Монсоро. Осколки стекла осыпали главного ловчего.
– Я не отдам свою жену, я не откажусь от своей должности, и я останусь во Франции, – отчеканил граф, приближаясь к оцепеневшему от изумления принцу.
– Как ты смеешь.., негодяй!
– Я обращусь с просьбой о помиловании к королю Франции, к королю, избранному в аббатстве святой Женевьевы, и наш новый суверен, такой добрый, столь взысканный недавней милостью божьей, не откажется выслушать первого челобитчика, который обратится к нему с прошением.
Монсоро говорил, все более воодушевляясь, казалось, огонь, сверкавший в его очах, постепенно воспламеняет его слова.
Теперь наступил черед Франсуа побледнеть, он отступил на шаг и уже собрался было распахнуть тяжелый ковровый занавес на двери, но вдруг, схватив Монсоро за руку, сказал ему, растягивая каждое слово, будто произнося его из последних сил:
– Хорошо.., хорошо.., граф, ваше прошение.., изложите мне его.., но говорите тише.., я вас слушаю…
– Я буду говорить со смирением, – сказал Монсоро, внезапно успокоившись, – со смирением, как оно и подобает смиренному служителю вашего высочества.