И еще пыль: она была везде. Он старательно чистил и смазывал свой «М4», но это не всегда помогало, и автомат иногда заклинивало. Некоторые говорили, что стандартный очиститель – полное барахло, и парни писали домой, просили, чтобы им выслали надежные, качественные смазочные средства. Позднее он узнал, что иракская пыль отличается от штатовской, которую используют при испытаниях оружия. Она мельче и содержит больше солей и карбонатов, которые вызывают коррозию. Кроме того, иракская пыль вступает в реакцию с некоторыми ружейными лубрикантами, и в результате образовывались более крупные частицы, которые забивали патронник. Казалось, сама земля восстала против чужаков.
Страна была древняя. Они не понимали этого. Он тоже не понимал, сначала. И только потом, начав знакомиться с ее историей, он понял, что здесь – колыбель цивилизации, что предки людей, боязливо выглядывающих из глиняных хижин, создали письмо, философию, религию. Армия танков, ракет и самолетов шла путем, проложенным ассирийцами, вавилонянами и монголами, Александром Македонским, Юлием Цезарем и Наполеоном. Когда-то здесь была величайшая в мире империя. Читая о Гильгамеше и Месопотамии, царях Агада и шумерах, он пытался представить, сколько же лет этой земле.
А потом он наткнулся на имена Энлиль и Нинлиль и историю о том, как Энлиль в трех разных обличьях трижды овладел женой, и от этих союзов родились Нергал, Ниназу и еще один, чье имя затерялось, а древние камни, хранившие историю о нем, были разбиты. Три союза, три сущности – порождение загробного мира.
Демоны.
И вот тогда он начал понимать.
Глава 11
Джеки Гарнер позвонил на следующее утро и сразу начал с извинений. Ему удалось проследить за Джоэлом Тобиасом до Блейнвиля в Квебеке, где и произошла погрузка корма для животных. Не заметив ничего необычного, Джеки сопровождал объект до границы, где что-то – то ли в его внешности, то ли в запахе – возбудило у пограничников подозрение. Его сумка подверглась химическому тестированию, в результате которого были обнаружены следы взрывчатых веществ. Учитывая, что Джеки Гарнер – король взрывчатки, было бы чудом не обнаружить их. Так или иначе, его машину обыскали, ему самому пришлось ответить на несколько неудобных вопросов о своих увлечениях, и только потом он получил разрешение продолжить путь. К тому времени след Джоэла Тобиаса уже простыл.
– Не принимай близко к сердцу, – сказал я. – Что-нибудь придумаем.
– Что мне делать? Вернуться к его дому и подождать там?
– Почему бы и нет. – По крайней мере, Джеки будет чувствовать себя в безопасности, подумал я.
– Есть новости из Нью-Йорка?
– Будут вечером.
– Не скажешь им, как я облажался?
– Ты не облажался. Тебе просто не повезло.
– Я был неосторожен, – вздохнул Джеки. – Но мне нравится заниматься взрывчаткой.
Через какое-то время Беннет Пэтчет прислал по электронной почте список бывших сослуживцев Дэмиена, присутствовавших на его похоронах. Первыми в нем значились Вернон и Причард. В примечании Беннет указал, что не уверен в правильности написания этих двух фамилий. Он также добавил, что, к сожалению, не помнит всех, потому что некоторые не оставили записей в книге соболезнований и не все представились ему лично, но, по его мнению, всего их было не меньше дюжины. Беннет вспомнил женщину – ее звали Кэрри Сандерс, – занимавшуюся делами ветеранов, но не контактировавшую, насколько ему известно, с Дэмиеном напрямую. Присутствовал в списке и Бобби Жандро – из-за полученных в Ираке ранений он был в инвалидном кресле. Бобби числился и в моем списке тех, с кем я намеревался потолковать по прибытии подкрепления из Нью-Йорка.
– Среди присутствовавших на похоронах были чернокожие? – спросил я.
– Вернон – цветной. А это важно?
– Просто любопытно.
Я сделал пометку для себя позвонить Кэрри Сандерс и навести справки о Бобби Жандро, но сначала отправился в Скарборо-Даунс, где неподалеку от ипподрома жил Роналд Стрейдир. Во время вьетнамской войны Роналд служил в К-9. Гибель боевых товарищей и потеря собаки, которую ему пришлось оставить при падении Сайгона, до сих пор висели над ним черной тенью. В последнее время его дом стал перевалочным пунктом для ветеранов, проезжавших через город, которым надо было выспаться, выпить пива, затянуться сигаретой с марихуаной, и чтоб никто не досаждал глупыми расспросами. Не знаю, зарабатывал ли Роналд этим на жизнь, но, возможно, это имело какое-то отношение к запасам «травки», всегда имевшейся у него под рукой.
В последнее время Роналд озадачился правами ветеранов. Ему на собственном опыте пришлось столкнуться с проблемами, с которыми сталкивались ветераны по возращении из Вьетнама и особенно после 11 сентября, и, видимо, он верил, что тогдашнее безобразие не повторится. Но то, что ожидало нынешних ветеранов, оказалось еще хуже. Тогда возвратившихся солдат винили за непопулярную войну, их критики распаляли себя образами мальчишек, умирающих в студенческих кампусах или сгорающих от напалма на вьетнамском мосту. Теперь гнев сменился неведением о последствиях, как физических, так и психологических, боевых действий для бывших солдат и нежеланием тех, кто с готовностью отправлял их воевать, заботиться о раненых и пострадавших, когда они вернулись домой. Пару раз я видел Роналда на местном телевидении, газетчики часто обращались к нему за комментариями, когда в обществе поднималась тема ветеранов-инвалидов. Он учредил неформальную организацию «Небезразличные ветераны Мэна» и, похоже, впервые за то время, что я знал его, обрел истинный смысл жизни, ввязался в новый бой, вместо того чтобы прокручивать старый.
Подъехав, я заметил, как дернулась в окне занавеска. В конце дорожки, что вела к его дому, стоял сенсор, и всякая живность крупнее мелкого зверька попадала под луч. Сколь-либо значительных запасов «травки» Роналд дома не держал, так что, случись обыск, найденного никак не хватило бы на обвинение в «хранении с целью сбыта». Местные органы правопорядка прекрасно знали, чем занимается Роналд, но смотрели на это сквозь пальцы, потому что он не продавал наркотики детям, сторонился насилия и при необходимости помогал копам. Никакой наркоимперией он не управлял, потому что в противном случае не жил бы в скромном домишке у Скарборо-Даунс.
Он жил бы в большом скромном доме у Скарборо-Даунс.
Когда я вышел из машины, Роналд уже стоял у двери. Высокий, крупный, с коротко постриженными черными волосами, изрядно тронутыми сединой. Облегающие джинсы, свободная клетчатая рубашка навыпуск. На шее – кожаный мешочек.
– Это что? – спросил я. – Чудодейственный амулет?
– Нет. Я там мелочь держу.
Он протянул руку, загорелую, с буграми мышц и веревками вен, и моя исчезла в ней, как речная мелюзга в пасти бывалого старого сома.
– Ты – единственный коренной американец, которого я знаю, и ты не делаешь ничего из того, что положено делать коренным американцам.
– Ты огорчен?
– Немного. Просто у меня такое ощущение, что ты не очень-то и напрягаешься.
– Я даже не хочу называться коренным американцем. Лучше просто индейцем.
– Вот видишь! Держу пари, явись я сюда, вырядившись ковбоем, ты бы и глазом не моргнул.
– Точно. Я бы, может, застрелил тебя, но моргать бы не стал.
Мы сели за стол во дворе. Роналд достал из холодильника две банки содовой. Из кухни доносились звуки музыки, смесь индейского блюза, фолка и американы: «Слайдин Клайд руллет», Кит Секола, Буч Мадбоун.
– Светский визит? – спросил он.
– Дружеский, – ответил я. – Помнишь такого парня, Дэмиена Пэтчета? Местный, служил в Ираке, в пехоте.
Роналд кивнул:
– Я был на его похоронах.
Нетрудно было догадаться. Роналд по возможности всегда старался посещать похороны местных ветеранов. Отдавая долг одному, он отдавал долг всем и считал это своей обязанностью.
– Ты его знал?
– Нет, не встречались.
– Я слышал, что он вроде бы покончил с собой.
– Кто так сказал?
– Его отец.
Роналд коснулся серебряного крестика, висевшего на кожаном ремешке на запястье, – жест скорби и уважения памяти Дэмиена Пэтчета.
– Все повторяется. Ты надеешься, что военная верхушка и политиканы чему-нибудь научатся, но этого не происходит. Война меняет людей, и некоторые меняются настолько, что уже сами на себя не похожи. Они ненавидят себя таких, какими стали. На мой взгляд, у нас просто улучшается статистика самоубийств, вот и все. Ветеранов Вьетнама, покончивших с собой после той войны, больше, чем погибших на ней. И ветеранов Ирака, которые уйдут из жизни добровольно, будет в этом году больше, чем убитых в самом Ираке. По крайней мере, на это указывают цифры. И для обеих войн действует один и тот же принцип: плохое отношение там – плохое отношение по возвращении домой.
– Что говорили о Дэмиене?
– Что говорили о Дэмиене?
– Что он ушел в себя, что у него были проблемы со сном. Многие сталкиваются с этим после возвращения. Но проблемы проблемам рознь. Знаешь, когда не можешь уснуть, в голове все путается, ты не в духе, и начинается депрессия. Кто-то увлекается выпивкой, другие принимают что-нибудь, чтобы прийти в себя, и с каждым днем нужно немножко больше того и другого. Дэмиен принимал тразодон[25], но бросил.
– Почему?
– Тебе надо поговорить с кем-то, кто знал его лучше меня. Не всем нравится принимать снотворное, от него по утрам что-то вроде отходняка и нарушения фазы быстрого сна. Но, вообще-то, все, что я знаю о Дэмиене, это новости из вторых рук. Тебя его отец нанял?
– Можно и так сказать.
– Насчет того, как он умер, вроде бы никаких сомнений нет.
– Сомнений нет. По крайней мере, в отношении последних моментов. Отец хочет понять, что могло довести Дэмиена до самоубийства.
– Так ты теперь выясняешь, не было ли у него посттравматического стресса?
– В каком-то смысле.
– Вижу, ты до сих пор так и не можешь ответить на прямой вопрос.
– Предпочитаю осторожный подход.
– Ага, как перед налетом. Может, тебе все-таки стоило напялить ковбойскую шляпу.
Он отхлебнул содовой и отвернулся. Не то чтобы обиделся, скорее выразил неудовольствие в приличествующей истинному индейцу форме.
– Ладно. Сдаюсь. Вот тебе имя: Джоэл Тобиас.
Роналд и бровью не повел. Разве что веки чуть заметно дрогнули, но и этого было достаточно, чтобы понять – до Джоэла Тобиаса ему особого дела нет.
– Тоже был на похоронах. Их там несколько человек собралось, сослуживцев Дэмиена. Некоторые издалека приехали. На кладбище небольшой инцидент вышел, но его быстро погасили, так что Пэтчеты ничего не заметили.
– Что за инцидент?
– Там фотограф болтался, парень из одной газетенки, «Сентинел Игл». Снимал, вроде бы собирался подготовить фотоочерк и послать в «Нью-Йорк таймс». Ну, сам знаешь, похороны павшего солдата, скорбь и все такое. Разрешение ему дал кто-то из родных, должно быть сам Беннет. Но понравилось это не всем. Пара приятелей Дэмиена потолковали с ним по-свойски, и фотограф убрался. Одним из этих парней был Тобиас. Меня с ним потом познакомили, в баре. К тому времени все уже изрядно набрались.
– Тобиас не возникал у тебя на радаре?
– С какой стати?
– Кое-кто подозревает, что он занимается контрабандой.
– Если Тобиас что и возит, то не «травку». Я бы знал. Ты разговаривал с Джимми Джуэлом?
– Он тоже не знает.
– Если Джимми не знает, то где уж мне. Потратишь доллар, а он уже слышит, как сдача на стойку падает.
– Но что-то же ты знаешь?
Роналд поерзал на стуле.
– Так, слухи.
– Что за слухи?
– Мол, Тобиас крутит какое-то дело. Такой он парень.
– Это он не хотел попасть на фотографию?
– С фотографом, насколько я помню, разговаривали четверо или пятеро. Среди них был и Тобиас. Один из этих парней примерно через неделю и сам попал в газеты.
– В связи с чем?
– Бретт Харлан. Из Каратунка.
Что-то знакомое. Харлан. Бретт Харлан…
– Убийство и самоубийство, – сказал я. – Убил жену, потом покончил с собой.
– Да. Штыком от «М9». Тяжелый случай. Младший сержант Бретт Харлан, отделение «Страйкер Си», Вторая кавалерийская бригада, третий пехотный. Жена служила в 172-м батальоне военной разведки. Приехала в отпуск.
– Дэмиен служил во Второй кавалерийской бригаде.
– Как и Берни Крамер.
– Кто такой?
– Капрал Берни Крамер. Повесился в номере отеля в Квебеке три месяца назад.
На память пришли слова Карен Эмори: «Они все умирают».
– Кластерный суицид.
– Похоже на то.
– И что за причина?
– Точно не знаю. Но вот что я тебе скажу. Есть одна женщина, из «Тогуса», бывшая военная. Зовут Кэрри Сандерс. По-моему, она встречалась и с Харланом, и с Крамером. Тебе бы надо с ней поговорить. Она проводит исследование и приходила ко мне кое за какой информацией, хотела узнать имена ребят, которые были бы не против ответить на вопросы. Я помог ей как мог.
– Беннет сказал, что Кэрри Сандерс была на похоронах Дэмиена.
– Может быть, в церкви. Сам я ее не видел.
– А тема ее исследования?
Роналд допил содовую, смял банку и бросил в мусорную корзину.
– Она занимается посттравматическими расстройствами. Ее специализация – самоубийства.
* * *Солнце стояло уже высоко. День выдался чудесный – теплый, ясный, с легким ветерком, – но мы уже ушли со двора. Роналд повел меня в свой крохотный офис, откуда он и руководил работой «Небезразличных ветеранов Мэна». На стенах висели газетные вырезки, таблицы потерь, фотографии. На одной, над компьютером Роналда, женщина помогала раненому сыну подняться с кровати. Было видно только лицо матери, и я не сразу понял, чтó на фотографии не так: у парня не хватало едва ли не половины головы, а то, что осталось, было иссечено шрамами и трещинами и напоминало поверхность луны. На лице матери смешалось столько эмоций, что передать его выражение было невозможно.
– Граната, – сказал Роналд. – Потерял сорок процентов мозга. Нуждается в постоянном уходе до конца жизни. А мать уже немолода, а? – Он сказал это так, как будто видел снимок впервые, хотя смотрел на него каждый день.
– Немолода.
Что лучше для него, подумал я, умереть раньше матери и не испытывать больше боли, и тогда ее боль станет другой, – или же пережить ее, и тогда она проведет с ним все отведенное ей время и до конца останется той же матерью, какой была с его детства, когда весь этот ужас мог привидеться ей разве что в кошмаре. Первый вариант, наверное, был бы предпочтительнее, потому что без нее он рано или поздно стал бы тенью в углу комнаты, именем без прошлого, всеми забытым и без собственной памяти.
В таком вот окружении Роналд и говорил со мной о самоубийцах и бездомных, пагубных пристрастиях и кошмарах, об изувеченных, пытающихся добиться от властей признания их полной инвалидности; о том, что количество накопившихся заявлений достигло четырехсот тысяч и продолжает расти; о тех, чьи шрамы не видны, кто пострадал не физически, а психологически, чьи жертвы до сих пор не признаны правительством, поскольку им отказали в «Пурпурном сердце». Он говорил, и его гнев разгорался все сильнее и сильнее. Он не повышал голос, не сжимал кулаки, но я ощущал идущую от него злость, как тепло от радиатора.
– Это скрытые издержки, – заключил он. – Бронежилет защищает тело, и каску лучше носить, чем не носить. Медицина реагирует быстрее и лучше. Но вот рядом с тобой или под твоим «Хаммером» взрывается самодельная бомба, и ты теряешь руку или ногу или осколок шрапнели бьет тебя в шею и парализует на всю оставшуюся жизнь. Можно остаться в живых после самых страшных ранений и при этом жалеть, что не умер. Читаешь «Нью-Йорк таймс», читаешь «Ю-Эс-Эй тудей», видишь, как растет показатель потерь в Афганистане и Ираке в черной рамочке, что отведена для плохих новостей, отмечаешь, что растет он не так быстро, как раньше, – по крайней мере в Ираке, и думаешь, что, может быть, дела идут на поправку. Так и есть, если учитывать погибших, но чтобы подсчитать раненых, эту цифру надо умножить на десять, но и тогда невозможно сказать, сколько из них ранены серьезно. Один из четырех вернувшихся домой из Ирака и Афганистана нуждается в медицинской или психологической помощи. Иногда эта помощь недоступна им в должной мере, но если кому-то удается получить необходимое, правительство пытается словчить при каждом удобном случае. Ты не представляешь, как трудно получить полную инвалидность, и при этом люди, отправлявшие ребят воевать, пытаются ради мизерной экономии закрыть армейский госпиталь Уолтера Рида. Они ведут две войны и хотят закрыть ведущий медицинский центр, так как им кажется, что он обходится слишком дорого. За войну ты или против – неважно. Каким бы ярлыком – либерализма, консерватизма или другим – это ни прикрывалось – неважно. Важно делать все необходимое для тех, кто сражается, а они этого не делают. И никогда не делали. Никогда… никогда…
Роналд замолчал, а когда заговорил снова, то уже другим тоном.
– Когда правительство не делает, что должно, и военные не в состоянии позаботиться о своих раненых, тогда, вероятно, имеет смысл другим предпринять что-то. Джоэл Тобиас рассержен, и, может быть, он и собрал других таких же, как он, ради своего дела.
– Своего дела?
– Чем бы ни занимался Тобиас, намерения у него самые лучшие. Он знал людей, которым приходится нелегко. Мы все их знаем. Что-то им пообещал. Что им помогут.
– Хочешь сказать, деньги от того, что они там перемещают за границу, предназначались для раненых солдат?
– Часть их. Бо€льшая. Поначалу.
– Что изменилось?
– Пошли большие деньги. Так я слышал. Чем больше денег, тем больше их хочется.
Роналд поднялся. Наш разговор закончился.