Полковник сплел пальцы. Между большим и указательным пальцем правой руки синела наколка — не криминальная. Служил на флоте; на юрфак пошел уже после службы… Скорее всего, на вечернее или заочное отделение. Работал… Да и не прошел бы на дневное — связей не было… Родители у него явно не из юристов-международников. Мать бухгалтер… Отец рано ушел из семьи…
Почему? Почему мать — бухгалтер, а не продавец, скажем?
Теперь уже не спросить.
Секунды проходили в молчании. Глаза-буравчики, потерявшие вдруг цепкость, смотрели на Калибана печально и серьезно, как со старой фотографии.
— Я тебя вспомнил, — сказал полковник.
Калибан занервничал:
— И… что?
— Когда вспомнишь сам, скажешь, — полковник поднялся. — Ты, это… Меня никакой гипноз не берет. Проверено. Давай, напоследок… Если хочешь… попытайся.
* * *Он вдохнул. Выдохнул. Еще раз. Как тогда в детстве, когда его вытащили из омута, дачники плыли на лодке и вытащили его…
Он кашлял водой, а незнакомый дядька, который его вытащил, хлопал со звоном по мокрой спине и весело приговаривал, что жить, мол, будешь долго, скотина такая, кто тебя просил в этом месте через речку плыть, тут же омуты, все знают… В лодке была еще тетка в соломенной шляпе и девчонка в панаме, девчонка визжала, не переставая, а мать твердила ей, вот что бывает, когда не слушаешься, если бы не папа, этот мальчик бы утонул… Он и папу чуть не утопил… Вот что бывает… О Господи…
Калибан продышался. Сел; ослабил узел серого галстука на шее. С трудом поднялся, подошел к аквариуму, увидел свое отражение — из-за водорослей выглядывал полковник Виктор Федорович, его глаза растерянно мигали… Чуть колыхалась зеленая трава — в аквариуме работал компрессор…
Ну что же ты, пацан, говорил грубый с виду дядька, осторожно поглаживая его по трясущемуся мокрому плечу. Родителям хоть не рассказывай… Отец ремнем отлупит — за дело, но матери жалко, у нее же инфаркт случится…
Будто в подтверждение его слов тетка в соломенной шляпе судорожно прижимала к себе здоровенную щекастую девчонку.
Калибан прислонился лбом к холодному стеклу аквариума.
Он вспомнил.
* * *…Дом был не плохой, но и не очень хороший. Кирпичная многоэтажка в зеленом районе, довольно далеко от центра.
Калибан нажал на кнопку звонка непривычно толстым пальцем.
— Кто там? — спросила из-за двери молодая женщина.
— Это я, — голос Калибана вдруг осип.
«Москва слезам не верит».
Но он пришел сюда не плакать.
Он, надежный, немногословный, суровый Мужчина, герой Алексея Баталова. Однажды оступившийся — и потерявший все. Ради смутных иллюзорных «принципов» предавший самых близких, самых верных и родных людей.
Он пришел просить прощения. Без надежды, что простят.
Прошла минута.
Дверь открылась.
Щекастая девчонка сильно выросла за прошедшие двадцать лет. Она следила за собой, боролась с полнотой и выглядела бы, наверное, мило, если бы не красные глаза под опухшими веками.
— Ну зачем ты пришел? — визгливые нотки, способные испоганить любой женский голос. — Чего тебе еще надо? Еще нас мучить, да?
Она вгляделась в его лицо — и осеклась. Усталый человек печально улыбнулся. Он даже вину свою нес с достоинством. Дочь кричала на него — за этим криком прятались боль и растерянность. Она не нападала — защищалась; ни разу в жизни она не повысила голос на отца, ей бы в голову не пришло…
— Лидочка, — сказал он тихо и ласково. — Мама дома?
— Не твое дело, — женщина шагнула вперед, оттесняя его мощной грудью. — Ты же ушел? Ты ушел? Ну так и уходи!
Мелькнула тень в соседском глазке — соседи прислушивались и удивлялись, наверное…
— А помнишь, как мы на лодке катались? — спросил он почти шепотом.
— Не помню! Уходи!
— Как мы мальчишку вытащили, помнишь?
— Не помню… Это ты его вытащил. Мы с мамой только визжали.
— А он вырос, — человек в дверях улыбнулся. — И живет себе… И я его недавно встретил.
— Слушай… — начала женщина тоном ниже. И замолчала.
Внизу, в подъезде, тявкала собака.
— Мне надо кое-что сказать. Тебе и маме.
Он снял туфли у двери. Ряд мельчайших примет показывал, что в этом доме обязательно снимают туфли.
Он безошибочно нашел в шкафчике свои тапочки. Хорошо, что их не успели еще спрятать или выбросить.
Он прислушался к молчанию квартиры.
Потянул носом воздух — пахло сердечными каплями.
Двинулся по коридору. Остановился на пороге комнаты.
Женщина, когда-то носившая соломенную шляпу, постарела. И выглядела плохо — тени под глазами, затравленный злобный взгляд:
— Зачем ты ему открыла? Ну зачем?!
Его глаза увлажнились, но Москва не верит слезам.
Он стоял в дверном проеме и смотрел, не говоря ни слова. Осознание вины и горечь, и боль утраты, и преклонение перед женщиной, с которой прожил жизнь, осознание, что прощения — не будет.
Она постарела, но он помнил ее молодой. Его сознание раздвоилось — он действительно помнил эту женщину, желтый купальник, тень шляпы на глазах. Раздражение и чуть ли не злость — чуть не утопился, скотина малая, и ведь Витька, муж, из-за него мог утонуть… А потом вдруг просветление и почти нежность: ну что ты, малый, ну ребенок, что с тебя возьмешь… Бедняга…
Он любил ее. Несмотря на седые волосы, оплывшее лицо и сварливо опущенные уголки рта.
Ее злоба сменилась растерянностью. Происходило небывалое — ведь он ушел навсегда, кому, как не ей, знать его характер… И вот он — перед ней.
— Витя… Что случилось? Зачем ты пришел?
Он наклонил голову, будто уронил ей под ноги весь груз своего раскаяния.
— Лена, — сказал прерывающимся голосом. — Прости меня, старого дурака. Я не могу без тебя жить. Прости.
* * *В половине девятого зазвонила мобилка на краю ванной. Калибан едва успел подхватить ее за секунду до падения.
— Доброе утречко, — сказала трубка бодрым старушечьим голосом. — Клиент у нас, на сегодня, на одиннадцать. И знаете кто? Ира Грошева!
— Понравилось, — Калибан сдернул с крючка полотенце. — А чего она хочет, не сказала?
— Представьте, Коля, сказала! — Тортила рассмеялась. С того времени, как «Парусная птица» возобновила работу в полном объеме, старушка смеялась вдвое чаще обычного. — Она хочет расстаться со своим Максимовым, но так, чтобы это было наиболее эффектно! Представляете?
— Елки-палки, — сказал Калибан разочарованно.
Через полчаса его «Хонда» рванула с места, оставляя
узорчатый след на выпавшем за ночь первом снежке.
Лунный пейзаж Рассказ
Был июль.
Улица лежала в кружевной тени. Перед невысоким крыльцом толпились люди, в основном молодые, нервно смеялись, курили, сидели прямо на вытертых ступенях; при его приближении встали и расступились.
Он прошел сквозь живой коридор. С ним здоровались — опасливо и подобострастно; одним кивком ответив на все приветствия разом, он вошел в здание, и запах разогретой пыли сменился запахом пыли холодной.
Прохлада.
Экзаменационные списки на стенах. Запах пота и духов. Здесь тоже толпились, и тоже приветствовали его, и женщина в зеленом шелковом платье, видимо, мама кого-то из абитуриентов, нерешительно задала какой-то вопрос — и отстала, напоровшись на его взгляд.
Он прошел в застекленные двери, и запах холодной пыли сменился другим, давним, как эти стены, и совершенно неопределимым.
Лица. Приветствия. Гладкие ступени цвета лежалого льда. Снова приветствия. Из залитого солнцем коридора он шагнул в темный зал, где посреди прохода стоял стол с настольной лампой. Освещенная сцена была пуста.
— Можем мы наконец начинать?
Он опустился на дожидавшийся его стул. Счастливые обладатели мобильников нажали каждый на свою кнопочку. Нежный электронный писк, мгновенный зеленоватый свет, дальше — тишина.
И — приступили.
Вчерашние подростки скрипели старыми ступеньками сцены, на трясущихся ногах входили в пятно света и говорили чужими голосами, повторяли заученные слова, смотрели перед собой, но видели только белые пятна прожекторов — таким ярким казался им свет среди темного зала.
Их останавливали, умышленно сбивали с толку, давали им новые задания — он молчал, откинувшись на спинку стула, и только иногда мучительно щурил маленькие воспаленные глаза.
Вот на сцену вышла высокая, светловолосая, в безвкусном макияже девушка; чуть напрягшись, он разглядел ее талант, небольшой и цепкий, как шуруп, и ее характер, похожий на стенку из толстого оргстекла. До времени выдержит, потом даст трещины.
Он сощурился — силуэт девушки расплылся перед глазами, он увидел ее судьбу. Окончание института, год работы в плохоньком театре-студии, неудачное замужество, двое детей, нищета, контора, в которую она устроится секретаршей, и только потом, лет в сорок, удачное знакомство с…
Он не стал смотреть дальше.
— Спасибо. Следующий…
Движение тяжелой бархатной шторы. Шаги по лестнице; среднего роста юноша в желтой, как лимон, рубашке.
Минуту он слушал монолог Карла Моора, потом, поджав пальцы в ботинках, увидел талант юноши — кусочек бетона размером с горошину. Брак предварительной консультации. У парня нельзя было принимать документы.
Смотреть судьбу юноши он не стал.
— Спасибо. Следующий…
Шептались члены приемной комиссии. Возможно, кто-то захочет взять парня в желтой рубашке на свой курс. И отчислит — через год, через два…
На сцену поднялась маленькая чернявая девушка в назойливо-алом платье. Его тронули за рукав; да, он знал, что именно эту надо брать. Его предупреждали.
Он улыбнулся краешком рта. Девушка читала легко, как по маслу, ее натаскивали лучшие педагоги.
Он прищурился.
Талант был, но заурядный, как вареное яйцо. Стиснув зубы, он увидел ее судьбу — сразу после института папа устроит ее в лучший театр, и она проработает несколько сезонов, играя роли второго плана, потом ей наскучит — и ее устроят куда-то еще…
Усилилась боль в груди. Левая рука привычно нащупала на столе аптечную упаковку.
— Спасибо…
Он смотрел их одного за другим.
Попалась девушка с талантом ярким и твердым, как огромный самоцвет. Преодолевая головокружение, он посмотрел ее судьбу — и увидел блестящие роли в дипломных спектаклях, отсутствие столичной прописки, и провинциальный театр, и больного ребенка, и долгую жизнь, ушедшую на добывание лекарств…
Прошла первая пятерка. Вполголоса обсудили, расставили оценки в экзаменационные листы; он только подписывался. Коротко кивал, один раз отрицательно покачал головой.
Прошла вторая пятерка.
Их таланты были как камушки на морском берегу, как осколки янтаря, как шлифованные стекляшки. Изредка попадались самородки покрупнее; их носителей ожидали годы нищеты, жизнь в гримерках с женами и маленькими детьми, разводы, роли, успех, амбиции, роли, водка…
Запустили третью пятерку. Первой на сцену поднялась девочка в светлом платье, маленькая и тощая, почти без косметики, с короткой толстой косой на плече. Девочка остановилась, опасливо глядя в темный зал, часто заморгала, привыкая к прожекторам — и внутри у него дернулась, затрепыхалась ниточка.
Много лет назад, вот так же сидя в темном зале и просматривая чередой идущих юнцов, он увидел Алину. Теперь ее имя известно всем, у кого в доме есть хотя бы радиоточка, но дело ведь не в славе; тогда ей было семнадцать, она поднялась на сцену, невзрачная и напуганная, он посмотрел — и увидел ее изнутри, а потом увидел ее судьбу-фейерверк, судьбу солнышка, взлетевшего в зенит естественно и легко, согревающего всех, до кого можно дотянуться, и понял, заранее ликуя, что вот оно, вот, наконец-то…
И сейчас, глядя на девочку с косой на плече, он поверил: вот оно. Снова. Как хорошо, что я еще не умер.
Девочка начала читать какие-то стихи, у нее был звонкий «тюзовский» голос, и был талант, похожий на большой орех в слое золотой фольги. Она вошла во вкус, оставила волнение, члены приемной комиссии разглядывали ее более чем заинтересованно — а он откинулся на спинку стула, слепо шаря на столе в поисках аптечной упаковки.
Померещилось. Показалось. Не то. Он слишком устал. Нет, она будет учиться, и будет даже работать, но все это — не то…
Третья пятерка прошла.
— …Перерыв?
Он подписал последний экзаменационный лист. Перед глазами стояла пелена; спускаясь по лестнице, он случайно скользнул взглядом по лицу чьей-то суетливой мамаши в зеленом шелковом платье — и увидел надежды, не сбывшиеся в мамашиной жизни, и страстное желание устроить судьбу хотя бы дочери, той самой, что зачем-то поступает сюда вот уже третий год — и снова не поступит.
Помнится, Алину тоже не хотели брать. Он сам ее вытащил, на свой страх и риск, хоть и был тогда — никто, молодой преподаватель…
Теперь он шел в кафе.
Он знал всех официанток в забегаловке напротив. А они знали его норму.
Он ускорил шаг.
И, уже будучи на противоположной стороне улицы, у самых дверей кафе — услышал, как на втором этаже покинутого им здания один коллега сказал другому:
— Спился… Жаль.
Последний Дон Кихот Пьеса в двух действиях
Действующие лица:
АЛОНСО КИХАНО, потомок Дон Кихотов.
АЛЬДОНСА, его жена.
САНЧО ПАНСА, потомок оруженосцев.
ФЕЛИСА, служанка.
САМСОН КАРРАСКО, психиатр.
АВЕЛЬЯНЕДА, сосед.
Пролог
Ночь.
Темнота.
В супружеской постели — Мужчина и Женщина.
Над их головами качается маятник — туда-сюда, цок-цок… Мужчина спит. Женщина долго смотрит на него, потом поднимается, идет к маятнику. Хватает его, желая остановить — но время не остановишь, и вот уже маятник раскачивает ее, как на качелях.
Белеет в темноте длинная ночная рубашка.
ЖЕНЩИНА: Если бы ты любил меня, то не бросал бы одну. Но ты любишь Дульсинею, а я — заготовка для ее светлого образа. Я болванка, я кусок глины; я не человек даже, я — сырье, из которого потом сделают Дульсинею. Ты будешь любить ее, придуманную, на расстоянии; я останусь здесь почти без надежды снова тебя увидеть. А потом мне пришлют телеграмму — забирайте, мол, труп вашего рыцаря… Заберите его из канавы, где он помер… такую телеграмму прислали твоей матери, да, твой отец умер в канаве… Кто я для тебя, Алонсо? Только чужую женщину можно так вот оставлять — ради фантома. Ты не можешь простить моей бездетности? Ты не можешь мне простить, что ты последний Дон Кихот?
МУЖЧИНА: Никогда не говори так. Даже когда думаешь, что я сплю.
Женщина молчит.
МУЖЧИНА: Альдонса… Я вернусь.
Темнота.
Первое действие
Дом Кихано. Появляются Фелиса и Санчо.
ФЕЛИСА: Любезный Санчо, вы мешочек бы поставили… Какое-такое золото у вас в мешочке, или боитесь, что сопрут?
САНЧО (небрежно встряхивает торбой): Харчишки здесь, любезная Фелиса. Овощи, сальцо, всяко разно… Перчик, приправки… Ты не хватай, оно тяжелое, арроба веса наберется.
Деревянная лестница уходит в полутьму. Тусклый свет из подернутого бархатом окна падает на развешанное на стене оружие, на темные латы, на пыльные лопасти вентилятора; качается маятник огромных часов, светлыми пятнами маячат лица на парадных портретах. На видном месте — отрывной календарь, на нем — двадцать первое июля.
САНЧО: Фелиса, а рынок тут у вас хороший? Со своего хозяйства живете, или как? Кто на кухне заправляет?
ФЕЛИСА: Я!
САНЧО (недоверчиво разглядывая Фелисины перси): Ты? Ты за кухарку?
ФЕЛИСА: А что?
САНЧО: Ну так я тебя научу настоящую олью варить. А то знаю вас, девчонок, такого настряпаете, хоть на собаку вылей!
ФЕЛИСА: Вот вы тут шутки шутите, а сеньора Альдонса велела, между прочим, чтобы как только вы появитесь — немедля к ней. Сеньор Алонсо вас заждались. Вторую ночь не спят — где, говорит, Санчо, вынь да подай ему Санчо…
Санчо вертит головой, разглядывая портреты.
САНЧО: Ух, ты… И это все сеньоры Кихано?
ФЕЛИСА: Они самые! Вон Мигель Кихано, потом Алонсо Кихано-второй, потом Алонсо Кихано-третий, Селестин Кихано, Алонсо Кихано-четвертый, Диего Кихано — батюшка нашего сеньора Алонсо…
На лестнице появляется Альдонса.
Санчо вздрагивает от неожиданности.
АЛЬДОНСА: Добрый день, милейший Санчо. Я вижу, Фелиса расстаралась на маленькую экскурсию для вас, а между тем у коновязи вот уже полчаса ревет какой-то осел… Не тревожьтесь, любезный Санчо. Я позабочусь о вас, а Фелиса сию секунду позаботится об осле.
ФЕЛИСА (уходя): В мире так много ослов, и все они требуют нашей заботы…
Альдонса и Санчо несколько секунд изучают друг друга. Потом Санчо низко кланяется.
АЛЬДОНСА: Рада приветствовать, добрейший Санчо…
САНЧО: С нижайшим поклоном, сеньора Кихано…
АЛЬДОНСА: Вы опоздали, любезный друг. Алонсо ждал вас еще два дня назад.
САНЧО (мнется): Путь неблизкий… превратности. Да еще ведь, прибыв в Ламанчу, пришлось заехать в местную цирюльню — побриться, помыться… А то с дороги, знаете, будто гуси за пазухой ночевали… А сеньор?..
АЛЬДОНСА: Явится с минуты на минуту. Итак, добрейший Санчо, этот дом готов принять вас на те несколько дней, что остались до двадцать восьмого июля, столь значительного для семейства Кихано дня. Именно в этот день Рыцарь Печального Образа совершил свой первый выезд; в этот день и вы с сеньором Алонсо по традиции должны пуститься в путь… Управившись с ослом, Фелиса покажет вам вашу комнату. Вы, наверное, голодны?