Если бы не второе имя женщины, сомнений в том, кто ее убил, у следователей не оставалось бы, понятно, что Эмма нашла обидчика и что‑то между ними произошло. Однако документы на имя Софии Иванич сильно поколебали уверенность Мартина в невиновности убитой. Он вспомнил где‑то прочитанную фразу, что не всякий, кто убит насильно, является невинной жертвой. Справедливо…
То, что Эмма Грюттен — жертва, сомнений не вызывало, вколоть человеку в сонную артерию двадцать кубиков воздуха нечаянно или по ошибке невозможно. Но что она скрывала?
Мартин задумался: что если женщина по ночам работала по вторым документам, ведь зарплата поступала на это имя? И оказался прав, София Иванич и впрямь была медсестрой в госпитале, причем хорошо знакомом полиции, где лежали, в том числе, арестованные пациенты, которым требовались тяжелые операции, но которых нельзя оставлять без охраны.
Администратор госпиталя энергичный молодой человек со вздохом развел руками:
— София не самая образцовая медсестра, но нареканий не вызывала. Дежурит только по ночам, это нас вполне устраивает, ухаживает за тяжелыми пациентами, иногда приходится туговато, но она справляется. Последнее дежурство… минутку, посмотрю… позавчера. Сегодня выйдет!
— Нам нужно побеседовать с теми, кто непосредственно руководил ее работой и работал рядом.
— Пожалуйста… С ней что‑то случилось?
Мартин хотел сказать, что женщину убили, но вдруг подумал, что теперь уже не знает, кого именно убили — Софию или Эмму.
— Я не уверен, что с ней. Так кто руководитель Софии Иванич?
Начальницей Софии была пышная, какая‑то домашняя блондинка с ямочками на щеках, которые сохранялись, даже когда она не улыбалась, чего, видимо, не бывало вообще.
— София? Тихая, незаметная… Ставит капельницы. Следит за общим состоянием, если что‑то сложное, немедленно вызывает дежурных… Интенсивной терапией не занимается, скорее теми, кто окончательно идет на поправку или ожидает очереди на операцию. Большой квалификации не требуется, но у нее и не может быть, деревенская медсестра из Косово…
Их разговор прервало появление инспектора Дага Вангера. Даг Янссону всегда был симпатичен, хотя между инспекторами разница в десять лет. Вангер раскрывал самые сложные и запутанные дела, но и Мартин тоже, потому начальник отдела убийств Микаэль Бергман ценил обоих.
— Даг? Что привело тебя в эти стены?
Вангер вздохнул:
— Оставшийся в живых при разгроме банды преступник ждал операции и вдруг умер. У патологоанатомов странное заключение — в капельницу вместо раствора попал воздух. Вот пришел выяснить, кто именно дежурил и как может в систему внутривенного введения лекарств попасть воздух. Я всегда считал, что они безопасны.
— Н‑никак… — с запинкой произнесла блондинка с симпатичными ямочками на щеках.
— Тогда что случилось с Улофом Микаэльссоном? Умер он от…
Следующее слово они произнесли одновременно с Мартином:
— …аэроэмболии!
Даг с удивлением повернулся к Янссону:
— А ты откуда знаешь?
Но тот впился взглядом в старшую медсестру:
— Кто дежурил… когда там умер этот пациент?
— На посту была София Иванич… Но ничего страшного, она только сняла капельницу… О, боже! Нет, в систему не мог попасть воздух, даже если капельницу не сняли. Или не так много, это неопасно для жизни…
Вангер с изумлением смотрел на Мартина:
— Что еще случилось?
Янссон сделал знак подождать и снова обратился к медсестре:
— Кто еще имел доступ в палату Улофа Микаэльссона?
— Я… никто… там охрана… была… — Ямочки со щек все же исчезли, в глазах растерянность, губы дрожат, после каждого слова пауза. — София через пятнадцать минут придет на свою смену… у нее спросим… Она никогда не опаздывала.
— Не придет. София Иванич убита таким же способом. Ей ввели двадцать кубиков воздуха в сонную артерию. И она вовсе не София Иванич, это Эмма Грюттен, женщина из Брекке.
При последних словах медсестре явно полегчало, она даже перевела дух:
— Нет, это ошибка. София точно из Косово. Она рассказывала о том, как падали бомбы, одна из таких разрушила их дом… У нее погиб маленький сынишка…
— Мартин, — возмутился Даг, — ты можешь толком объяснить, что произошло с этой Софией или Эммой, как там ее?
— Эмма Грюттен была обнаружена у себя дома мертвой вчера утром. Ее сначала напоили снотворным, потом вкололи воздух, а потом имитировали убийство при ограблении. Брать в квартире нечего, кроме того, она кому‑то мстила. Какому‑то врачу, по вине которого на операционном столе погиб ее сынишка.
— При чем здесь София? — слабо пискнула со своего места медсестра.
— В одной квартире словно жили две близняшки, обе медсестры, работавшие одна у вас, вторая в Южном госпитале — София Иванич и Эмма Грюттен. Я, пожалуй, поверю в раздвоение личности, если вторая появится сегодня на дежурстве.
Конечно, София Иванич не появилась. Медсестра, лишившаяся своих ямочек на щеках, пыталась еще что‑то возражать, но потом сникла. Дело в том, что охранник, бывший на посту у палаты Микаэльссона, уверенно заявил, что последней в нее входила именно Иванич, сняла капельницу и заверила, что пациент будет спать до утра. Мало того, немного погодя девушку саму отпустили домой, ей было явно не по себе, ее била дрожь, даже поднялась температура. Софии сделали укол и отправили отдыхать, она обещала, что если до дежурства не придет в себя, то обязательно позвонит. Не позвонила, значит, все в порядке.
— Или наоборот? Почему вы не позвонили сами?
— Я звонила! — со слезами на глазах и в голосе возражала медсестра, под началом которой работала Иванич. — Но ее телефон был вне зоны действия сети. Я даже поставила на этот пост другую…
Вангер подозрительно поинтересовался:
— Как давно София работала в вашем отделении?
— Это было третье дежурство…
— И вы утверждаете, что хорошо знали человека?!
— Но она раньше работала в детском отделении. Я там ее видела, у меня под ее присмотром неделю лежал внук.
— А почему сюда перешла?
— Сказала, что дети напоминают ей собственного погибшего малыша. У нее ведь сын погиб под бомбами.
— Ее сын умер на операционном столе. У малыша был серьезный порок сердца. И Эмма разыскивала врача, которого винила в неудачной операции.
— Но как же Косово?! — слезы в голосе уже были готовы излиться из глаз. Женщину душило отчаяние, вопреки фактам она категорически не желала верить в то, что любимый внук находился во власти непонятно кого. — Она хорошая женщина!
— Возможно. Только с двойными документами. Нужно еще выяснить, откуда у нее эти документы. Кстати, что там она рассказывала о падающих бомбах?
— Говорила, что их дом разбомбили, что сынишка погиб, она его похоронила и была вынуждена бежать.
— Когда это было?
— Не знаю… перед Новым годом… София, — женщина упрямо мотнула головой, — София рассказывала, что Новый год встречала в Стокгольме одна и ее некому утешить, а ведь был как раз месяц со дня гибели сынишки.
— Фрау?..
— Хольм, — подсказала женщина.
— Фрау Хольм, Косово уже давно никто не бомбит, спокойствия там, конечно, нет, но бомбы с неба не сыплются, тем более, не разрушают дома.
Хольм поскучнела, она и сама уже поняла, что рассказы о недавних бомбардировках выглядят нелепо.
* * *Все утро я старательно делала вид, что даже не подозреваю о существовании Ларса, то есть он есть где‑то там, но ко мне не имеет ни малейшего отношения. Настроение, несмотря на пробежку и почти ледяной душ, восстановить не удалось. Но у меня столько долгов в университете, что даже жалеть саму себя некогда, уселась за работу. Чтобы все не выглядело подчеркнутым удалением от коллектива, устроилась в общей комнате, тем более Дорис, найдя какой‑то повод, уехала к родителям, а Лукас сидел в своей комнате.
Бритт читала, вернее, пыталась читать, книгу какого‑то популярного автора. Растиражированный супербестселлер на мою подругу впечатление явно не производил. Вывод: никогда не читай то, от чего без ума все подряд (если верить прессе), просто ни одно произведение не может нравиться абсолютно всем. Даже Джоконда нравится не всем, Бритт, например, утверждала, что ее кузен Марк считает Мону Лизу уродиной, а знаменитую улыбку недоделанным оскалом. Это не мешает другим любоваться и гадать, что же такое скрывает загадочная улыбка Джоконды.
— Дерьмо собачье! — Бритт отшвырнула книгу в сторону.
— Это название или твой отзыв?
— Не мешает переименовать, было бы честней. Каково вам читать столько всего… Сочувствую.
— Не стоит, мы читаем хорошую литературу.
Я прекрасно поняла, что это только зацепка для разговора, ей очень хочется поговорить о Томе и решила не ждать, спросила сама:
— Не стоит, мы читаем хорошую литературу.
Я прекрасно поняла, что это только зацепка для разговора, ей очень хочется поговорить о Томе и решила не ждать, спросила сама:
— Бритт, как у вас?
— А что у нас? Если ему крав‑мага и семинар дороже, то пусть там и пропадает.
— Это нечестно, он же не развлекаться поехал.
— Линн, — Бритт уселась, решительно подогнув ноги по‑турецки (сколько раз я ей твердила, что это вредно для формы ног!), — а может, ну их?
— Кого их?
Я поняла, кого именно подруга имела в виду, можно не спрашивать. И она поняла, что я поняла, но ответила:
— Мужчин!
— С Томом не помирились?
Подруга презрительно дернула плечом:
— Я с ним и не ссорилась, — но разобиженная, тут же не выдержала и возмутилась, — понимаешь, все разговоры о семинаре и крутости тамошних преподавателей. А еще… — она словно сомневалась, говорить ли дальше, но решилась, — если я с ним не поеду, то он может и не вернуться.
— В Стокгольм?
— Нет, ко мне лично.
— Это он сказал? — честное слово, я засомневалась, все поведение Тома и взгляды, которые тот бросал на мою подругу, говорили об обратном. И они совсем недавно даже собирались пожениться… Что‑то Бритт неправильно поняла.
Так и есть:
— Нет, но я поняла по его поведению. Ты только посмотри, что он мне подарил перед отъездом!
Бритт умчалась в свою комнату, очень кстати, потому что я успела спрятать улыбку, которая тут же появилась снова, перейдя в откровенный смех.
Подарком Тома оказалась футболка с эмблемой их семинара, черного цвета и такого размера, что сгодилось бы нам двоим с Бритт, то есть вдвое шире моей подруги и, пожалуй, ниже колен.
Меня свалил приступ смеха. С десять секунд Бритт обиженно поджимала губы, но потом присоединилась. Еще через несколько секунд мы просто валялись от смеха, держась за животы. Сам повод был давно забыт, а смех нужен для разрядки.
— Да чтоб у них все кролики сдохли!
— Что?! — обомлела я. — Какие кролики?
— В Америке есть такое проклятие. А еще: чтоб им горчицы на гамбургер не хватило!
— Угу. И в сливки в семле соль попала!
— И в кофе рыбий жир!
— И…
Мы еще минут пять язвительно придумывали самые гадкие гадости, пока не услышали голос Лукаса:
— Эй, подруги, кого это вы так?
— Вас всех! — ехидно фыркнула Бритт.
— Ясно, мужчины обидели… Ладно, вижу, вы не в духе, остаться себе дороже. Две гремучие змеи даже для меня многовато…
— Ха! — возмутилась Бритт, когда Лукас ретировался. — Что вообще эти мужики мнят о себе? — И безо всякого перехода, что, впрочем, для Бритт не редкость. — Давай, поиграем?
Скрипки для нас с подругой — лекарство против депрессии. Она мечтала о карьере покруче Ванессы Мэй, но после того, как повредила руку в аварии долго держать скрипку не может. Я играю не столь профессионально, но для любительницы очень неплохо, это заслуга моего папы, он тоже скрипач, даже концертировал, хотя теперь профессионально занимается фотографией. Но скрипка не обязанность, скрипка любовь.
Мы устроили концерт сами для себя. Настроились быстро, конечно, фальшивили, но все же.
— Надо играть чаще, иначе забудем.
— Да.
— Каждый день, — умеет Бритт выглядеть строгой училкой, что ни в малейшей степени не соответствует ни ее натуре, ни ее встрепанному виду.
Я покорно согласилась:
— Конечно.
— И никто нас с пути не собьет.
Уточнять, куда этот «путь» ведет, я не стала, неважно.
— Не собьет!
Заверив самих себя в неприступности и недоступности, мы заметно успокоились. Полегчало. Ничего, у меня все наладится. Заметив, что думаю о себе в единственном числе, я мысленно быстро добавила: «С Ларсом» и ужаснулась необходимости этого уточнения.
Нет‑нет, у нас с ним все будет хорошо, обязательно будет. Он же сказал сегодня, что любит меня всегда и везде, значит, любые сомнения уже в прошлом. Оказалось, что не в прошлом, обида забываться не желала.
Тьфу ты! Поднявшееся настроение снова упало. Скрипка запела, выводя мелодию «Таинственного леса» Ловланда. Бритт молча слушала…
— Бритт, нужно навестить моих подруг по несчастью, они в Южном госпитале, во всяком случае, Вера.
— Так чего же мы сидим?! Пойдем!
Следующий час мы рыскали по Седеру, придумывая, чем бы таким порадовать Веру и Тину. Вспомнив, что они из Восточной Европы, Бритт уверенно заявила, что там принято приносить в госпиталь много‑много еды.
— Ты с ума сошла? Я лежала в Южном госпитале, смею тебя уверить, что там никто не голодает.
— Это неважно, у них так принято.
— Но нас не пустят с запасом еды.
— Семла! Вот против чего никто не сможет возразить!
— Уже пост, — попыталась напомнить я.
— У них еще нет, — уверенно парировала Бритт. — Я точно знаю: их календарь с нашим не совпадает.
Переспорить мою подругу не удавалось еще никому, во всяком случае, мне о таких героях неизвестно. Понимая всю бесполезность подобных попыток, я со вздохом подчиняюсь.
В госпиталь мы заявляемся гружеными, по меньшей мере, дюжиной больших пакетов с семлами. Семла почти визитная карточка Стокгольма, эта булочка со сливками стала непременным атрибутом любой фики не только перед постом, но и добрую половину года. Наверное, проще сказать, когда семлу не продают, но перед постом устраивают еще и конкурсы. За право называть свои семлы лучшими борются все рестораны, кафе и пекарни города, даже если официально в конкурсе не участвуют. В таком случае свои семлы продают со скромным комментарием, что «конкурсы для других, а наша лучшая и без конкурса…».
Никто не помнит, с чего началось, нет, не выпечка семл, это как раз известно, а конкурс. Сама семла появилась в какие‑то древние времена. Это была просто сдобная булочка, которую заливали горячим молоком и ели ложкой. И съесть их можно очень много, король Адольф Фредерик даже пострадал от своей неумеренности, он скончался, переев семл. Думаю, булочки не виноваты, просто король до семлы съел так много всего, что теплое молоко с шампанским после кислой капусты и устриц и привело к несварению желудка. Обвинили в королевском обжорстве семлу, правда, шведы любить ее после того меньше не стали, но и короля не осуждали, разве можно судить того, кто любит это национальное лакомство?
Семла — сдобная булочка, у которой срезана верхушка и внутренность наполнена вкуснейшими взбитыми сливками, а сверху еще сахарная пудра… ммм… Лучшего для фики — перерыва на кофе — не придумать. Вообще‑то, ее полагалось есть только в «жирный вторник» на последней неделе перед постом, но постепенно все как‑то расползлось по остальным месяцам, и теперь при желании семлу можно купить в любой день, нужно только поискать пекарню.
А вот к «жирному вторнику» количество потребляемых семл в Стокгольме просто зашкаливает. Конкурс на лучшую семлу придумал неизвестный любитель этой прелести, который инкогнито посещал самые разные кафе и пекарни, всюду семлы пробовал и каждый день в Интернете публиковал свои отчеты. Идея понравилась и пошло‑поехало…
Бритт умудрилась преподнести пакеты с семлами всем от охраны до медсестер, и препятствий нам не чинили.
Вера, моя подруга по несчастью в страшном подвале, визиту обрадовалась. Она еще была слаба, но уже шла на поправку. Девушке сильно досталось, особенно после того, как я устроила короткое замыкание, опрокинув кувшин с водой на электрические провода съемочной аппаратуры. Но это спасло нам жизнь, бандитам пришлось чинить проводку и они потеряли пару часов, за которые к нам подоспела помощь.
Вспоминать кошмар подвала и пыток не хотелось, но других тем для разговора у нас с Верой не было. Немного побеседовали о семле и погоде, о Тине и Марии, наших соратницах, которые тоже пока лежали в госпиталях. Потом Бритт отправилась угощать булочками охранника у палаты неподалеку, а Вера после ее ухода вдруг стала мне что‑то шептать.
— Что? Говори громче.
— Там… — она взглядом показала на дверь, в которую вышла Бритт, — эта страшная женщина…
— Бритт? Чем она тебя напугала? Бритт хороший человек, она не страшная.
Вера плохо понимала по‑шведски и еще хуже говорила, мы беседовали по‑английски. Я решила, что она просто чего‑то не поняла. Но Вера замотала головой:
— Я не о твоей подруге, там женщина, которая нас мучила…
— Кто, Маргит?!
— Да, она в коме лежит. Это ее охраняют.
Одно упоминание о Маргит, которая руководила пытками девушек и морально «готовила» к ним меня, расписывая, что меня ждет через пару часов, могло испортить самое радужное настроение.
Из всей банды, пытавшей девушек и снимавшей видео их мучений, в живых остались только Улоф — Белый Медведь и Маргит. Был еще один, но он почти сразу скончался от ранений, полученных при штурме «сказочного домика». Эти двое остались целы только потому, что мы их незадолго до штурма умудрились связать.