Притчи, приносящие здоровье и счастье - Рушель Блаво 12 стр.


Собрала матушка Наталья желтые цветки, что-то засушила, что-то батюшке заварила. И стал батюшка наш от этого чая из зверобоя выздоравливать. Через пару недель и следа от злой хвори не осталось, так что когда Ильинскую службу служил наш батюшка, то никто не видел у него пота на лбу, а глядели мы изо всех сил – беспокоились за него.

Вы спросите, верно, что это за кот такой желтой шерсти да с желтыми глазами? А это, я вам скажу, клад был. Клады же частенько пьяным открываются, как припозднится пьяный, так ему то золотой конь привидится, то сундучок, полный золотых монет, с боку на бок переваливается, дразнится, а в руки не дается. Вот и открылся клад Петьке нашему, да не монетами золотыми обернулся, а частыми звездами да желтыми цветами – здоровьем батюшки нашего, за которого мы всем селом молились.

Тайна Смольного института

Папенька мой, Николай Андреевич Кологривов, погиб во славу Отечества, сражаясь с басурманами под Российским знаменем и под командованием самого графа Александра Васильевича Суворова. Говорят, что та победа, в которой мой батюшка смертью храбрых пал, тяжело нашим войскам далась, а Александра Васильевича за то, что не было приказа на тот бой, к казни приговорили, но сама Императрица указ издала, в котором своей белой рученькой начертала: «Победителей не судят». Да, наши победили в том бою, как всегда, побеждали и побеждать будут, и это греет мое сердце и сердце моей матушки. Просто без папеньки очень плохо…

Маменька, Екатерина Александровна, вынуждена была испросить Высочайшей милости, коея и была ей как вдове героя оказана. Так я покинула свой родной дом в селе Высоком, что в Нижегородской губернии, чтобы получить образование в Смольном институте благородных девиц.

Ах, как холодно смотрятся на бумаге эти бездушные строки! А сколько слез было пролито, когда сосед наш и друг моего папеньки Петр Иванович Новосильцев привез из дальних краев известие о гибели папеньки! Как плакала маменька, когда собирала меня в дорогу! Как страшен показался мне Петербург после солнечных сосновых лесов и звенящих песнями жаворонков полей моей милой родины! Какой холодно-серой открылась мне Нева, закованная в гранит набережных, после любимой Волги, что раздольно течет, омывая своими водами зеленые берега! И какими холодными оказались каменные своды Смольного монастыря после теплого, полного любви родного дома! Все это не в силах я выразить в бездушных строках!

Может быть, тяготы пути, а может быть, каменные своды Смольного монастыря истомили меня, не знаю, но в бытность мою в Петербурге я постоянно болела. Стоило мне только взбежать по лестнице или на уроке танцев постараться больше понравиться учителю, или резкий голос наставницы нашей Елизаветы Карловны вырывал меня из сладкого утреннего сна, как сердце начинало колотиться в груди, точно сошедшие с ума часы, и, будто котенок, царапать что-то внутри, отчего раздирал меня на части мучительный кашель, губы синели и дышать становилось очень тяжело. У наставницы нашей Елизаветы Карловны, мы ее должны были называть maman, голос резкий, но доброе сердце, только она это почему-то тщательно скрывала и от нас, и от директрисы. Мы и узнали-то об этом, потому что, когда я начала болеть, она частенько зазывала меня к себе холодными осенними вечерами. Ее жарко натопленная комнатка казалась мне раем, ведь в нашем дортуаре всегда было холодно.

Мы с Леночкой Евстафьевой, подругой моей, даже и спали вместе, прижавшись друг к другу и укрывшись двумя одеялами, чтобы согреться. Елизавета Карловна наливала мне в чашку горячий кофий и сливки и разрешала есть без меры печенье с корицей, очень вкусное печенье, его на самом Невском продают, в кондитерской госпожи Шнейдерман. Я все время хотела есть, даже сразу после ужина, и все барышни, с которыми я подружилась в Смольном, тоже хотели есть, поэтому каждый раз, уходя из теплой комнаты Елизаветы Карловны, я приносила им целую горсть печенья с корицей. Вскоре я слегла. То есть Елизавета Карловна разрешила мне не вставать утром вместе с барышнями, не ходить на уроки, а на прогулки выводила меня сама и не разрешала бегать, потому что я сразу синела и задыхалась. Кофием со сливками и печеньем она меня по-прежнему угощала и смотрела на меня как-то очень нежно и грустно, верно, жалела меня.

Наш Смольный монастырь – место, едва ли не самое таинственное во всем Петербурге. Когда я только поселилась здесь, все недоумевала, почему наш собор всегда закрыт, и как это может быть, чтобы в монастыре не молились в своем соборе, а ходили на сторону. А собор наш такой красоты необыкновенной, что глаз не оторвать, и кажется, что сами ангелы небесные создали эту красоту!

А потом Дашенька Ростовцева рассказала нам, что в алтаре нашего собора наложил на себя руки его строитель, и стоять теперь собору неосвященным сто лет. Дашенька нам это перед сном рассказала, а потом я долго не могла заснуть, размышляя о судьбе собора нашего. Это же надо такому случиться, чтобы сама покойная государыня наша Елизавета Петровна монастырь построила, а теперь монастырскому собору стоять закрытым сто лет! Еще, признаюсь откровенно, уснуть мне мешал страх. Хотя я не считаю себя трусихой, но я все-таки не такая храбрая, как Мариночка Осташевская. Марина из Польши и, наверное, потому что она из Польши, она вообще никого и ничего не боится. Там, говорят, в Польше, даже вурдалаки есть. Они по ночам у людей кровь пьют, поэтому в Польше ночью никто никуда не выходит, даже в уборную, чтобы вурдалаки не поймали. И кто из Польши, тому уже ничего не страшно. А мне было страшно, что как придет этот самоубийца ночью к нам в спальню!

Мы с барышнями после того, как Елизавета Карловна желала нам спокойной ночи и уносила из нашей спальни свечи, еще долго шептались. Мы вообще никогда сразу не засыпали, рассказывали страшные истории, а в Святки гадали, и один раз Дашенька Ростовцева увидела самого сатану! О сатане здесь рассказывать неуместно. Я просто хочу показать своему читателю… Нет, не будет у меня читателя, никому никогда я не покажу эти записки, ведь в них раскрываю я душу свою! Я хочу хоть себе на память написать, как страшно было нам по ночам, а уж пойти в уборную! Нет таких слов, чтобы описать весь ужас, который охватывает тебя в темных каменных коридорах, где по ночам ходят призраки. И этот строитель, что наложил на себя руки, и замурованная монахиня, и зеленоглазые понимашки. Как-то раз Дашенька пошла ночью в уборную, когда все барышни уже спали, а обратно с таким визгом влетела, что у меня со сна сердце так заколотилось, что Елизавета Карловна накапала мне сердечных капель.

– Mesdames, я видела, видела! Представляете, я их видела! – я так испугалась, проснувшись от Дашиного крика, что даже подумала было, что никого она не видела, а специально нас разбудила, потому что нравится ей, когда все слушают ее одну, рты раскрыв от ужаса. Видела она кого-то, как же! Вот не буду ее слушать, и все. Пусть другие барышни слушают, а я не буду, я же не дурочка, право слово. А все-таки ужасно интересно, кого же наша Даша увидела на этот раз… Спросить, что ли…

– Дашенька, душа моя, успокойтесь. Успокойтесь и расскажите нам, что же вы видели. – Леночка, умница наша. Леночка рассудительна, как всегда, я очень люблю Леночку. Мы с Леночкой дружим, и даже на ты друг друга называем, я ей все-все про себя рассказываю! Вот даже рассказала, как в воскресенье… Ах, а что же это Даша-то видела? Ну почему же барышни так галдят, не слышно же ничего!

– Дашенька, расскажите! Ну Дашенька, душенька наша, ну пожалуйста! Дашенька, не будьте букой, расскажите!

– Ах, mesdames, страх-то какой! Я, вы не представляете, чуть не умерла, такой страх! – Все барышни затихли. Мне тоже стало страшно, но не особенно, почти и не страшно. – Mesdames, я их видела… – И Даша громким шепотом закончила:

– Понимашек.

Ух, какой визг поднялся! Все восемь барышень завизжали так громко, как только могли. Нет, не восемь, девять – я вдруг поймала себя на том, что визжу вместе со всеми. Ах, что сейчас будет!

Разумеется, Елизавета Карловна не заставила себя долго ждать, и хотя сердце у нашей наставницы доброе, сейчас она скрывала это особенно тщательно:

– В чем дело, mesdames? Извольте объяснить, что позволило вам так вести себя заполночь, когда все порядочные девицы должны сладко почивать в своих постелях? Все, у кого спокойна совесть, разумеется.

Ответом maman была гробовая тишина. Понимашки – это наша тайна, мы ее никому не выдадим, даже нашей maman под самой страшной пыткой. Но пытать нас Елизавета Карловна не стала. Не дождавшись ответа, она накапала мне сердечных капель и удалилась, взяв с нас слово наконец заснуть.

Как только за нашей наставницей закрылась дверь, мы все уставились на Дашу. Нам не терпелось узнать, какие они, эти понимашки, о которых все мы слышали с самых первых дней пребывания в институте. Даша на этот раз даже забыла о своем обычном кривлянии – сразу стала рассказывать.

Как только за нашей наставницей закрылась дверь, мы все уставились на Дашу. Нам не терпелось узнать, какие они, эти понимашки, о которых все мы слышали с самых первых дней пребывания в институте. Даша на этот раз даже забыла о своем обычном кривлянии – сразу стала рассказывать.

– Ах, mesdames, я как вышла из уборной, иду по коридору, а там они! Они как погонятся за мной! Ах, я еле успела добежать до дортуара!

– Дашенька, душенька, а какие они?

– Ax, mesdames, они такие страшные! Я так испугалась! У них глаза огромные такие, и зеленые-зеленые, как трава! И они маленькие и худенькие…

– Ах, так они хорошенькие! И совсем-совсем не страшные! Почему же вы их испугались, Дашенька? – Марине нашей ничего не страшно.

– Хорошо вам, Мариночка, говорить! А вот за вами бы погнались, вы бы тоже небось так бежали бы!

Барышни еще немного пошептались и успокоились, даже Дашенька Ростовцева уютно засопела в своей постели, когда Леночка перебралась ко мне. Мы с ней крепко обнялись и попытались представить себе понимашек.

– Анюточка, а ведь они не злые, как ты думаешь?

– Ах, Леночка, страх как интересно, какие они!

– Вот бы их увидеть! – нет, честное слово, эта мысль первой пришла в благоразумную головку моей подруги! Я тут совсем ни при чем, разве что самую малость.

– Леночка, а пошли поглядим, вдруг мы их встретим!

– Что ты, Анюточка, страшно же! А то Елизавета Карловна узнает!

– А мы тихонечко, никто и не заметит.

– Ага, а если что, то скажем, что в уборную.

Мы с Леночкой выбрались из кровати, и, трясясь от страха и холода, в одних сорочках выскользнули в коридор. Было темно, единственный подсвечник, кажется, только усугублял тьму – уж больно страшно колыхались на потолке тени от его тусклых свечей. Мы, держась за руки, медленно пошли в направлении уборной. Вдруг какой-то скрип… Нет, даже, пожалуй, не скрип, а просто что-то ужасное, звук, какого и представить себе невозможно, раздался у нас за спиной. Мы с Леночкой бросились к уборной, вбежали и вдвоем вцепились в ручку двери. Изо всех сил мы тянули дверь на себя, и, конечно, ручка оторвалась. Шлепнуться на ледяной каменный пол было крайне неприятно, но страх куда-то испарился, и мы, стараясь не хихикать вслух, вернулись в наш дортуар. Заснули мы с Леночкой в моей кровати, тесно прижавшись друг к другу и даже не успев отогреться после нашей ночной вылазки. Жаль конечно, что мы не увидели понимашек, но зато просто здорово, что нас не увидела Елизавета Карловна! А утром я вспомнила, что ночью, когда мы с Леночкой вбежали в наш дортуар и забрались в мою постель, я совсем не задыхалась! Сердце билось ровно, как будто бы я и не вставала, не совсем, конечно, но почти. И после этого случая мне стало настолько легче, что Елизавета Карловна велела мне утром вставать вместе с барышнями и на все уроки ходить. И даже на уроки танцев. И гуляла я снова вместе со всеми барышнями, и мне никто не запрещал бегать. Я так думаю, что мы с Леночкой на самом деле понимашку встретили, и он мне помог, но я все равно никому не расскажу о нем, кроме этой бездушной бумаги, коей поверяю я все мысли и чувства свои.

Масленица в Петербурге празднуется широко и почти так же весело, как у меня на родине, в Нижнем. Конечно, петербургскую ярмарку не сравнить с нижегородской, ведь туда приезжают купцы из разных городов и даже стран и крестьяне из ближних и дальних сел и деревень свозят туда свой товар. А вот в Петербурге нас на ярмарку не пускали, поэтому про нее я ничего написать не могу. Зато в четверг на Масляной неделе нас повезли кататься на Неву. Барышни визжали и смеялись, сани легко скользили по рыхлому снегу. В воздухе пахло весной, скоро уже треснет лед на реке и нельзя будет прокатиться в санях, глядя на гранитные набережные. Вы не подумайте, не так уж часто мы и катаемся – хорошо, если на Масленицу вывезут, как сейчас, а обычно и этого не бывает. Но эта прогулка оказалась замечательной!

Я, кажется, впервые увидела, какая кругом красота! Наши сани пронеслись мимо Летнего сада, который тоже, как и весь город, ждал скорой весны, чуть замедлили ход у Мраморного дворца, словно давая возможность полюбоваться его совершенством. Мрамор разных оттенков как будто светится изнутри, в лучах солнца скульптуры, украшающие дворец, кажутся еще более изящными. А на другой стороне Невы сверкает золотом шпиль Петропавловской крепости… Я почувствовала настоящий восторг! Я представляла себя скользящей по залам Зимнего дворца, низко приседающей в реверансе перед самой Императрицей…

Прогулка утомила меня – я после той встречи с понимашкой, хоть и чувствовала себя намного лучше, все равно быстро уставала. И Елизавета Карловна запретила мне появляться на балу. Мне было ужасно обидно, потому что это был не просто бал, это был особенный бал, на него пригласили кавалеров! Обычно-то на наших балах в Смольном мы сами танцуем, друг с другом, а кавалеров приглашают только в самых редких случаях. Вот тут и настал этот случай, а я должна была сначала смотреть, как наши барышни наряжаются, а потом одна сидеть весь вечер в холодном дортуаре, и даже Елизавета Карловна не пригласит меня выпить кофию, потому что сама будет на балу.

Как только за барышнями затворилась дверь, я села у окошка с книгой и стала смотреть на снег, крупные хлопья которого медленно проплывали вниз. Я собиралась погрузиться в трагедию господина Сумарокова «Вышеслав» и постараться получше войти в свою роль – мы собирались в субботу на Масляной ставить эту высокую трагедию перед самой матушкой Государыней нашей. Мне предстояло играть Зениду. Какой прекрасный образ!

Я чувствовала точно так же, как моя героиня. Как и Зенида, я бы смогла отказаться ради долга от своего любимого, я была бы готова последовать за ненавистным Любочестом даже в тюрьму, ведь нет ничего выше данного слова! Тогда бы счастье восторжествовало, я уверена! Зенида обрела свое счастье с милым Вышеславом, и оно явилось наградой их добродетели. И меня часто одолевали те же сомнения, что и мою героиню: «У всех ли разумы господствуют сердцами?»

И как ни грустно мне было, но роль увлекла меня, и я забыла, что и часа не прошло, как мне хотелось быть вместе со всеми барышнями на балу. Как только я произнесла вслух слова моей Зениды, мне ответил странный и абсолютно незнакомый голосок: «Не часто ль наших дел пристрастия творцами?»

Я почему-то не испугалась, как должна была бы: наверное, если не ждать чего-то страшного, то не так страшно и бывает.

– А ты меня не боишься? Я вообще-то тебя лечить пришел, а вдруг так напугаю, что и лечить-то некого будет? – голос был тоненький и не визгливый, совсем не страшный, – когда наши барышни визжат, намного страшнее бывает.

– Ты кто такой? А на тебя можно посмотреть?

– Ох, слышала бы тебя ваша Елизавета Карловна! Так запросто разговаривать с незнакомцем! Это же абсолютно неприлично! А посмотреть можно. Я – понимашка, ну, один из понимашек, меня Гаспаром зовут, – из-за кровати Мариночки выбрался самый настоящий понимашка, как его Дашенька описывала: глаза у него огромные, и зеленые-зеленые, как трава! А сам маленький и худенький. И совсем не страшный, а, права Мариночка, очень даже хорошенький.

– А разве вас, понимашек, много?

– А как я тебя лечить буду, тебе неинтересно? Много нас, много, столько же, сколько и вас, девиц. И если кто-то из барышень умирает, то и понимашка тоже умирает, вот я и пришел тебя вылечить, потому как умирать мне совсем не хочется.

– А когда барышни уезжают из института, как же вы живете?

– Если на лето уезжают, то мы здесь остаемся, барышень ждем, а если насовсем, то понимашки уходят в свой город, что под городом Санкт-Петербургом, под землей расположен. Мы, понимашки, наверх только здесь, в Смольном, поднимаемся, место это такое особенное.

А потом понимашка начал меня лечить. Он надел мне на палец тоненькое серебряное колечко с маленьким изумрудиком и наказал никогда его не снимать, даже в бане. А потом дал выпить какой-то сонной воды зеленого цвета, так что, когда барышни вернулись в дортуар, я крепко спала.

Я никому никогда не рассказывала про моего понимашку Гаспара и не расскажу, только что и доверила эту тайну бездушной бумаге и, разумеется, барышням рассказала. Ведь понимашки – это наша общая тайна. Колечко, что мне понимашка подарил, я никогда не снимала и больше не болела, а вскоре наступило лето и я уехала домой, в наше село Высокое, в Нижегородскую губернию, к моей милой маменьке, и дома ни о каких болезнях и вовсе не вспоминала.

Лунный цветок

Было это давным-давно, когда еще не было на небе звезд, и ночью можно было бы заблудиться путнику в полной темноте, если бы не луна. А луна в те стародавние времена была без единого пятнышка, потому что никто тогда на луне не жил.

Назад Дальше