Однако беда-то в том как раз, что не был Мустафа ни счастливейшим, ни счастливым, ни просто даже удовлетворенным жизнью. Был он просто равнодушным ко всему абсолютно; настоящее Мустафу не интересовало, так же, как и прошлое, и о будущем он никогда не задумывался. Просто влачил, что называется, жалкое существование на самаркандском рынке, ровным счетом ничем не интересуясь и практически ничего не делая ради улучшения своей бедняцкой жизни.
Наверное, так и прожил бы Мустафа до самой смерти в глубокой нищете на рынке Самарканда, если бы однажды не случилось с ним самого настоящего чуда. Как-то вечером по обыкновению своему сидел Мустафа у входа на опустевший самаркандский рынок и смотрел на заходящее солнце. Вы думаете, Мустафа наслаждался красотой покидающего небосклон светила? Ничуть не бывало! Как и всегда, Мустафа был равнодушен – не волновали его ни закат, ни рассвет, ни звездное небо, ни теплый дождь, какие бывают в Самарканде осенью, не радовали и не раздражали Мустафу птицы и звери, рыбы и насекомые, равно как оставляли равнодушными все люди, с которыми приходилось Мустафе общаться. Впрочем, и окружающие люди тоже не очень радовались общению с Мустафой и, признаться, когда была нужда просить Мустафу о чем-то, то делали это с такой явной неохотой, что другой бы кто на месте Мустафы ни за какую плату не стал бы выполнять просьбу. Но равнодушие Мустафы было столь безграничным, что бедняку этому было абсолютно все равно, как люди вокруг к нему относятся. Что уж тут говорить, – сам Мустафа был равнодушен к себе самому настолько, что никогда даже не делал никаких попыток выбраться из той ужасной бедности, в какой он находился. И вот этот самый Мустафа в тот вечер, о котором я рассказываю, сидел на входе в опустевший и отшумевший самаркандский рынок и тупо смотрел на закат.
Так бы Мустафа и досидел до самого того момента, когда солнце полностью ушло бы за горизонт, однако неожиданно случилось происшествие, изменившее в итоге всю жизнь Мустафы; да что там жизнь – изменившее в корне характер этого равнодушного ко всему самаркандского бедняка. Но не буду забегать вперед.
Итак, Мустафа равнодушно пялился на заходящее солнце, как вдруг прямо под ноги Мустафе откуда-то с небес – больше, пожалуй, было неоткуда – низринулся красавец аист. Черно-белое оперение этой птицы и гордый ее полет над крышами домов радуют в наших краях всякого, а особенно радуют тех, на чьих дворах аисты вьют гнезда. Да, такое, к радости самаркандцев, у нас тоже случается. Не радуется только Мустафа. Да и было бы удивительно, если бы равнодушный ко всему Мустафа был рад видеть у своих ног слетевшего с неба красавца аиста. Аист тем временем встал перед Мустафой в полный рост, а Мустафа даже не взглянул на черно-белую птицу – настолько равнодушным он был человеком, этот Мустафа, равнодушным ко всему. Аист же не только не был шокирован таким равнодушным приемом, но и, более того, явно не собирался улетать или хотя бы отходить в сторону от Мустафы – аист начал неспешный, странный, но знакомый многим в наших краях аистиный танец. Всякий, кому этот танец доводилось видеть, скажет вам, сколь прекрасен аист, когда танцует. Поистине, танец черно-белого аиста никого не оставит равнодушным. Вы уже поняли, что никого, кроме Мустафы. Наш герой как сидел спокойно, так и остался сидеть в той же позе. Даже не взглянул на аиста, а аист-то как старался: и ножку изящно согнет, и крылышком поведет, и клювом ровный круг очертит. Но ничто не трогает равнодушного Мустафу, не привлекает его танец аиста. Устала добрая птица, сложила крылья, наклонила клюв, бросила взгляд на бедняка – может, хоть сейчас обратит он внимание на аиста? Ничего подобного. И только тогда решился аист на, как говорится, крайние меры – заговорил аист:
– Эх, Мустафа, Мустафа, какой же ты человек-то? Ничего тебя не удивляет в этом мире, ничего!
Тут в пору всякому удивиться – птица же молвит голосом человечьим! Всякому, но не Мустафе. Чуть не рассердился аист, крыльями даже хлопнул, но, будучи птицей спокойной, сдержался и человечьим же голосом, как и прежде, сказал:
– Бедный Мустафа! Была бы воля моя, ни за что бы не получил ты то, что велено было мне передать для тебя от самого халифа аиста!
С этими словами аист, явно уже отчаявшийся привлечь внимание равнодушного Мустафы к своей персоне как таковой, откуда-то из черно-белого хвоста своего клювом длинным достал что-то зеленое. Отуманенный взор свой Мустафа направил на это нечто, но по-прежнему оставался он равнодушным. Потом почти сразу Мустафа отвернулся. А если бы не отвернулся, то увидел бы верно, что была это зеленая теплая шапка. Такие шапки носят у нас погонщики верблюдов, когда по зиме караван надо вести через пустыню.
– Какой же ты глупый, Мустафа, – сердился аист. – Наш халиф велел сказать тебе, чтобы ты, бедняк Мустафа, сидящий у входа на самаркандский рынок, надел на себя эту зеленую шапку и отправился в ней прочь из города; отправился туда, где нет ничего, кроме сухого песка. Нынче же отправился! И надо там будет тебе провести три ночи. Только к вечеру третьего дня сможешь ты вернуться в Самарканд, бедняк Мустафа.
Так сказал аист. Но не тронули слова красивой птицы равнодушного Мустафу, продолжал бедняк сидеть как ни в чем не бывало. Аист же, по всей вероятности, был готов к такому развитию события – кто-то, знать, предупредил его, что Мустафа этот обладает таким вот характером, способным рассердить даже равнодушного. Увидев, что и сейчас бедняк Мустафа никак не реагирует, аист издал крик – звонкий, пронзительный, резкий. И тотчас же откуда-то на небо над рынком набежали тучи – низкие, черные. И среди этих туч появился огромный аист, голова которого была украшена золотой короной, блестевшей даже несмотря на почерневшее вмиг небо. Громоподобным голосом гигантский аист обратился к Мустафе:
– Я аист халиф, правитель всех птиц мира, обращаюсь к тебе, бедняк Мустафа. На собрании птиц, зверей, насекомых и рыб решили мы все помочь самому бедному из всех людей. Долго искали мы по всему миру самого бедного. И им оказался ты, Мустафа! Возрадуйся, глупец! Ждет тебя, бедняк Мустафа, награда великая – станешь ты богат. Однако обретешь ты богатство, только если преодолеешь собственное равнодушье. Потому бери зеленую шапку и ступай туда, где нет ничего, кроме сухого песка. Там будешь ты три ночи и там обретешь себя. А коли не захочешь идти сам, то окажешься там по нашей воле!
Выкрикнул это аист халиф, посмотрел на все так же равнодушно сидящего Мустафу, крыльями хлопнул и сильным клювом своим взял да и прихватил бедняка за воротник его рваного и грязного халата. Подхватил и взмыл со своей добычей ввысь. Приблизились внезапно черные тучи, повисшие над рынком, пролетел сквозь них стремительно аист халиф со своей странной ношей… Явилось вскоре аисту и Мустафе, глупо висящему в клюве аиста, звездное небо, вслед за тем и полная луна показала свой бледный лик. Но даже в таком вот положении Мустафу ничего не трогало – равнодушно болтался он над тучами. Долго ли коротко ли длился полет, а только настал миг, когда аист халиф спустился с небес вниз. Теперь уже бескрайние песчаные просторы открылись Мустафе в свете усталой луны. Отпустил аист халиф свою нелепую ношу да и взмыл вверх, ничего не сказав равнодушному бедняку напоследок – дескать, пусть сам как хочет себя ведет. Однако осталась при Мустафе та самая зеленая шапка, которую передал первый аист. Повертел Мустафа шапку в руках и засунул за пояс.
Не выбросил! Приберег! Неужели перестает хотя бы здесь быть Мустафа равнодушным? Ведь прежний Мустафа просто бросил бы эту шапку да и побрел дальше прозябать в нищете. Нынешний же Мустафа присел, скрестив под собой ноги, и задумался… Задумался! Случалось ли прежде с ним такое, никто не ведает, а тут вот взяло да и случилось. И стоило Мустафе задуматься, как послышался откуда-то страшный вой. Прежний бы Мустафа остался бы равнодушен к этому вою. Но то прежний Мустафа. Нынешний же немедленно надел на себя зеленую шапку. И как же правильно он поступил!
Вой этот в пустыне случился неспроста – приближалась страшная буря, смешивающая небо и землю, поднимающая песчаные столбы, несущая страх и ужас всему живому. Однако же стоило Мустафе надеть зеленую шапку, подаренную аистом, как песчаная буря стала ему не страшна – словно волшебная прозрачная стена встала вокруг бедняка: всюду бушует буря, и только Мустафа остается в полной безопасности. И смотрит на то, как вихри носятся по пустыне, как небо становится землей, а земля небом, как страшные ямы втягивают в себя песок…
И так за всем этим интересно наблюдать! Да, теперь уже точно можно сказать, что Мустафа становится другим – меняется прямо на глазах его характер. И все это – зеленая шапка. Не только бережет она жизнь Мустафы посреди бури в пустыне, а еще и заставляет бедняка по-новому взглянуть на мир и на себя. Ай молодец аист! Вот буря минула, унеслась куда-то дальше по песчаным барханам, а там и рассвет пришел. Явило себя миру нашему солнце! Глянул на восходящее светило Мустафа и возрадовался. Прежде не бывало такого с ним, чтобы вообще хоть что-то могло радовать, а тут – красота-то какая неописуемая!
И так за всем этим интересно наблюдать! Да, теперь уже точно можно сказать, что Мустафа становится другим – меняется прямо на глазах его характер. И все это – зеленая шапка. Не только бережет она жизнь Мустафы посреди бури в пустыне, а еще и заставляет бедняка по-новому взглянуть на мир и на себя. Ай молодец аист! Вот буря минула, унеслась куда-то дальше по песчаным барханам, а там и рассвет пришел. Явило себя миру нашему солнце! Глянул на восходящее светило Мустафа и возрадовался. Прежде не бывало такого с ним, чтобы вообще хоть что-то могло радовать, а тут – красота-то какая неописуемая!
И как же раньше ты жил, Мустафа, не замечая такой вот красоты? Эх, Мустафа, Мустафа… Но теперь все переменилось. И вспомнил Мустафа тут, что если верить аисту, то предстоит ему еще две ночи пробыть в пустыне. Неужели опять буря? Того Мустафа не ведал. Поел он каких-то корешков, что нашел неподалеку, из обнаруженного здесь же родника попил воды да и лег спать – устал уж очень Мустафа за это время. Проснулся же наш бедняк от пронзительного свиста. Глаза открыл и первое, что увидел, – вновь наступившую в пустыне ночь, вторую уже по счету. Вновь над Мустафой блестели звезды, вновь плыла куда-то по своим делам луна, вновь вокруг сколько хватало глаз желтел в свете луны песок… Только что-то было не так, как было прежде, что-то заинтересовало некогда ко всему равнодушного бедняка. Да, это тот свист, который его разбудил – откуда же слышится пронзительный свист?
И тут увидел Мустафа, что прямо на него с этим самым свистом несется над барханами огненный шар. И вспомнил тут Мустафа, что когда-то в детстве, а может быть, в юности что-то подобное уже доводилось ему видеть. Вспомнил, что жил он тогда в большом городе и что, когда прилетел такой шар, то все вокруг загорелось. Сам Мустафа тогда куда-то побежал и больше ничего ровным счетом не помнил. Вот и сейчас там, где пролетал огненный шар, вмиг все начинало полыхать ярким огнем.
Шар приближался к Мустафе. И тут вспомнил Мустафа про зеленую шапку. Но где же она? Да вот – все там же, где и вчера была, за поясом. Немедленно Мустафа надел шапку на голову. И вновь, как и в прошлую ночь, вокруг него словно образовалась прозрачная стена, не позволяющая огню подойти вплотную. Стоял Мустафа и смотрел, как бушевал пожар по всей пустыне. Было Мустафе и страшно, и приятно. Страшно от того, что огонь, несущий гибель, так близок, а приятно, потому что в зеленой шапке был Мустафа в полной безопасности. Но мы с вами уже понимаем: самое главное – это то, что Мустафа теперь уж точно не был равнодушным. Много в ту ночь передумал Мустафа. А о чем думал, того не скажу, ибо мысли наши пусть будут только нашими, а ничьими иными.
Утром, когда пожар миновал и вновь взошло солнце, Мустафа, как и раньше, поел корешков, попил воды и лег прямо на песок спать. Шапку же бережно засунул за пояс, поскольку помнил, что еще одна ночь ждет его здесь, в пустыне. Что же ждет на этот раз, того Мустафа не ведал. Когда проснулся Мустафа, то солнце уже, как водится, уступило место луне на небосводе. Огляделся Мустафа и ничего страшного вокруг себя не заметил. Прислушался, но и слух не принес чего-то необычного или удивительного. Все было тихо и спокойно. Но Мустафа знал, что третья ночь в пустыне не может пройти просто так – какое-то новое испытание должно быть ему ниспослано. И радовался этому Мустафа, и боялся этого, но самое важное – не был равнодушным. Испытание же не заставило себя ждать: с небес на песок хлынули бурные потоки воды, столь бурные, что вода залила буквально все.
Вскоре на месте песчаной пустыни уже царствовал океан. И непременно бы утонул Мустафа, не будь у него зеленой шапки; надев же зеленую шапку, Мустафа оказался в безопасности – стоял и смотрел, как вода заполняет все вокруг, даже видел в этом своего рода красоту… К утру вода отступила, но не пустыня предстала взору Мустафы – к радости своей, увидел он прекрасный сад, посреди которого возвышался чудесный дворец, в окнах которого отражалось восходящее солнце. Тут с неба к ногам Мустафы опустился аист – тот самый, который три дня назад танцевал перед Мустафой и который в хвосте своем принес зеленую шапку.
– Вот, Мустафа, – молвил аист, – преодолел ты равнодушие свое, выдержал испытание стихией, а потому получи в дар от аиста халифа этот дворец!
Поблагодарил Мустафа красавца аиста и прошел в свой дворец, в котором жил потом долго и богато. Но самое главное – это все-таки то, что благодаря зеленой шапке изменился характер некогда равнодушного ко всему бедняка, а стоило измениться характеру, как пришел достаток. Однако разве нужно для того, чтобы изменить свой характер, ждать подарков от аиста?
Мальчик Моше и Берлинский медведь (Еврейская притча)
Это теперь Берлин представляет из себя огромный город, столицу большой и единой Германии, а в те давние времена, в которые происходили события, о коих я хочу рассказать вам, Берлин был сравнительно маленьким городком, окруженным со всех сторон таким дремучим и густым лесом, что даже восходящего или заходящего солнца на окраине города видно почти не было – лес загораживал светило до той поры, пока оно не поднималось чуть ли не в зенит. Горожане, берлинцы, немного побаивались леса. Да и не мудрено: в те поры лес возле Берлина населяли разные хищные звери – волки, рыси, кабаны, шакалы… И, конечно, гроза и краса леса – медведь. Медведей в ту давнюю пору, о которой я хочу вам рассказать, было в лесу так много, что даже порою доводилось встречать их прямо на улицах Берлина. Когда-то ведь и сам город получил свое имя как раз от названия этого животного: по-немецки «бер» и есть медведь.
Как я уже сказал, берлинцы боялись леса и если и ходили туда, то только по очень большой необходимости. Однако не все жители города были настроены по отношению к дремучему лесу враждебно. В те времена в еврейской общине Берлина, что располагалась возле Большой Синагоги, был один мальчик по имени Моше. Вот этот Моше не только не боялся ходить в лес, но и всегда отправлялся туда из города с нескрываемой радостью. А все потому, что в Берлине, в еврейской общине возле Большой Синагоги, мальчика Моше все обижали.
С лесом же так оно всегда и бывает: кому-то лес – первейший враг, а кому-то лучше чем дом родной. Таким вот домом и был лес возле Берлина для мальчика Моше. И неудивительно, ведь дом для Моше был всегда тем местом, где мальчику доставалось едва ли не от всякого. Родители Моше умерли, когда мальчик был еще совсем маленьким, теперь же и стар и млад норовил обидеть несчастного сироту. За что же вся еврейская община возле Большой Синагоги ненавидела мальчика Моше? А дело в том, что выглядел Моше внешне не так, как выглядят все остальные его соплеменники. У большинства обитателей общины волосы были черными, как земля весной, у некоторых рыжими, словно трава осенью, и только у Моше волосы были золотыми, будто солнечные лучи, что так редко проникали в Берлин утром и вечером из-за зеленых стен вечного леса. Вот за эти золотые волосы и доставалось сироте, часто даже соседи называли его чужаком.
И можно бы было стерпеть эти обиды или же, наконец, уехать в другой город, если бы у Моше были хоть какие-то деньги; но несчастный сирота был беден. Можно даже сказать, что беднее Моше в еврейской общине возле Большой Синагоги не было никого. И Моше не старался разбогатеть, потому что знал, как казалось ему чуть ли не от рождения, причину своей бедности. Причина же эта точно совпадала с той причиной, по которой Моше поколачивали его же соплеменники: золотые волосы мальчика. Старики еврейской общины возле Большой Синагоги рассказывали: тот, у кого золотые волосы, от самого своего рождения и до самой смерти обречен на прозябание в бедности. Так, дескать, гласит один старинный рукописный текст. Что с того, что этого старинного рукописного текста никто отродясь не видел в глаза? Мы почему-то устроены так, что склонны верить на слово, когда нам говорят о существовании того или иного закона в преданиях старины глубокой. Вот и обитатели еврейской общины возле Большой Синагоги верили в то, что тот, у кого золотые волосы, всегда будет бедняком; это, полагали старики в общине, своего рода страшное проклятие. И Моше, как и все прочие, верил в силу этого проклятия. И не стремился ситуацию никак изменить. Да и к чему? Моше думал, что даже если бы у него и появилось богатство, то отношение людей к нему не поменялось бы – волосы ведь у него остались бы прежнего цвета.
Так бы и прожил Моше всю свою жизнь бедняком с золотыми волосами, если бы не один случай, который в корне поменял судьбу несчастного еврейского сироты. Как я уже сказал, счастливым бедный Моше ощущал себя лишь тогда, когда из города уходил в дремучий лес. И пусть лес этот был полон хищников, Моше совсем их не опасался – разве может быть кто-то страшнее тех людей, которые обижают Моше ежедневно и ежечасно в городе?