Все казалось Ермолаю, что вокруг люди живут лучше, чем он. А самую большую зависть испытывал шавгун Ермолай к рыбаку Николаю. Идет ли утром Николай к своей лодке, вечером ли возвращается с моря в хижину – Ермолай затаится за деревом и смотрит злыми глазами. Чинит ли сеть Николай, рыбу ли вялит, выловленную намедни, – за всем этим наблюдает Ермолай из укрытия и сердится на то, что любая работа у сверстника его Николая спорится. Вот кажется, что тому же Ермолаю мешает перестать быть шавгуном, найти себе лодку старую, каковых много по берегу моря брошено, починить ее да и ловить рыбу, как всякий труженик в нашем селе. Однако же нет – даже мыслей таких не приходило в голову шавгуну Ермолаю. Да и верно ведь: проще бродить по селу и завидовать всем встречным и поперечным, нежели начать работать; проще быть шавгуном, чем тружеником. Так что же тогда завидовать, раз сам не хочешь трудиться? Ответа на этот вопрос, пожалуй, не найти. А только завидовал шавгун Ермолай рыбаку Николаю – и все тут. И однажды зависть завела шавгуна Ермолая очень далеко.
Лето было в самом разгаре. Стояли как раз те денечки, когда в море можно было наловить больше всего рыбы. И рыбак Николай этим пользовался – ранним утром уходил в море и возвращался только поздним вечером. Летом в наших краях не бывает темноты, а потому трудолюбивые люди могут работать чуть ли не круглые сутки напролет. Николай же был как раз очень трудолюбив, а вот зависть шавгуна Ермолая делалась в такие дни еще более сильной – казалось, Ермолай был готов на все, чтобы только сделать рыбаку Николаю хуже. И вот как-то раз, когда только лодка Николая отчалила от берега и направилась в открытое море, шавгун Ермолай подошел к ветхой хижине, что досталась Николаю от деда его, осмотрелся, чтобы никто его, Ермолая, не видел, да и поджег жилище несчастного рыбака Николая. Огонь моментально охватил всю хижину.
Увидал Николай из лодки своей, как валит дым, стал править к берегу. Однако пока причалил, пока добежал по каменистому склону до хижины своей, та выгорела уже дотла. Народ, заметив огонь, сразу сбежался, стал тушить, но проку от этого не было – сгорело жилище рыбака Николая. Догадались наши селяне, чьих рук это дело, пошли к шавгуну Ермолаю. Тот пытался отнекиваться, говорил, что, дескать, спал и ничего не видел, да только народ у нас умеет добиваться правды, коли таковая где-то есть. Вот и сейчас старик Кузьма так все расписал перед шавгуном Ермолаем, что вынудил того признаться во всем. Покаялся ли Ермолай в содеянном? Да ничуть! Совести-то у этого шавгуна давным-давно не было, а может, и никогда не было, то есть от самого рождения шавгун Ермолай напрочь был лишен того, что называют совестью.
Старик Кузьма, все наши поселяне стали бранить Ермолая, а тот сидит себе, улыбается и в ус не дует. Такой вот он человек, шавгун Ермолай. Случись нечто подобное где-нибудь на Юге, так несдобровать бы поджигателю, давно бы его побили, и это в лучшем случае. У нас же на Севере народ добрый, потому бить Ермолая не стали. А еще народ наш северный очень стариков уважает. Потому ждали все, что старик Кузьма скажет. Кузьма же подумал и сказал:
– Пока ты был простым шавгуном, Ермолай, мы тебя на селе терпели. Нынче же совершил ты проступок, после которого не жить тебе здесь. Потому уходи-ка ты подобру-поздорову.
Тут уж делать нечего, каким бы наглым ни был бы шавгун Ермолай, а раз старик Кузьма сказал, раз народ на селе так решил, то тут уж так тому и быть. И пошел Ермолай прочь из села. А куда пошел и где жил потом, о том никто у нас не знает и не ведает.
Одно только правда – с той поры никто в наших краях шавгуна Ермолая не видел. Когда же Ермолай ушел, старик Кузьма подозвал к себе опечаленного Николая, отвел его в сторону и сказал:
– В мире нашем, рыбак Николай, ничего случайного не бывает. А все что ни делается, то, как говорится, к лучшему. Так что не печалься, что сгорела твоя хижина. Раз сгорела, то был в том высший промысел. Сделать же тебе следует вот что.
Нынче по вечерней заре, то бишь когда солнце к вершине горы опустится, чтобы вскоре начать обратный путь наверх неба, подойди к берегу, к самому заливу и разведи там костер. Там возле залива найдешь ты высохшую сосну – она и послужит тебе дровами. Как только костер разведешь, садись и жди.
Рыбак Николай, как и всякий в нашем селе, старших уважал, а раз так, то, дождавшись наступления вечера, то есть того часа, когда солнце опустилось к самой вершине горы, направился, как и велел старик Кузьма, к берегу, на самый залив. Там и правда обнаружил рыбак Николай старую, давно уж высохшую сосну. Из нее и развел он костер. Огонь был жаркий-прежаркий и яркий-преяркий.
Напомнил этот огонь Николаю, как утром полыхала изба его, что досталась от деда. А как вспомнил Николай сегодняшний пожар, то чуть было не заплакал – так горько ему сделалось от того, что негде теперь ему жить, некуда привести хозяйкою красивую и добрую Нину. Такая вот печаль стала одолевать бедного рыбака Николая. Костер же между тем пылал все ярче. Огонь был таким красным, словно солнце на вечерней заре. И на этот красный огонь из моря вдруг приплыла большая красная рыба. Никогда прежде таких больших рыб Николай не видел. Рыба подплыла к самому берегу и молвила, обращаясь к Николаю:
– Зачем звал ты меня, добрый рыбак?
Николай не знал, что ответить большой красной рыбе, ведь он ее и не звал, а только, когда солнце опустилось к самой вершине горы, развел костер на берегу у залива из высохшей сосны, как велел ему старик Кузьма. Рыба поняла замешательство Николая, а потому сама продолжила речь:
– По давно заведенному закону, если случается с человеком горе великое, если печаль какая большая или несчастье, то тогда человек этот в час, когда солнце опускается к самой вершине горы, разводит костер на берегу у залива из высохшей сосны. Я, красная рыба, из глубин морских вижу красный огонь костра и спешу на помощь всякому страждущему.
– Спасибо тебе, добрая красная рыба, – сказал тогда Николай, – что приплыла ты по зову моему, но чем, скажи, можешь ты помочь мне?
– Обладаю я, Николай, великим могуществом, данным мне морскими волнами и северными облаками, каменистыми скалами и суровыми лесами, веселыми птицами и хищными зверями. И могущество мое для помощи добрым людям безгранично. Знаю я, какое горе приключилось с твоей хижиной. И знаю, чем помочь тебе, рыбак Николай. Ни о чем сейчас не думай, а посиди здесь возле костра до наступления нового дня, то есть до того часа, когда солнце отдохнет на вершине горы и отправится снова в путь на небосвод. Дождись, Николай, этого часа и тогда только ступай домой.
– Спасибо тебе, добрая красная рыба, – сказал Николай, – только вот не знаю, куда идти мне, ведь нет теперь дома-то у меня, сгорел мой дом…
Ничего на это не сказала большая красная рыба, а только глубоко вздохнула, махнула красным хвостом своим и исчезла в холодных морских волнах. Николай же, как и велела рыба, остался сидеть возле костра. Так и просидел до самого того часа, когда солнце, отдохнув на вершине горы, отправилось снова в путь на небосвод, отправилось, чтобы начать новый день. К тому времени высохшая сосна сгорела вся, костер потух. Да и море стало тихим-тихим, как часто бывает в утренний час. Встал рыбак Николай и пошел назад в село. Не думал теперь он, куда именно ему идти следовало – ноги сами несли его туда, где прежде стояла ветхая хижина, доставшаяся рыбаку Николаю от деда и сгоревшая стараниями шавгуна Ермолая. И что же взору Николая открылось вскоре?
Бедный рыбак едва не потерял дар речи, когда увидал, что на месте, где еще сутки тому назад было старое его жилище, высится красавица изба, изба-богатырица, все три окна которой смотрят на морские волны. А как только бросил взгляд Николай на море, то удивился еще пуще: там, где некогда была привязана утлая лодчонка его, теперь красовался самый настоящий рыбацкий баркас, равных коему не было, уж точно, на всем берегу. Понял тогда Николай, о какой помощи говорила давеча ему большая красная рыба, и радостно переступил порог новой своей избы. С той поры, правда, жизнь рыбака Николая внешне изменилась мало: трудился он, как и прежде, то есть по утрам выходил на новой лодке в море; как прежде вечером возвращался домой. Только вот дом Николая был теперь не пустым: вместе с добрым рыбаком жила теперь там и его молодая жена, добрая Нина.
А потом пошли у Николая и Нины дети, следом за детьми внуки. И все-все были счастливы.
Зеленый дворец (Узбекская притча)
Саид был богат и жил в зеленом дворце. Окружали дворец этот чудесные фонтаны; по саду что расположился возле дворца, гуляли павлины; специально прибывшие по воле Саида индийские музыканты играли такую прелестную музыку, что случайно услышавший ее прохожий или проезжий застывал на месте и никуда не уходил, пока музыканты не заканчивали игру. И все вокруг дворца Саида утопало в зелени. И сам дворец был тоже зеленого цвета – потому-то и прозвали его зеленым. И Саид носил зеленые одежды, что казалось ему довольно-таки красивым и в придачу гармонировало с цветом дворцовых стен.
А потом пошли у Николая и Нины дети, следом за детьми внуки. И все-все были счастливы.
Зеленый дворец (Узбекская притча)
Саид был богат и жил в зеленом дворце. Окружали дворец этот чудесные фонтаны; по саду что расположился возле дворца, гуляли павлины; специально прибывшие по воле Саида индийские музыканты играли такую прелестную музыку, что случайно услышавший ее прохожий или проезжий застывал на месте и никуда не уходил, пока музыканты не заканчивали игру. И все вокруг дворца Саида утопало в зелени. И сам дворец был тоже зеленого цвета – потому-то и прозвали его зеленым. И Саид носил зеленые одежды, что казалось ему довольно-таки красивым и в придачу гармонировало с цветом дворцовых стен.
Внутри дворца Саида тоже было все очень красиво: на стенах висели картины, привезенные из самой Европы; а ниши в стенах украшали скульптуры, сделанные из кости моржа на далеком Севере, где полгода царит темная ночь, но зато другие полгода властвует светлый день. А еще у Саида было много книг – древних и новых, на языках самых разных. Одни из этих языков были Саиду хорошо знакомы, другие знакомы не очень, третьи не знакомы вовсе. Но даже те книги, язык которых оставался тайной, обладали порою такими красивыми картинками, что невозможно было отвести глаз. В такой роскоши и жил Саид. При этом родни никакой Саид не имел, отца и мать своих он не помнил, а помнил только, как его совсем маленького привел в этот дворец седовласый старец, привел и сказал:
– Это все твое, Саид, отец твой умер и велел свой зеленый дворец передать тебе. Живи теперь здесь, будь хозяином.
Сказав это, седовласый старец ушел и больше никогда не возвращался. А маленького сироту-Саида окружили своей заботой добрые слуги и своим вниманием строгие учителя. Так с той поры и жил Саид в зеленом дворце – рос, взрослел, набирался ума-разума: от учителей своих строгих научился Саид читать на нескольких языках, научился рисовать и играть на нескольких музыкальных инструментах, научился различать на небе ночном звезды и созвездия, научился понимать многие законы природы, освоил математику и игру в шахматы, освоил даже химию. Стал Саид в итоге одним из образованнейших и умнейших людей своего времени. Хотел Саид узнать побольше о своем отце – том самом, что завещал ему этот чудесный дворец и все это окружавшее Саида с детства богатство, да только ни слуги, ни учителя ничего сказать не могли, потому что ничего не знали. Седовласый же старец, который, возможно, и знал что-то, с той самой поры, как привел маленького Саида в зеленый дворец, никогда больше не появлялся. С годами Саид оставил попытки найти родственников, а просто жил в своем дворце: слушал дивную музыку, любовался картинами и скульптурами, павлинами и фонтанами, много читал, сам сочинял, ставил химические опыты, играл со слугами в шахматы… Так шли за днями дни, проходили недели, пролетали месяцы и даже годы. По-прежнему молод был Саид, по-прежнему полон энергии и сил, по-прежнему умел делать все то, чему научили его строгие учителя, по-прежнему был богат, но только что-то такое стало закрадываться в душу Саида, что сам он объяснить не мог. Просто заметил вдруг юноша, что музыка, исполняемая индийским оркестром, уже не так радует его слух, как раньше; что картины европейских мастеров и северные скульптуры не радуют взор; что даже чтение и сочинение уже не доставляют прежнего счастья. Стал даже дворец зеленый тяготить Саида. Чаще начал юноша выходить за пределы дворца, бродить по городу, по песчаным барханам, что со всех сторон город окружали; стал частым гостем на базаре, где торговцы наперебой предлагали свой товар, привозимый с самых разных краев необъятной нашей Земли. Недостатка в деньгах Саид не знал, а потому без труда мог бы купить что-то, что ему бы понравилось.
Однако ровным счетом ничего в этом многообразии Саида не интересовало. Точно так же, как не интересовало его теперь все то, чем заполнены были залы его зеленого дворца. Да, так оно порою случается, что человек, у которого есть все и даже, может быть, больше, чем все, вдруг в какой-то момент утрачивает интерес к чему бы то ни было, напрочь теряет жажду познания или обретения ценностей, становится равнодушным ко всему, что только есть в этом мире. Такого человека уже не привлекает все то, что еще недавно казалось таким заманчивым; не тянет к себе и новое, что могло бы раньше даже не просто заинтересовать, а на какое-то время даже стать чуть ли не смыслом жизни.
Короче говоря, Саидом полностью овладело равнодушие ко всему. К примеру, в прежние времена Саид очень любил общение с другими людьми – со слугами у себя во дворце, со строгими учителями своими, с прохожими, проезжими на городских улицах, с торговцами на базаре, даже, за неимением лучших собеседников, мог раньше Саид разговаривать с павлинами у себя в саду, с фонтанами и даже с деревьями и цветами, что в изобилии окружали зеленый дворец во всякое время года. Но то было раньше, теперь же Саид стал избегать любого общения, стал тянуться к одиночеству. Однако и наедине с собой не находил душевного равновесия. Чуть ли не любимыми словами, которые ныне Саид почти все время повторял самому себе, стали слова «Все равно». Увидит картину, которая прежде казалась такой прекрасной, посмотрит на нее да только рукой махнет и скажет: «Все равно». Услышит музыку, книгу с полки достанет, начнет сам что-то писать или опыт химический ставить, глянет на звездное небо, расставит на доске шахматные фигуры… Но не проходит и минуты, как машет Саид рукой и произносит все то же самое: «Все равно». И с каждым днем, да что там говорить – с каждым часом делался некогда добрый и общительный юноша Саид все равнодушнее и равнодушнее, лицо Саида делалось все грустнее, ничто уже не могло его порадовать, буквально на все, что только происходило, махал Саид рукой и говорил свое излюбленное «Все равно».
И вот как-то раз с отсутствующим взглядом, который теперь стал завсегдатаем на лице Саида, с опущенными руками и повесив нос, бродил Саид по базару – только бросал взгляд на тот или иной товар, хвалимый каким-нибудь бойким торговцем, да тут же махал рукой и говорил: «Все равно». Поначалу в своем равнодушии даже не заметил Саид, как до рукава его халата кто-то дотронулся. Но прикосновение повторилось, и только тогда юноша остановился и посмотрел на того, кто это до него дотронулся: перед Саидом стояла девочка-нищенка.
– Добрый юноша, – ласковым голосом проговорила девушка, – дай мне хотя бы маленькую лепешку, а то не ровен час умру я с голоду.
Саид уже было хотел исполнить просьбу нищенки и дать ей то, что она просит, но тут вновь волна равнодушия накатила на юношу. Махнул тогда Саид рукой и вслух сказал: «Все равно». Развернулся и пошел дальше по базару, уже даже не бросая взгляд свой на выставляемый товар. Девочка же нищенка осталась стоять между торговыми рядами, покачиваясь от голода. По щеке девочки бежала слеза.
Саид же в беспредельном равнодушии своем брел дальше по базару, пока не набрел на самую страшную его часть – на ту, где шла торговля живым товаром, торговля людьми. Равнодушными глазами скользил Саид по закованным в цепи и связанным веревками рабам, как вдруг взгляд юноши невольно остановился на одном мальчике. Что-то в этом мальчике показалось Саиду близким. Но что? Первым порывом было вынуть из кошелька несколько золотых монет, каковых там было много, и выкупить этого мальчика, чтобы тут же отпустить его на свободу. Уже полез за кошельком Саид, но тут рука его, потянувшаяся было к тому карману халата, где кошелек лежал, застыла в воздухе. Потом эта же рука совершила взмах, насквозь пронизанный равнодушьем, а вслед за этим взмахом последовало такое уже знакомое и такое холодное «Все равно». И после этого пошел Саид прочь от невольничьего рынка, а мальчик смотрел Саиду вслед грустными глазами, как давеча смотрела девочка, которой Саид не дал лепешку. «Все равно, – размышлял Саид, – даже спасая одну нищенку от голодной смерти, не сделаешь всех людей в мире богатыми. Все равно, выкупив из рабства одного несчастного мальчика, не сделать так, чтобы в нашем мире совсем не осталось рабов. Все равно…» Тут размышления Саида, уже выходившего с базара, прервала какая-то старуха. Ничего не говоря, старуха взяла юношу за руку и пронзительно посмотрела в Саидовы глаза. Взгляд старухи был столь ярким, что Саид невольно опустил веки, а потом и отвернул голову от старухиных глаз. «Чего ей надо?» – подумал Саид. И уже было собрался спросить у старухи, в чем та испытывает нужду, уже хотел помочь ей, однако вновь, как и всегда теперь, сказал себе: «Все равно». А сказав так, вырвал руку свою из руки старухи да и пошел своей дорогой.