– Возишь, возишь, ничего не жрут. Маргарита, неужели нельзя варенье на стол поставить?
Мама, когда сердится, называет меня Маргаритой. Так вот это варенье идет на пирожки. Пирожки очень вкусные, только их очень много – тазик. И они очень горячие. Мама стоит надо мной и смотрит. Надо съесть. Тесто уже остыло, а начинка внутри горячая. Я каждый раз обжигаюсь и целый день щупаю языком нёбо.
– Все, я больше есть не буду, – говорю я и выползаю из-за стола.
– Почему? – Мама готова обидеться.
– Не хочу.
Тогда мама накладывает на тарелку пирожков и всей остальной еды и идет к внуку. Вася еще не знает, как отказать бабушке. Да его никто и не спрашивает. Васе уже шесть лет. Но бабушка по-прежнему кормит его с руки.
– Вова, иди ребенка кормить, – кричит бабушка Васиному дедушке. Дедушка, спокойно смотревший футбол, покорно идет на зов. Он тоже не знает, как отказать жене. Дедушка садится в одном углу комнаты, бабушка в другом с тарелкой на коленях. Дед придумывает игру – пробежать мимо бабушки, чтобы она не схватила. Вася бегает, бабушка ловит. Когда ловит, запихивает в рот кусок пирога, котлету, сосиску, картошку или все вместе. Вася бегает, не успевая пережевывать. Еще он смеется, потому что он любит играть с бабушкой и дедушкой. А когда он смеется, изо рта сыплется еда.
– Мама, неужели нельзя его на кухне покормить? – спрашиваю я, подбирая с пола куски пережеванного огурца и полкотлеты. – Он уже большой, между прочим. И сам давно ест.
– Уйди по-хорошему, – говорит мама, засовывая ребенку в рот очередной кусок.
– Оль, он сейчас треснет, – робко вступается за внука дед.
– А тебя вообще никто не спрашивает. Кушай, Васенька, кушай, никого не слушай.
Это должно было случиться, потому что случается у всех. Ребенок – Вася – захотел иметь домашнее животное. Не важно какое, лишь бы домашнее. Слава Богу, что желание совпало с дачным периодом, потому что мой муж – отец ребенка – любит животных так же, как организацию «Гринпис». То есть «Гринпис» теоретически – это хорошо, но не надо тащить его в квартиру. Потому что «Гринпис» обдерет обои и описает ковер. Моя же мама – бабушка ребенка – с зятем не согласна. «Гринпис» ее вообще не волнует, а волнует исключительно желание ребенка. А внука бабушка воспитывает по японской системе – это когда нельзя сказать «нет». Только у японцев «нет» нельзя говорить до трех лет, а нашему уже шесть, но у бабушки свое представление о японцах.
В прошлом году на даче жили два кролика и два утенка. Моя мама поехала на рынок за продуктами, а вернулась с живностью. Васин дедушка из бывшей детской кроватки и сетки построил для них загон и купил комбикорм. Кролики от такой жизни научились открывать проволочную дверцу и удирали. Вася бегал и их ловил. Утки не убегали, они без конца ели и гадили. Если у Васи не получалось поймать кроликов, то их должны были ловить мы – родители, приехавшие на выходные. Васин папа отказывался ловить кроликов – он их боялся. Они его тоже. В конце лета поджарых от беготни кроликов и толстых шумных и наглых уток вместе с остатками комбикорма моя мама отдала в «хорошие руки» – фермерам. У фермеров кролики перестали бегать, а стали плодиться и размножаться. Утки продолжали жрать и гадить. На нашем участке на месте бывшего загона до сих пор не растет трава.
В этом году моя мама купила Васе черепаху. Мы поехали за продуктами, и мама пропала. Я бегала между рядами рынка, пока не нашла ее около прилавка с крысами и птицами. Мама выбирала между морской свинкой и канарейкой. Склонялась к свинке, потому что она молчала, а птица голосила дурниной. Я еле уговорила маму ограничиться маленькой черепашкой. Тут же для черепахи была куплена клетка, из которой вытащили канарейку и убрали аксессуары – зеркало и поилку. Продавщица велела кормить черепаху капустой и протирать панцирь подсолнечным маслом.
– А оливковым можно? – спросила мама.
Продавщица подумала и кивнула.
Васе предложили черепашьи имена на выбор. Я хотела назвать ее Тортиллой, Васин папа – интеллектуал – Братцем Черепахой, как в только что прочитанных ребенку сказках дядюшки Римуса (мы не знали, кто это – мальчик или девочка, а у продавщицы забыли спросить), а мама сказала, что черепаху будут звать Фатима. Вася, зная, что ему еще жить на даче с бабушкой, согласился на Фатиму.
Вася нашел черепахе подружку – улитку Дусю. Они живут вместе, в одной клетке. Улитка Дуся норовит залезть на черепаху Фатиму, Фатима писается от страха и уже научилась забираться на потолок клетки.
Еще Вася перестал доверять детской энциклопедии, в которой написано, что черепахи медленно ползают. Фатима оказалась спринтером. А что было делать? Вася решил, что ей нравится спускаться с детской горки. Всем же нравится. После спуска черепаха рванула в кусты пионов. После третьего спуска Фатима показала хорошее время для пятиметровки.
Еще Вася учит ее плавать в тазу. Потому что в мультике про Немо черепахи умеют плавать. Значит, и наша должна. А я в связи с этим вспомнила о раке Арайке. Этого севанского рака-армянина подарила Васе, естественно, бабушка. Долго рассказывала, как продавец никак не мог понять, зачем женщине нужен всего один рак – побольше и поактивнее. Он ей отдал рака даром, лишь бы она уже ушла, – мужик перебрал сачком всех раков в аквариуме, пока моя мама их придирчиво рассматривала. Еще уточняла, точно ли с Севана? Рак, которого Вася считал крабом, жил в вазе. Вася кормил его хлебом. Через два дня мы сказали Васе, что Арайк уплыл в море, через унитаз, как Немо. Фатиме, видимо, придется в связи с окончанием дачного сезона уползать на зимовку в Африку.
Я тоже просила у мамы собаку. У нас в классе – почему-то так получилось – собака была только у Лидки. Собака была породы колли. Причем это была лично Лидкина собака, а не общая, семейная. Собаку звали Бетти. Колли Бетти. Нереально красиво. Лидка выходила с ней во двор и отпускала с поводка. А потом звала, завывая: «Бе-е-етти-и-и!» Я, конечно, Лидке завидовала. А потом у Лидки мама развелась с папой и разделила домашних – Лидка досталась маме, а Бетти – папе. Лидка страдала. Не потому, что папа ушел, а потому, что собака оказалась не ее личной, а семейной собственностью. И именно в этот момент, когда Лидка стала как все, я начала выпрашивать у мамы собаку. Я была злая девочка. Мама сдалась. Мы поехали на Птичий рынок выбирать щенка. Я хотела непременно такого, чтоб лучше, чем у Лидки. Лучшим мне показался пудель. Заплатили мы за него, как за настоящего пуделя. Мальчика. Мальчик оказался девочкой, у которой в роду, может быть, и был пудель, но в лучшем случае двоюродный дедушка.
– Сука, – сказала моя мама. Я подумала, что она имеет в виду пуделиху. Но мама имела в виду тетку, которая продала нам щенка.
Пуделиху мама назвала Жанкой, в честь подруги. Жанка, которая пуделиха, гадила где придется, несмотря на все воспитательные меры. А Жанка, которая подруга, заходила к нам в квартиру всегда с одной и той же фразой: «Здравствуйте, можно я обгажу ваш унитаз?» Обе Жанки не отличались красотой. Даже наоборот. Обе любили поесть. Но Жанке-пуделихе повезло с характером больше, чем Жанке-подруге. Пуделиха была тупа и жизнерадостна. Подруга – умна и пессимистична. Из нашей жизни они пропали тоже одновременно – мамина подруга эмигрировала в Израиль, а собаку моя мама отдала маме Лидки. Лидка после Бетти сначала хотела любую другую собаку, а потом захотела именно мою.
Потом Жанки тоже повели себя в принципе одинаково. Подруга ни разу не позвонила и не написала ни одного письма. Собака на нас – бывших хозяев реагировала как на всех остальных людей. Радостно кидалась, когда видела во дворе, и радостно бежала, когда ее звала домой Лидка. Жанке было все равно, в какой квартире гадить. Тем более что квартиры у нас с Лидкой были одинаковые – наши мамы вместе «доставали» стенки в большую комнату и «отрывали» кухонные гарнитуры.
Про Лидку и Жанку я знаю. Лидка вышла замуж, родила ребенка, развелась, опять вышла замуж, опять родила и развелась. Работала, уставала как собака. Жанка дожила до счастливой старости и умерла на руках у Лидкиной мамы. Лидка тогда беременная ходила вторым ребенком, жила в другом районе и просила мать, чтобы та приехала, помогла. Но мама не приезжала – боялась оставить Жанку одну.
– Тебе собака дороже родной внучки! – орала Лидка матери в телефонную трубку. Мать не спорила.
Когда Лидка родила вторую дочку, ее мама завела себе щенка с клеймом на пузе. Купила в элитном питомнике. Лидка чуть ребенка не уронила, когда узнала об этом. Больше всего ее занимал вопрос – откуда у матери такие деньги? И почему она, имея такие деньги, всегда жаловалась, что ей только на кефир хватает? И почему, в конце концов, она не помогла деньгами ей, дочери? Как ни странно, они после всего случившегося – ребенка и щенка – стали нормально общаться. Раньше Лидкину мать занимали только два вопроса: «Что Лидка собирается делать со своей жизнью? И сколько можно плодить безотцовщину?» А теперь она звонила и даже спрашивала про внучек. Лидка рассказывала. В ответ мать рассказывала про щенка – как покушал, как покакал. Им было о чем поговорить – животики, зубы, первое «агу» и «гав».
Только одно не давало Лидке покоя. Мать рассказала, что к ней приходили из питомника с проверкой – в каких условиях будет расти щенок. Мать к этому визиту готовилась – квартиру отдраила, брови нарисовала. Ее спрашивали – хватит ли сил и здоровья гулять по режиму, хватит ли денег покупать витамины? А к ней, Лидке, никто не приходил – ни бывшие мужья, отцы дочерей, ни родная мать. И никто не волновался, в каких условиях будут расти девочки. Никто не спрашивал, хватит ли ей, Лидке, сил, здоровья и денег.
В детстве у меня не было шубы. Такой, какая была у всех девочек, – коричневая, из меха плюшевого медведя, с мальчуковым ремешком на талии. У меня был синий финский комбинезон, который моя мама «оторвала на складе» за 40 рублей. В детском саду меня дразнили «бздочек» – слово «комбинезон» я не выговаривала. Я плакала и просила у мамы шубу. К шубе я требовала шапку со значком во лбу, как у всех девочек, чтобы на глаза не налезала. И чтобы значок был мишкой или кошечкой, как у Настьки из группы. Но у меня была «оторванная на складе» шапка с помпоном – очень удобно дергать мальчикам. Они дергали кто сильнее, так, что у меня шея болела.
Мама, которой надоели мои рыдания, подговорила воспитательницу Зинаиду Ивановну устроить соревнование «кто быстрее оденется на прогулку». Я должна была победить в любом случае. Без вариантов. Пока остальные только натягивали бы рейтузы и поправляли «штрипки» (так называла перепонки внизу рейтуз наша воспитательница), я бы быстренько запрыгнула в «бздочек» и застегнула молнию. Мне бы приклеили победный грибок на дверцу шкафа, и я бы перестала устраивать маме скандалы. Если бы… Собственно, так обычно все и было. Я одевалась быстрее всех и парилась еще минут десять на лестнице. Но в этот раз я застряла.
Зинаида Ивановна объявила соревнование, мы бросились на счет три открывать шкафчики, и меня толкнула Настька. Думаю, что специально. Я упала под скамейку и потеряла драгоценные секунды. Но все равно должна была быстрее застегнуть молнию, пока Настька и остальные ковырялись бы в пуговицах. Я вылезла из-под скамейки, открыла шкаф и сунула ноги в комбинезон. Краем глаза я видела, как Настька натягивает штрипки на сапоги. По идее мне нужно было аккуратно заправить платье внутрь. Платье в момент одевания всегда собиралось впереди таким кульком – еще один повод для дразнилок. Но на заправку времени не было. Я дернула молнию и застряла. Точнее, в молнии застрял кусок платья. Я подергала еще туда-сюда и поняла, что застряла окончательно. Соревнование закончилось полной и безоговорочной победой Настьки. Она быстрее всех застегивала пуговицы на шубе и очень этим хвасталась. Зинаида Ивановна даже просила ее провести мастер-класс – показать детям, как надо застегивать пуговицы. В общем, у Настьки на шкафчике появился третий грибок – наша Зинаида Ивановна была женщина строгая, но справедливая. А я? Я просидела всю прогулку в раздевалке «наказанная». Когда Зинаида Ивановна вытащила кусок платья из молнии, я подбежала к Настьке и сорвала с ее шапки значок-кошечку. Вырвала с корнем. Настька заревела и со всей силы дернула меня за помпон. Я тоже заревела. Но поскольку я начала первая, то наказали меня.
«Бздочек» мне все равно пришлось носить. Но чтобы меня как-то успокоить, мама привезла мне новую «оторванную на складе» шапку, на которую ушло «пол-аванса». Что такое «аванс», я не знала, знала, что до него надо «дожить», а после него «выжить». Мама вопреки моим ожиданиям купила мне шапку-косынку. Такую яркую, сверху как шапка, а сзади как косынка. Я, конечно, спросила про значок-кошечку, на что мама сказала, что сейчас она мне эту новую шапку наденет на попу. Смысл я не уловила, но в принципе было и так все понятно. На следующий день я пошла в сад в новой шапке. Настька меня увидела и сказала, что шапка – как хвост у курочки-рябы. Мальчишки, расстроившиеся из-за отсутствия помпона, радостно закричали: «Курочка-ряба, курочка-ряба!» – и стали дергать меня за хвост на шапке.
Настька отравляла мне жизнь до старшей группы. Тогда-то я с ней и поквиталась. Настьку выбрали Снегурочкой на новогоднем празднике. Выбирали из нее и меня. Но Настька лучше рассказала стишок, а Зинаида Ивановна была, как всегда, справедлива. Настька читала про «В январе, в январе много снега на дворе…», а я прочитала про бабушку. В то время я уже выговаривала все буквы, но от волнения забыла, как говорить букву «эр». Поэтому прочитала так: «Очень бабушку люблю, маму мамину мою, у нее морщинок много, а на лбу седая плять, так и хочется потрогать, а потом поцеловать». Потом я замолчала и выговорила по буквам – прядь, но было поздно. Зинаида Ивановна беззвучно колыхалась бюстом, а наша нянечка тихонько всхлипывала. Бабушка моя тогда была в Москве и очень подружилась с Зинаидой Ивановной. Так вот с того дня Зинаида Ивановна ласково называла мою бабушку «седая блядь».
Настьке выдали корону Снегурочки и разрешили не спать в тихий час. Настька репетировала роль. Она должна была сидеть в картонном домике и ждать, пока ее позовет Дед Мороз. Настька роль, конечно, выучила и корону носила не снимая. Даже ела в ней. Как приходила утром в сад, так сразу на голову напяливала.
Но на репетициях обнаружилось, что Настька не может спокойно сидеть в домике, а все время выглядывает в картонное окно. И в носу при этом ковыряется. А Снегурочка в носу не ковырялась. У нее и соплей-то не было, потому что она – Снегурочка. Зинаида Ивановна сделала Настьке три последних замечания и после этого отдала роль мне. Настька рыдала. Не оттого, что не будет Снегурочкой. А оттого, что корону придется отдавать. И кому? Мне. Я сидела в домике тихо и ковырялась в носу, когда никто не видел.
На последнем утреннике все мальчики в группе признались мне в любви, то есть не прямо признались, а дружно отдали мне свои конфеты. А Настьке ни одной не досталось.
Тогда же и разрушилась моя вера в Деда Мороза. У Деда – приглашенного артиста – наш утренник был не первый. Он сидел под елочкой – там, куда его посадили, иногда вздрагивал и стучал посохом. На большее он был не способен. Утренник мы провели втроем – Зинаида Ивановна держала за руку меня, я держала за руку Деда Мороза, и мы ходили вокруг елочки. Я говорила свой текст, Зинаида Ивановна – текст Деда, а Дед стучал посохом.
Я весь утренник от волнения хотела в туалет. Но терпела. А потом, когда мандарины были розданы, побежала. Там я увидела Деда, которого тошнило в детский низенький унитаз. Зинаида Ивановна, конечно, быстренько меня увела, но было поздно. Если у Снегурочки не может быть соплей, значит, Деда Мороза не должно тошнить. Значит, из этого дяденьки Дед Мороз такой же, как из Настьки Снегурочка.
Так вот первую шубу, точнее, полушубок, мама подарила мне на шестнадцатилетие. Черная нутрия чуть ниже талии. Стоила сумасшедших денег – тысячу рублей. Я влезла в полушубок 9 октября, сразу после дня рождения, и проносила до марта не снимая. Под полушубок я надевала черную юбку-мини и капроновые колготки. Я мерзла, но терпела. По-моему, ради Димки из параллельного класса.
В институте почти все мои однокурсницы ходили в шубах из Греции, с такой большой золотой пуговицей на воротнике. Девушки передвигались медленно, потому что шубы были тяжелые и длинные, а мне казалось, что они специально так себя несут. Я опять рыдала, и мама отдала мне свой старый полушубок из чернобурки. Без золотой пуговицы – я ее отдельно пришивала. Чернобурка была протерта на рукавах с внутренней стороны, и я старалась вывернуть руки так, чтобы не было видно лысеющего подшерстка. Мама тогда всерьез думала, что у меня проблемы со спиной, и даже водила к врачу – девочка странно ходит, плечами вперед. Я опять немножко порыдала, и мама привезла мне из Греции шубу – коричневую норку. Длинную. Сшитую так, что было видно, из каких именно частей она сшита. Я так часто старалась выйти куда-нибудь в этой шубе, что завалила французский и чуть не вылетела из института.
Шуба – уже не повод для рыданий-переживаний. Нет и того ощущения счастья, когда ты идешь в новом полушубке, а Димка из параллельного поворачивается, и ты чувствуешь всей своей нутрией его взгляд. Но одно воспоминание мне удалось вернуть – я купила своему сыну Васе синий комбинезон. Он не мог выговорить «комбинезончик», и говорил «бздочек».
Однажды Настьку пришла забирать не мама, а тетя. Тетя заняла собой всю раздевалку. Она стояла, ждала, пока Настька соберется, под восхищенно-завистливыми взглядами Зинаиды Ивановны и других родительниц. Тетка была красавицей. Красавицей ее делала настоящая, длинная, шуба из чернобурки.
Я подошла к этой женщине, протянула руку и осторожно погладила по рукаву. Дня через два, вечером перед сном, мама зашла ко мне в комнату погасить свет. Я лежала под одеялом, вытянувшись в струнку.
– Машенька, что случилось? – спросила мама.