В притворе церковная старушка продавала свечи — малые по десяти рублей за штуку, большие по двадцать пять, Тося купила две большие — за упокой сына Николая и благополучное выздоровление мужа Степана. Потом, уже на паперти, пересчитала деньги, воротилась и купила еще две маленькие — за всех, кого она не знает в лицо, не знает по имени, но были рядом с ее сыном и мужем. Рубли, серебро и медь, которые оставались, дала нищим, одни благодарили, другие брали молча, опускали в карман и опять протягивали руку.
В хлебном магазине, продавщица уже успела отрезать талон и взвесить хлеб, Тося вспомнила, что в кармане нет ни копейки. Продавщица рассердилась, что зря морочат голову, забрала хлеб и швырнула карточку с талоном обратно.
Клава Ивановна, когда встретила во дворе Тосю, поинтересовалась, много ли было сегодня людей в церкви. Тося удивилась, что мадам Малая уже все знает, но та объяснила: достаточно посмотреть на лицо Хомицкой, чтобы догадаться, откуда она идет и чем занималась. Хотя никто не упрекал, Тося сказала в свое оправдание, что пошла просто так, сильно тяжело на душе, а не по другой причине.
— Як тревога, так до бога, — вздохнула Клава Ивановна. — Попы хорошо знают, когда надо ловить людей и зазывать к себе в церковь.
Тося ответила, что ее никто не ловил и не зазывал, но Клава Ивановна только покачала головой и горько улыбнулась: не обязательно, чтобы поп подходил к каждому в отдельности, достаточно одного факта существования церкви и монастырей. За годы советской власти люди уже забыли, как попы грабили народ и пили из него кровь вместе с царем и помещиками, теперь опять придется начинать с Адама и Евы.
Часов в десять вечера Оле Чеперухе принесли телеграмму. Она чуть не потеряла сознание, пока развернула и увидела, что телеграмма от сына. Зюнчик сообщал свой новый адрес, сплошные цифры. Оля побежала наверх, к Дегтярю, чтобы хоть приблизительно узнать, в какую сторону отправили сына, но Иона Овсеич очень ясно ответил: поскольку сам Зиновий не указывает, стало быть, нельзя, однако, его личное убеждение, в Германии наших войск вполне достаточно и отправлять туда молодых, только что обученных офицеров, нет смысла.
Спустя несколько дней от Зюнчика пришло письмо. Он не писал прямо, где находится, но вспомнил, как сильно, когда был еще мальчиком, хотел иметь своего ручного тигра, чтобы все люди в Одессе боялись его и разбегались в стороны. И вот, буквально вчера, ему показали одного человека, который один на один поймал трех живых тигрят и продал в зверинец.
— Боже мой, — Олю бросило в жар и холод, — Зюнечка где-то в Индии!
Иона Овсеич дважды внимательно прочитал письмо, хотя уже после первого раза хорошо понял намек Зиновия насчет местопребывания, поскольку, кроме тигров, говорилось про удивительно красивую растительность, которая, с одной стороны, южная, как на Кавказе, с другой, северная, как в тундре, возле Полярного круга.
— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — у меня нет уверенности, что твой Зиновий именно в Индии, но если взять, к примеру, Германию, то это как раз в противоположную сторону.
Целую неделю у Оли было спокойно и легко на душе, но черт дернул ее похвастать перед Гизеллой Ландой, что ее Зюнчик уже офицер и, по особому заданию начальства, его перебросили в Индию.
Гизелла очень удивилась:
— Если по особому заданию, откуда вы можете знать? Оля улыбнулась, засунула руку под платье, где декольте, и вынула письмо. Пока Гизелла читала, Оля объясняла, что Зюнчик не такой дурак и умеет в одно и то же время все сказать, и вместе с тем ничего не сказать.
Действительно, согласилась Гизелла, написано очень тонко, она лично не ожидала от Зиновия такого дипломатического таланта, но по всем признакам речь идет вовсе не об Индии, а о нашем Дальнем Востоке, по соседству с Кореей, Маньчжурией, там сейчас хозяйничают японцы.
— Какие японцы! — возмутилась Оля. — При чем здесь японцы!
Гизелла пожала плечами: каждый школьник знает, что Индия — это субтропики, даже тропики, а флора, одновременно южная и северная, плюс ко всему тигры, есть только у нас в Уссурийском крае.
— А где Уссурийский край, — добавила Гизелла, — этого вы не можете не знать.
Оля ответила, что она не ученая, как некоторые другие дамы, она имеет право не знать, ибо всю жизнь работала от зари до зари, а на книжки у нее не оставалось свободного времени.
— Олечка, — сказала Гизелла, — ну чего вы злитесь? Может, я ошибаюсь, может, вы правы.
Нет, вдруг заплакала Оля, теперь она сама понимает, что обманывала себя и выдумывала всякие Индии. Зюнчик, конечно, на Дальнем Востоке, там совсем рядом японцы, а от них можно ожидать любых гадостей.
— О чем вы говорите! — засмеялась Гизелла. — Если они побоялись в сорок втором году, в сорок третьем, то теперь это для них равносильно самоубийству. Мы же не американцы, мы сотрем их в порошок за десять дней.
Гизелла рассуждала правильно, на ее месте Оля говорила бы то же самое, но за десять дней, пока мы сотрем японцев в порошок, придется положить немало жизней, и никто, даже на секунду вперед, не может гарантировать, что Зюнчик останется живой и невредимый. Все годы, начиная с первого дня войны, Иона Чеперуха был на фронте, имел пять ранений, сегодня со своей частью он вел наступление в Чехословакии, смерть была со всех сторон, но за него она никогда так не волновалась. А эти американцы и англичане, это же сволочи, привыкли загребать жар чужими руками! Они будут еще десять лет цацкаться со своими японцами, пока наши не возьмутся за дело и не сделают с Японией то, что сделали с Гитлером.
В последние дни Оля на каждом перекрестке повторяла эти слова, в конце концов, Иона Овсеич должен был предупредить ее со всей серьезностью, чтобы прекратила свои провокационные разговоры насчет войны с Японией, иначе придется расценивать по законам военного времени.
Оля сделала сумасшедшие глаза и тоненьким голосом спросила:
— Товарищ Дегтярь, но мне, матери, вы можете ответить правду: японцы скоро сдадутся, или эти гнусные американцы специально ждут, чтобы мы положили своих детей?
— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — я тебе опять повторяю: прекрати свои разговоры насчет войны с Японией. Наша главная задача — добить Гитлера в его собственной берлоге, а все остальное сегодня на втором плане.
Оля расплакалась:
— Если бы у вас был свой сын, товарищ Дегтярь, вы бы так легко не говорили.
Иона Овсеич напомнил, что у него было два сына, в самое тяжелое для Советской власти время, когда по всей стране царили голод и тиф, он потерял обоих. Да, сказала Оля, она знает, но разве можно сравнивать то, что было двадцать пять лет назад, и сегодняшнее. Иона Овсеич смотрел задумчиво перед собой, мысли увели куда-то далеко, тяжело вздохнул, привел в пример свою Полину Исаевну, как она тогда чуть с ума не сошла, потом за нее взялся туберкулез, открытый процесс, она чудом осталась живая, и все-таки никогда не теряла человеческого облика.
— Товарищ Дегтярь, — повторила Оля, — я все знаю, но это было двадцать пять лет назад, давно заросло травой, а мы говорим про сегодня, сию минуту.
— Чеперуха, — ответил Иона Овсеич, — материнская любовь самое святое на свете, но есть одно, еще более святое — любовь к Родине, к Советскому государству, и не надо допускать, чтобы материнская любовь превращалась в материнскую слепоту, это может далеко завести.
Оля внимательно слушала каждое слово товарища Дегтяря, от большого напряжения на лбу собрались глубокие складки, но все равно трудно было понять, она честно призналась и третий раз повторила: нельзя сравнивать двадцать пять лет назад и сегодня — то было и сплыло, а это есть.
— Рубцы болят на погоду, — сказал Иона Овсеич. — Чеперуха, поверь мне: рубцы болят на погоду.
Второго мая наши войска взяли Берлин, Оля всем объясняла: еще день-два и наступит полный мир. Насчет японцев она была уверена, что теперь, когда разгромили Гитлера, им нет никакого смысла продолжать войну и надо соглашаться на полную капитуляцию. Чтобы не прозевать, Оля круглые сутки не выключала радио и часто просыпалась среди ночи: ей слышались позывные из Москвы, которые предупреждали, что будут передавать важное сообщение.
Восьмого мая, не имея никакого выхода, немцы капитулировали. Акт о капитуляции подписали руководители германских вооруженных сил фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал фон Фридебург и генерал-полковник Штумпф в присутствии представителя главнокомандования Красной Армии маршала Советского Союза Жукова, представителя командующего экспедиционными силами союзников главного маршала авиации Тедцера, командующего стратегическими воздушными силами США генерала Спаатса, главнокомандующего французской армии генерала Делатр де Тассиньи.
На девятое мая был назначен День Победы. Товарищ Сталин выступил с обращением к народу. Вечером, перед салютом, Иона Овсеич собрал жильцов во дворе под открытым небом и прочитал обращение еще раз, чтобы не только мы, не только наши дети, но и наши внуки и правнуки запомнили навечно слова вождя всех народов и гениального полководца товарища Сталина:
На девятое мая был назначен День Победы. Товарищ Сталин выступил с обращением к народу. Вечером, перед салютом, Иона Овсеич собрал жильцов во дворе под открытым небом и прочитал обращение еще раз, чтобы не только мы, не только наши дети, но и наши внуки и правнуки запомнили навечно слова вождя всех народов и гениального полководца товарища Сталина:
— Наступил великий день победы над Германией… Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, — не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вдовая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией. Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами.
Люди опять поздравляли один другого, обнимались и целовались с такой силой, как будто не виделись тысячу лет. Тося Хомицкая ушла к себе домой, Котляр побыл немножко и тоже ушел, а с Диной Варгафтик вдруг началась истерика, она подымала над головой руки и просила своего Гришеньку, чтобы он с того света посмотрел, как радуются люди.
После салюта Оля Чеперуха подошла к Ионе Овсеичу и просила объяснить: товарищ Сталин сказал, что в Европе война кончилась и будет мир, а про Дальний Восток не сказала ничего; получается, немцы капитулировали, а японцы — нет.
Иона Овсеич положил руку на плечо, крепко прижал к себе Олю и ответил: да, немцы капитулировали, а японцы — нет, но здесь уже не стоит вопрос, кто кого, здесь вопрос исключительно времени. Оля сказала, что время нас не должно волновать, пусть американцы и Черчилль воюют сами, а мы им откроем второй фронт, как они нам открывали.
Товарищ Дегтярь улыбнулся: по-своему Оля Чеперуха права, мы не американцы и не Черчилль.
VI
Двадцать третьего августа Квантунская армия, в составе которой японцы имели тридцать одну пехотную дивизию, одиннадцать бригад, в том числе две танковые, капитулировала. В плен было взято пятьсот девяносто четыре тысячи солдат и офицеров, тридцать тысяч японцы потеряли убитыми, Красная Армия заняла Маньчжурию и крупнейшие города Мукден, Чанчунь, Порт-Артур, Гирин, Харбин, а также Северную Корею с городами Юки, Расин, Сейсин, Гензан.
Второго сентября, когда диктор прочитал обращение товарища Сталина к народу в связи с победой над империалистической Японией, этого дня народы России ждали сорок лет, начиная с 1905 года. Иона Овсеич лично, Клава Ивановна и многие жильцы дома зашли к Оле Чеперухе, чтобы поздравить ее особо: из всего двора один Зиновий Чеперуха участвовал в войне с японцами.
Оля целовалась с каждым в отдельности, вытирала губы и опять целовалась. Потом все ушли, остались только Иона Овсеич и Клава Ивановна. Оля заварила крепкий чай, положила на стол шесть кусков сахара и кило хороших яблок. Клава Ивановна дала от себя в подарок две бутылки с наливкой — абрикосовую и вишневку, Иона Овсеич только разводил руками: не успела закончиться война, а люди уже пируют, как до, войны. Выпили по стопке, Иона Овсеич немножко разбавил водой, Оля сказала, ради такого случая надо пить в чистом виде, и вдруг расплакалась.
— Ну, Чеперуха, — Иона Овсеич весело хлопнул рукой по столу, — кто был прав насчет Японии: ты или я! Если бы сделали по-твоему, сегодня американцы хозяйничали бы в Маньчжурии и Корее, реставрировали капиталистические порядки и поставили бы Красную Армию Китая в архитрудные условия.
Оля продолжала плакать и призналась, что у нее тяжело на сердце, как будто в эту минуту что-то произошло с Зюнчиком.
— Оставь свои забобоны! — сказала Клава Ивановна. — Человек должен всегда надеяться и верить в хорошее. Тем более, что война уже позади.
Оля опять повторила, что у нее тяжело на сердце и хочется кричать.
— Чеперуха, — обратился Иона Овсеич, — ты мне так и не ответила на вопрос, кто был прав.
Оля вытирала слезы, и мадам Малая ответила за нее, что товарищ Дегтярь полностью был прав, в противном случае, на Дальнем Востоке сегодня мы не имели бы таких прочных позиций, не говоря уже про Красную Армию Китая, которая за один месяц оказалась в более выгодных условиях, чем раньше за десять лет, и не за горами время, когда по всему Китаю мы будем иметь советскую власть.
— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — ты можешь гордиться, что такой человек, как наша Малая, сидит у тебя в доме и вы вместе пьете чай за одним столом.
В середине сентября Оля получила известие от Зюнчика, что в бою за город Дайрен он потерял правую ногу немножко ниже колена, точнее, не в самом бою, а чуть позднее, уже в госпитале, когда началась газовая гангрена, вследствие ранения пулей дум-дум. От крика и невыносимых переживаний у Оли сделался мужской голос, она рвала на себе волосы и повторяла, что они стали белые, как у столетней старухи. Тося Хомицкая сидела возле Оли и говорила, пусть бы ее Кольке отрезали обе ноги, только бы вернулся домой. Оля на эти слова не отвечала, а требовала к себе Дегтяря и Клаву Ивановну: она хочет, чтобы они повторили еще раз, что предчувствие матери — это глупые забобоны.
Вечером Олю навестил Иона Овсеич, чтобы немножко поддержать бодрость духа, а она опять стала рвать себя за волосы и закричала, что ей не нужна никакая Япония, никакая Маньчжурия, и пусть ее сын будет с двумя руками и двумя ногами, как она его родила, а не калека на костылях.
— Чеперуха, — ласково сказал Иона Овсеич, — сердце матери — это сердце матери, мы понимаем, но под маской горя человек может невольно сболтнуть лишнее.
В ответ Оля сказала Ионе Овсеичу, пусть катится к такой бабушке, а то она пошлет его дальше, и не надо угрожать: человек боится, пока он живой и собирается долго жить, а когда смерть каждую ночь царапается к нему в дверь, можно уже не бояться.
Иона Овсеич покачал головой: бояться вообще нет оснований, просто надо думать, что говоришь.
Чеперуха легла на кушетку, закрыла глаза и тихим голосом попросила Иону Овсеича уйти из ее квартиры, потому что сегодня у нее нет настроения слушать его политграмоту, так болит сердце. Иона Овсеич поднялся и на прощание сказал, что не имеет на Олю никакой обиды, наоборот, он переживает вместе с ней, а когда-нибудь в другой раз они вернутся к этому разговору.
Через неделю пришло новое письмо от Зюнчика: несколько дней подряд врачи опасались, что придется отрезать еще кусок ноги выше колена, имели место признаки некроза, но теперь никакой угрозы нет и быстро идет к заживлению. Особенную заботу проявляет лаборантка Катя Тукаева — она из города Улан-Удэ, сидит возле него круглые сутки и не отходит.
— Боже мой, — схватилась за стенку Оля, — теперь я должна радоваться, что у моего сына осталось полторы ноги.
— Нет, — сказала Клава Ивановна, — теперь ты должна радоваться, что сын вернется домой с готовой невестой.
Мадам Малая как в воду смотрела: буквально через три дня Зюнчик написал маме, что его жена Катерина предлагает поселиться на постоянное жительство в Улан-Удэ, Бурят-Монгольская АССР, а он хочет только в Одессу. Катя говорит, что в Улан-Удэ они могут иметь целый дом, а в Одессе на две семьи одну комнату, вместе с родителями.
В тот же вечер Оля ответила Зюнчику, что его папа, мама и он сам родились в Одессе, всю жизнь живут в Одессе и умрут здесь, когда придет время, а кому больше нравится Улан-Удэ, пусть едет к себе, она ничего не имеет против.
— Оля, — сказала Клава Ивановна, — клянусь своим здоровьем, это письмо, кроме нас двоих, больше никто не будет читать. В тяжелую минуту мальчик нашел подругу жизни, а ты хочешь в один миг все разрушить. Если бы я сама не видела, как ты ушла в родилку и вернулась с сыном, я бы подумала, что имею дело с мачехой, а не с родной мамой.
Как раз мачеха, ответила Оля, отпустила бы обоих на все четыре стороны, а она хочет, чтобы Зюнчик вернулся в Одессу и нашел себе здесь хорошую невесту с приличными родителями.
— Подожди, — остановила Клава Ивановна, — какое ты имеешь право говорить про невесту, если твой Зиновий уже семейный человек?
— Что значит семейный? — возмутилась Оля. — За пять дней, пока он лежит в госпитале, они не могли расписаться, а ппж — это ппж.
Клава Ивановна на минуту потеряла дар речи, Оля воспользовалась и привела в пример своего Иону, который тоже мог найти себе какую-нибудь ппж, а отсюда вывод, что он должен привезти ее в Одессу и выгнать жену, с которой прожил двадцать лет.
— Чеперуха, — Клава Ивановна сплела пальцы и крепко сжала, — ты меня так удивляешь, как я еще не удивлялась за всю свою жизнь. Твой сын потерял на войне ногу, в эту страшную минуту его полюбила чудесная девушка из города Улан-Удэ, они поженились, и вдруг через дорогу перебегает родная мать, которая хуже бабы-яги.