Хрептюгин. Небось вот у него (показывает на Живновского) взаймы попрошу… ха-ха! А как ты думаешь, Иван Петрович, четвертной довольно!
Дмитрий Иваныч. Что вы, что вы, папаша! да Леонид Сергеич и не возьмет! Нет, уж жертвовать так жертвовать — меньше сторублевой нельзя!
Хрептюгин. Ну, можно и сторублевую… Конечно, и то сказать: у них только и надежды что на меня!
Доброзраков. Что и говорить, Иван Онуфрич: на нас, грешных, какая же надежда! Мы люди простые: живем богато, со двора покато, чего не хватись, за всем в люди покатись!
Хрептюгин. Только, братец ты мой, одолели уж они меня очень — даже словно вот мухи: и в глаза, и в нос, и в уши так и лезут! Намеднись вот на приют: от князя полиция приезжала — нельзя, говорит, меньше тысячи; через час места председатель чиновника присылает — ну, пятьсот; потом управляющий… как-то оно уж и надоело, братец!
Доброзраков. Зато честь большая, Иван Онуфрич!
Хрептюгин. Ну, конечно…
Живновский. Уж там честь ли, не честь ли, а отдать все-таки придется… Так по-моему, уж лучше честью…
Хрептюгин (величественно). Ну, ты что еще!
Дмитрий Иваныч. Я удивляюсь, папаша, как вы говорите о таких пустяках… это все прежнее сквалыжничество в вас действует! А вы вспомните, что князь в надворные советники вас представил!
Хрептюгин. Ну, конечно… А впрочем, мы здесь промежду себя, так я вам могу по секрету сказать, что этот господин надворный советник уж давно меня измаял! Может, и желудок-то от этого беспокойства расстроился!
Живновский. Это сущая правда, Иван Онуфрич! всякое огорчение прежде всего на желудок кидается.
Хрептюгин (Доброзракову). Да, брат, могу сказать, что я эти пожертвования именно знаю! Еще княжо́й предместник эту историю-то поднял: «Пожертвуй да пожертвуй на общеполезное устройство!» Ну, и пожертвовал: в саду беседок на мои денежки настроили, решетку чугунную вывели… ну, и прислали в ту пору признательность…
Живновский. Поди, чай, как сердцу-то прискорбно было!
Хрептюгин. Я к его превосходительству: «Так, мол, и так, говорю, что ж это за мода!» А он мне: «Ну, говорит, видно, еще жертвовать приходится — давай, говорит, плавучий мост через реку строить!» Делать нече, позатянулся уж я в это болото маленько, стал и мост строить!.. Ну, и прислали медаль… и что ж бы ты, сударь, думал: мне же его превосходительство по этому случаю пир задать велел!
Дмитрий Иваныч. Ах, папаша! право, вас даже тошно слушать, что вы говорите!
Доброзраков. А что, Иван Онуфрич! ведь коли по правде-то сказать, в ту пору и медаль-то для вас, чай, куда лестно было получить: ведь вы тогда только-только разве не в мужиках были!
Живновский. Правильно.
Хрептюгин (смущаясь, Живновскому). Ну, ты чего еще!
Дмитрий Иваныч (смотря в окно). Едет, едет! Ах ты, господи! А эта бестолковая Степанида Карповна и закуски не дает! Голова кругом идет!
Сцена VIIIТе же и Разбитной (входит гордо и даже с некоторою осмотрительностью).
Разбитной. Здравствуйте, Иван Онуфрич, здравствуйте! Ну, как ваше здоровье? (Жмет ему руку.)
Хрептюгин (развязно). Милости просим, Леонид Сергеич… Слава богу-с… Очень благодарен его сиятельству.
Разбитной. Да, я от князя. Князь сегодня встал в очень веселом расположении духа… Ночью, знаете, пожар этот был, и это очень старика развлекло. Князь поручил мне осведомиться о вашем здоровье, любезнейший Иван Онуфрич, — право! Сегодня, знаете, кушает он чай и говорит мне: «А не худо бы, mon cher[70], тебе проведать, как поживает мой добрый Иван Онуфрич».
Хрептюгин. Премного благодарны его сиятельству… Démétrius!
Дмитрий Иваныч. Сейчас, папаша! (Выходит на короткое время и потом возвращается.)
Разбитной. Он очень часто о вас вспоминает — такой, право, памятливый старикашка! Я вам скажу, что если бы этому человеку руки развязать, он, я не знаю, что бы наделал!
Хрептюгин. Попечение имеют большое; я сколько начальников знал, а таких заботливых именно не бывало у нас!
Доброзраков. Взгляд просвещенный, Иван Онуфрич!
Разбитной. Д-да; он ведь у нас в молодости либералом был, как же! И теперь еще любит об этом времени вспоминать: «Я, говорит, mon cher, смолоду-то сорвиголова был!» Преуморительный старикашка.
Входит лакей во фраке с подносом, на котором поставлены разные закуски; в дверях показывается Гнусова; в течение всей сцены она стоит за дверьми и по временам выглядывает.
Хрептюгин. Милости просим, Леонид Сергеич, закусить!
Разбитной. Э… я охотно съем этого страсбургского пирога. (Подходит к столу и ест.) Да вы гастроном, почтеннейший Иван Онуфрич!
Хрептюгин. Уж куда нам, Леонид Сергеич!.. вот здоровье мое все плохо… все, знаете, желудок! иной раз и готов бы просить его сиятельство сделать мне честь хлеба-соли откушать…
Дмитрий Иваныч. А что, в самом деле, папаша! князь к нам так милостив, что с нашей стороны даже свинство, что мы не покажем ему нашей признательности.
Хрептюгин. Если его сиятельству угодно, то я завсегда готов… Для нас, Леонид Сергеич, это большого счета не составляет.
Разбитной. Хорошо-с… я скажу князю; он, вероятно, назначит вам день, когда вы можете принять его… Однако пирог этот так хорош, что я решаюсь съесть еще кусочек… Ma foi, tant pis pour le diner du prince![71] A вы, доктор?
Доброзраков. А вот сейчас-с. Мы, признаться, ко всем этим тонкостям не привыкли; по-нашему, этак колбасы кусок, чтоб, знаете, жевать было что́.
Разбитной. Вы добрый, доктор!
Доброзраков (налив рюмку водки, кланяется). За здоровье его сиятельства, князя Льва Михайлыча!
Жив нов с кий. А мне, видно, без потчеванья выпить! (Подходит к столу.)
Хрептюгин (Доброзракову). Что ты, что ты, Иван Петрович! — кто ж пьет здоровье водкой… Démétrius, что ж?
Дмитрий Иваныч. Сейчас, папаша! (Убегает.)
Разбитной (вслед ему). Mais dites, mon cher, qu’on donne des verres et que le Champagne soit frappé[72]. (Хрептюгину.) Мы вашего сына таки вышколим, Иван Онуфрич.
Лакей вносит поднос с стаканами и бутылку шампанского; Дмитрий Иваныч наливает всем, кроме Живновского. За здоровье его сиятельства, князя Льва Михайлыча! (Выпивает.)
Дмитрий Иваныч. Ура! (Выпивает.)
Доброзраков. Желаю здравствовать! (Выпивает.)
Живновский. Что ж, и мне, видно, выпить! Я, признаться, не охотник до виноградного! — ну уж для его сиятельства! (Наливает сам себе стакан и пьет.)
Хрептюгин. Сто лет жить да богатеть! Вот это я вино люблю, Леонид Сергеич! потому что оно вино легкое… тонкое…
Разбитной. Господа! я требую слова!
Дмитрий Иваныч. Шш…
Все умолкают.
Разбитной. Господа! мне приятно будет засвидетельствовать перед князем о тех чувствах искренней преданности, которые я нашел в вас. Поверьте, господа, что для сердца начальника дороже всяких почестей, дороже всех богатств сердечное расположение подчиненных. Нет сомнения — и история нам доказывает это с последнею очевидностью, — что все сильные государства до тех пор держались, покуда в сердцах подчиненных жили чувства любви и преданности. Как скоро эти истинные, основные начала благоустроенных обществ исчезали, самые общества переставали быть благоустроенными. Я говорю это, господа, здесь, в этом доме, потому что нигде в другом месте слова мои не могут иметь такого смысла. Здесь я вижу почтенного отца семейства, жертвующего всею жизнью на пользу общую (указывает на Хрептюгина); вижу старых воинов, принявших грудью не один удар во имя любви к отечеству (указывает на Доброзракова и Живновского; последний крутит усы), и, наконец, вижу юношу, полного надежд и веры в будущее… И все эти лица: и маститая старость, и увенчанная розами юность — соединяются в одном общем чувстве преданности к любимому начальнику… Господа! мае приятно от лица князя изъявить вам полную его признательность! Господа! я пью за здоровье любезнейшего нашего хозяина! (Подходит с стаканом к Хрептюгину и жмет ему руку.) Иван Онуфрич! да продлит бог ваш век для того, чтоб вы могли на долгие времена следовать влечению вашего доброго сердца и отирать слезы сирых, лишенных крова… (Выпивает.)
Дмитрий Иваныч. Ура! (Пьет.)
Доброзраков (в сторону). Ловко подпустил!..
Живновский (в сторону). А по-русски это значит: пермете… ле бурс[73] (показывает руками). Молодец!
Хрептюгин. Очень, очень вам благодарен, Леонид Сергеич! утешили вы меня… Именно это правда, что на пользу общую! Вчера был пожар, Леонид Сергеич, остались там вдовы… смею просить вас принять от трудов моих двести рублей на общественное устройство! (Вынимает из бумажника деньги и отдает Разбитному.)
Живновский. Молодец, Иван Онуфрич!
Хрептюгин. Мало жертвовать, Леонид Сергеич, не стоит-с, так, по крайности, пущай хоть богу за нас помолят! а деньги что-с? деньги — дело наживное-с!
Живновский. Разумеется, благодетель, разумеется… вот в вино вассервейнцу малую толику подпустите* — ан пожертвование-то в тот же карман и возвратится… дивны дела твои, господи!*
Хрептюгин. Я, Леонид Сергеич, люблю благодетельствовать… Я коли деньги имею, так желаю, чтоб всякий, можно сказать, от лозы виноградной вкусил!
Разбитной (кладя деньги в карман). Поверьте, Иван Онуфрич, князь сумеет оценить…
Сцена IXТе же и Фурначев.
Фурначев (останавливается в дверях и говорит за кулисы). Скажи, братец, моему кучеру, чтоб он ехал домой и доложил Настасье Ивановне, что я прибыл в дом Ивана Онуфрича благополучно. Да сейчас же чтоб и воротился… Иван Онуфрич! Леонид Сергеич! Доктор! (Жмет всем руки. кроме Живновского.) Вы, господа, кажется, с утра за делом!..
Доброзраков. По благотворительной части, Семен Семеныч!
Живновский. Призираем этак вдов и сирот-с… А больше насчет вдов-с…
Хрептюгин. Да не угодно ли присесть вашему высокородию! (Суетится около Фурначева.)
Фурначев. Не трудись, любезный, я сяду сам!.. Так вы, господа, по благотворительной части? что ж, это хорошо! всякий из нас должен уделять от избытков своих!
Разбитной. Скажите, пожалуйста, Семен Семеныч, вы не были сегодня у князя?
Фурначев. Не был, Леонид Сергеич, не был, потому что не имел чести быть приглашенным.
Разбитной. Странно! а он хотел вас просить!.. знаете, вчера был пожар, погорела вдова с детьми… что-то много их там… княжна очень интересуется положением этих сирот.
Фурначев. Это наш долг, Леонид Сергеич, отирать слезы вдовых и сирых; это, можно сказать, наша священная обязанность… Я не о себе это говорю, Леонид Сергеич, потому что у меня правая рука не знает, что делает левая*, а вообще…
Вносят стаканы с шампанским.
Разбитной. Так вы заезжайте к князю: ему будет очень приятно. (Берет стакан и намеревается пить без тоста.)
Хрептюгин. Нет, Леонид Сергеич, позвольте! (Берет стакан.) Господа! за здоровье Леонида Сергеича!
Доброзраков делает Хрептюгину знаки, указывая на Фурначева; Хрептюгин спохватывается, подбегает к Фурначеву и говорит вполголоса.
Извините, ваше высокородие! обмолвился… мы ваше здоровье после-с… на прохладе выпьем.
Фурначев (тоже вполголоса). Что раз уж сделано, того воротить нельзя, любезный! Все воротить можно, а сделанное воротигь невозможно.
Разбитной. Господа! я не нахожу слов выразить всю мою признательность! Почтенный хозяин, предложивший этот тост, почтил не меня самого, а в лице моем упорный труд и непоколебимое бескорыстие на высоком поприще общественного служения! Господа! не под влиянием винных паров, но под влиянием благотворных движений моего сердца говорю я: девизом нашим должен быть труд скромный, но упорный, труд, никем не замечаемый, но честный, труд, сегодня оканчивающийся, а завтра снова начинающийся. Господа! настала для нас пора обратить наше умственное око внутрь нас самих, ознакомиться с нашими собственными язвами и изыскать средства к уврачеванию их. Не блестящая эта участь, и не розами, но терниями усыпан путь безвестного труженика, в поте лица возделывающего землю, плодами которой воспользуются потомки! Но благословим его скромный, невидный труд, пошлем ему вослед самые искренние пожелания нашего сердца… Вспомним, что только они могут осветить лучом радости безотрадную пустыню, пред ним расстилающуюся, — вспомним это и не пожалеем ни добрых слов, ни теплого участия, ни ободрений… Я сказал, господа! (Пьет.)
Дмитрий Иваныч. Ура! (Пьет.)
Фурначев (жмет Разбитному руку). Вы благородный человек, Леонид Сергеич! (Отпивает немного и ставит стакан).
Живновский (в сторону). И черт его знает, где он говорить научился!
Хрептюгин (Фурначеву). Сделайте ваше одолжение, ваше высокородие! опростайте стаканчик-то!
Фурначев. Не могу, Иван Онуфрич, не могу. Здоровья я пожелал Леониду Сергеичу от глубины души, а пить не могу. Утром, знаете, натура не принимает.
Разбитной. Господа! я не могу больше! сердце мое совершенно переполнено… Будьте уверены, мой любезнейший Иван Онуфрич, что я со всею подробностью передам князю те приятные впечатления, которые доставило мне утро, проведенное у вас… Прощайте, господа! (Уходит.)
Дмитрий Иваныч провожает его за двери.
Сцена XТе же, кроме Разбитного.
Фурначев (Хрептюгину). А за что же ты, любезный, меня обидел?
Хрептюгин. Помилуйте, ваше высокородие, извините!
Фурначев. Нет, ты скажи: кто статский советник и кто титулярный советник?
Живновский (в сторону). Да, брат, дал ты маху, Хрептюга!
Хрептюгин. Да уж помилуйте, ваше высокородие! язык просто сдуру, по течению речи сказал!
Фурначев. А язык надо сдерживать… на то, братец, голова человеку дана, чтоб язык сдерживать!
Доброзраков. Это правда, Семен Семеныч! Только я вам именно доложу, что Иван Онуфрич сневежничал больше от необразованности… не привык еще, знаете, в хорошем обществе жить… все ему и кажется, что кругом-то свиньи!
Живновский (в сторону). Заступился!
Хрептюгин (насильственно улыбаясь). Все шутит… ах, Иван Петрович, Иван Петрович! (Фурначеву.) Мы вашему высокородию за нашу провинность после трикраты послужим!
Фурначев. То-то «послужим»! ты смотри же, этого слова не забудь!
Дмитрий Иваныч (возвращаясь). Нет, каково говорит-то Леонид Сергеич, каково говорит! А еще удивляются, что княжна им интересуется! Да я вам скажу: будь я женщиной, да начни он меня убеждать, так я и бог знает чего бы не сделал.
Фурначев (с расстановкой). Мягко стелет, но жестко спать.
Живновский. Это правильно!
Фурначев. В голове-то у него ветер ходит! Ему, конечно, еще незнакома наука жизни, а ведь куда корни учения горьки!
Хрептюгин. Истинная правда, ваше высокородие, истинная правда!
Фурначев. Тоже приглашает к пожертвованию! А почем он знает: может быть, тот, которого он, по легковерности своей, считает Лазарем богатым, и есть тот самый убогий Лазарь, о котором в Писании сказано!* (Краснеет и на секунду умолкает.) В чужом кармане денег никто не считал… Про то только владыко небесный может знать, что у кого есть и чего нет! А если и подлинно деньги есть, так они, быть может, чрез великий жизненный искус приобретены! (Умолкает.)
Наступает несколько минут тягостного безмолвия, в продолжение которого Живновский выпивает две рюмки водки.
Хрептюгин (осторожно возобновляя разговор). Что нового в городу делается, ваше высокородие?
Фурначев. По палате у нас, славу богу, благополучно. Вчерашнего числа совершился заподряд… Слава всевышнему, благополучно!*
Хрептюгин. Почем же за ведро-с?
Фурначев. По пятидесяти пяти копеек. Цена настоящая.
Живновский. Ну, и на нищую братию, чай, пришлось… это правильно!
Хрептюгин. Молчи, сударь, молчи! Ваше высокородие! прикажите его с лестницы спустить!
Фурначев. Оставь!
Хрептюгин (Живновскому). Ничтожный ты человек! вот как его высокородие про тебя разумеет!
Фурначев. Оставь!
Вновь наступает несколько секунд молчания, в продолжение которых Фурначев величественно барабанит об ручку дивана, а Хрептюгин несколько раз порывается возобновить разговор, но не может.