Альма тем временем пристально изучала Джорджа Хоукса, издателя книг по ботанике: а он, интересно, этим занимается? Гладит себя, чтобы достичь пика наслаждения? Автор Cum Grano Salis писал, что мужчины занимаются онанизмом еще чаще женщин. По его словам, молодой, здоровый и активный юноша способен был довести себя до эякуляции несколько раз в день. Джорджа Хоукса трудно было назвать активным, но он был молод, обладал большим, тяжелым телом и потел — его тело, по крайней мере, было на что-то способно. Занимался ли этим Джордж недавно, может, даже сегодня? А что сейчас происходит с его членом? Лежит ли он себе спокойно? Или его вот-вот охватит желание?
И тут вдруг случилась самая невероятная вещь.
Пруденс Уиттакер заговорила.
— Прошу прощения, сэр, — сказала она, обращаясь к профессору Стакхаусу и устремив на него свой кроткий взгляд, — коль скоро я поняла вас правильно, вам удалось определить, что разная текстура человеческого волоса свидетельствует о том, что негры, индейцы, азиаты и белые относятся к разным видам. Но ваше предположение, признаться, вызывает у меня сомнения. В этом самом поместье, сэр, мы разводим несколько разновидностей овец. Вероятно, вы видели их, когда ехали по дороге нынче вечером. У некоторых наших овец шерсть шелковистая, у других — грубая, а есть те, что покрыты густыми курчавыми завитками. Но, сэр, вы никогда не усомнились бы в том, что перед вами овцы, невзирая на эту разницу. И прошу меня простить, но мне также кажется, что эти породы овец вполне успешно скрещиваются. Не то же ли самое с людьми? Разве подобный аргумент не является основанием полагать, что негры, индейцы, азиаты и белые представляют собой один вид?
Все взоры устремились на Пруденс. Альме показалось, будто ее, сонную, облили ледяной водой. Генри открыл глаза. Он поставил фужер и сел прямо, весь внимание. Сторонний вряд ли бы заметил, но и Беатрикс чуть выпрямилась на своем стуле, точно приготовилась слушать более внимательно. Артур Диксон, учитель, взглянул на Пруденс, встревоженно округлив глаза, а затем немедленно стал нервно озираться, словно в этой внезапной вспышке могли обвинить его. И действительно, было чему удивляться. Ведь это была самая длинная речь, которую когда-либо произносила Пруденс, и не только за обеденным столом, но вообще.
К сожалению, Альма не следила за беседой и потому не знала в точности, было ли утверждение Пруденс верным и относящимся к делу, — но, Господи Иисусе, она заговорила! Все были поражены, за исключением самой Пруденс, глядевшей на профессора Стакхауса с обычной своей прелестной невозмутимостью, как ни в чем не бывало, широко раскрыв ясные голубые глаза и ожидая ответа. Как будто каждый день ей приходилось спорить с важными лекторами из Принстона.
— Нельзя сравнивать людей и овец, юная леди, — возразил профессор Стакхаус. — Лишь на том основании, что животных можно скрестить… хм… если ваш отец позволит поднять эту тему в присутствии дам… — Генри, который теперь слушал довольно внимательно, махнул рукой в знак одобрения, повелевая профессору продолжать. — Одно лишь то, что животных можно скрестить, не означает их принадлежность к одному виду. Как вы наверняка знаете, лошади скрещиваются с ослами. То же касается канареек и зябликов, петухов и куропаток и козлов с овцами. Что не делает эти виды биологически эквивалентными друг другу! Кроме того, доподлинно известно, что у негров живут иные разновидности волосяных вшей и кишечных паразитов, чем у белых, и это, бесспорно, свидетельствует о том, что речь идет о двух разных видах.
Пруденс вежливо кивнула гостю.
— Я была неправа, сэр, — проговорила она. — Молю вас, продолжайте.
Альма по-прежнему не могла раскрыть рта и пребывала в недоумении. Зачем они завели этот разговор о размножении? И почему именно сегодня?
— В то время как разница между расами очевидна даже ребенку, — продолжал профессор Стакхаус, — в превосходстве белой расы не усомнится никто, у кого имеются малейшие познания в истории и происхождении человека. Мы, тевтоны, унаследовали от павшей Римской империи бесценный дар цивилизации и вскоре нашли приют в христианстве. В результате наша раса почитает добродетель, здоровые устои, бережливость и мораль. Мы способны владеть нашими страстями. И потому мы — лидеры. Другие расы отстали от цивилизации и никогда бы не пришли к таким передовым изобретениям, как валюта, алфавит и промышленное производство. Но нет расы более беспомощной, чем негры. У негров чрезмерно развита эмоциональная сфера, что приводит к печально известному у них отсутствию самоконтроля. Подобное преобладание чувственности отражается в строении лица. Слишком крупные глаза, губы, нос и уши — все это свидетельствует о том, что негры бессильны перед наплывом ощущений. Это делает их способными на самую нежную привязанность, но и на худшее из насильственных преступлений. Нравственная осознанность данного вида представляется слабой и замутненной. Кроме того, негры не умеют краснеть, и, следовательно, они неспособны испытывать стыд.
При одном упоминании слов «краснеть» и «стыд» Альма сама покраснела от стыда. Сегодня вечером она полностью утратила контроль над своими чувствами. Джордж Хоукс снова улыбнулся ей с теплотой и симпатией, и она покраснела сильнее. Беатрикс бросила на нее взгляд, полный такого испепеляющего презрения, что Альма на мгновение испугалась, что мать отвесит ей оплеуху. На самом деле ей даже хотелось, чтобы кто-нибудь отвесил ей оплеуху, лишь бы в голове прояснилось.
Тут Пруденс — о чудо! — заговорила снова.
— Но все же интересно, — промолвила она спокойным, бесстрастным тоном, — будет ли самый мудрый из негров превосходить интеллектом самого глупого из белых? Я спрашиваю об этом, профессор Стакхаус, лишь потому, что в прошлом году наш учитель, мистер Диксон, поведал нам о карнавале, свидетелем которого однажды был. Там ему повстречался бывший раб по имени мистер Фуллер из Мэриленда, известный своей быстротой мышления. По словам мистера Диксона, стоило назвать этому негру дату и час своего рождения, и он мог тут же вычислить, сколько секунд вы провели на этом свете, сэр, с учетом високосных лет. Несомненно, это была чрезвычайно впечатляющая демонстрация его возможностей.
Артур Диксон, казалось, готов был упасть в обморок.
Профессор, уже не скрывавший своего раздражения, ответил:
— Юная леди, на карнавалах я встречал и мулов, которые умели считать.
— Я тоже, — отвечала Пруденс тем же бесцветным, ровным тоном. — Но мне еще не приходилось встречать мула, который считал бы с учетом високосных лет.
— Как скажете, — проговорил профессор, удостоив Пруденс раздраженного кивка. — В ответ на ваш вопрос замечу, что идиоты и чрезмерно одаренные встречаются среди представителей любого вида. Однако ни то, ни другое не является нормой. Я уже много лет коллекционирую черепа белых и негров и провожу замеры, и на данный момент мои исследования, без всяких сомнений, указывают на то, что череп белого человека, наполненный водой, вмешает в среднем на четыре унции больше жидкости, чем череп негра, что является свидетельством интеллектуального превосходства.
— Но мне все же интересно, — мягко заметила Пруденс, — что случилось бы, попытайся вы влить знания в череп живого негра вместо того, чтобы лить воду в череп мертвого?
За столом повисла напряженная тишина. Джордж Хоукс, издатель книг по ботанике, сегодня еще ни разу не заговорил, а уж теперь, видимо, и подавно не собирался. Артур Диксон прикинулся мертвым, что вышло у него очень похоже. Физиономия профессора Стакхауса окрасилась в неподражаемый фиолетовый оттенок. Пруденс же, выглядевшая, как обычно, безупречной фарфоровой куколкой, невинно ждала ответа. Генри Уиттакер смотрел на приемную дочь с выражением, чем-то напоминавшим восхищение, но по какой-то причине предпочел молчать — возможно, он слишком неважно себя чувствовал, чтобы вступать в прямой конфликт, а может, ему просто было любопытно, куда заведет эта крайне неожиданная беседа. Альма также не проронила ни слова. По правде говоря, ей было нечего добавить. Никогда еще у нее не было так мало слов, а Пруденс, напротив, никогда не была столь красноречива. Поэтому ответственность восстановить беседу за обеденным столом пала на Беатрикс, и та сделала это с типичным для голландки несгибаемым чувством долга.
— Профессор Стакхаус, — проговорила она, — я с огромным интересом взглянула бы на те исследования, о которых вы упомянули ранее, — о различных разновидностях волосяных вшей и кишечных паразитов, выбирающих своими жертвами негроидов и белых. Возможно, они у вас с собой? Я бы с удовольствием их полистала. Я нахожу паразитарную биологию весьма занимательной.
— Самих работ у меня с собой нет, — отвечал профессор, к которому медленно возвращалось чувство собственного достоинства, — но они мне и не нужны. Документальные свидетельства в данном случае излишни. То, что на негроидах и белых паразитируют разные виды волосяных вшей и глистов, — хорошо известный факт.
— Профессор Стакхаус, — проговорила она, — я с огромным интересом взглянула бы на те исследования, о которых вы упомянули ранее, — о различных разновидностях волосяных вшей и кишечных паразитов, выбирающих своими жертвами негроидов и белых. Возможно, они у вас с собой? Я бы с удовольствием их полистала. Я нахожу паразитарную биологию весьма занимательной.
— Самих работ у меня с собой нет, — отвечал профессор, к которому медленно возвращалось чувство собственного достоинства, — но они мне и не нужны. Документальные свидетельства в данном случае излишни. То, что на негроидах и белых паразитируют разные виды волосяных вшей и глистов, — хорошо известный факт.
Тут присутствующие почти что не поверили своим ушам, потому что Пруденс заговорила снова.
— Какая жалость, — пробормотала она тихим голосом, от звука которого на Альму повеяло холодом, будто она дотронулась до мрамора. — Прошу простить меня, сэр, но в нашем доме нам никогда не позволяют довольствоваться чьими-либо заверениями в том, что факт, как вы говорите, «хорошо известен», в отсутствие подтверждающей документации.
Тут, несмотря на боль и усталость, Генри Уиттакер расхохотался.
— И это, сэр, — прогремел он, обращаясь к профессору, — хорошо известный факт!
Беатрикс как ни в чем не бывало повернулась к дворецкому и провозгласила:
— Пожалуй, уже время подавать десерт.
* * *Гости должны были остаться на ночь, но профессор Стакхаус был столь смущен и раздосадован случившимся за ужином, что решил вернуться в карете в город, объявив, что предпочел бы переночевать в отеле в центре Филадельфии, чтобы пуститься в нелегкий обратный путь до Принстона уже завтра на рассвете. Никто не расстроился, что он уехал, но Беатрикс, по крайней мере, распрощалась с ним с величайшей учтивостью. Джордж Хоукс попросил у профессора Стакхауса позволения доехать в его карете до центра Филадельфии, и великий ученый неохотно согласился. Но перед отъездом Джордж попросил разрешения ненадолго остаться наедине с Альмой и Пруденс. За весь вечер он не произнес почти ни слова, но теперь хотел что-то сказать, причем обеим девушкам. И вот они втроем — Альма, Пруденс и Джордж — удалились в гостиную, пока остальные суетились в атриуме, забирая плащи и коробки.
Дождавшись загадочного и едва заметного кивка от Пруденс, Джордж обратился к Альме.
— Мисс Уиттакер, — промолвил он, — ваша сестра поведала мне, что исключительно ради удовлетворения собственного любопытства вы написали весьма интересный труд о подъельниках. Если вы не слишком устали сегодня, не соизволите ли поделиться со мной своими основными находками?
Альма опешила. Что за странная просьба, да и еще в такой час?
— Вы, должно быть, сами слишком устали, чтобы слушать о моем увлечении ботаникой в столь поздний час? — спросила она.
— Вовсе нет, мисс Уиттакер, — отвечал Джордж. — С радостью послушаю. Напротив, такие разговоры меня расслабляют.
С этими словами Альма и сама расслабилась. Наконец-то простая тема! Наконец разговор о ботанике!
— Что ж, мистер Хоукс, — начала она, — как вы наверняка знаете, подъельник обыкновенный, он же Monotropa hypopitys, произрастает лишь в тени и окрашен в неприятно белый цвет, почти потусторонне белый. Прежде натуралисты всегда считали, что подъельник лишен пигментации из-за отсутствия солнечного света в своей среде, однако эта теория представляется мне бессмысленной, ведь в тени также можно обнаружить самые яркие оттенки зелени, например у папоротников и мхов. Кроме того, в своих исследованиях я обнаружила, что подъельники тянутся к солнцу, но клонятся в противоположную сторону, и это навело меня на мысль, что, возможно, это растение вовсе не питается солнечными лучами, а берет пищу из другого источника. И я пришла к выводу, что подъельники живут за счет видов, рядом с которыми произрастают. Другими словами, я считаю подъельник растением-паразитом.
— Что возвращает нас к теме, которая нынче уже обсуждалась, — с легкой улыбкой заметил Джордж.
Боже правый, Джордж Хоукс шутит! Альма не знала, что он на такое способен, но, поняв его шутку, восторженно рассмеялась. Пруденс не смеялась, она просто сидела, глядя на них двоих, красивая и далекая, как картинка.
— Да, пожалуй! — воодушевленно отвечала Альма. — Но, в отличие от профессора Стакхауса и его волосяных вшей, у меня есть документальное подтверждение. Разглядывая подъельник под микроскопом, я заметила, что в его стебле отсутствуют кутикулярные поры, при помощи которых воздух и вода обычно проникают в другие растения; кроме того, у него, видимо, нет механизма извлечения влаги из почвы. Полагаю, Monotropa берет питание и влагу у растения-хозяина. А трупная бледность Monotropa объясняется тем, что этот вид употребляет пищу, которая уже была переварена организмом, на котором он паразитирует.
— Совершенно поразительная теория, — сказал Джордж Хоукс.
— На данный момент это всего лишь теория. Возможно, однажды химики сумеют доказать то, что мой микроскоп пока лишь предполагает.
— Не могли бы вы показать мне свой труд на этой неделе? — спросил Джордж. — Я бы хотел обдумать возможность его публикации.
Альму настолько пленило это неожиданное предложение (и так она была взбудоражена событиями сегодняшнего дня и взволнована тем, что говорит напрямую со взрослым мужчиной, с которым связаны были ее мысли), что она даже не обратила внимания на то, что во всей этой беседе был один крайне странный элемент, а именно присутствие ее сестры Пруденс. Зачем она вообще здесь? Почему Джордж Хоукс дожидался ее кивка, чтобы начать говорить? И когда — в какой неизвестный момент ранее сегодня вечером — у Пруденс была возможность поговорить с Джорджем Хоуксом о частных ботанических изысканиях Альмы?
В любой другой вечер вопросы эти поселились бы у Альмы в голове и терзали бы ее любопытство, однако сегодня она от них отмахнулась. Сегодня, в завершение самого странного и безумного дня ее жизни, в уме Альмы вертелось и прыгало столько других мыслей, что она все эти знаки просмотрела. Сбитая с толку, уставшая, со слегка кружившейся головой, она пожелала Джорджу Хоуксу спокойной ночи и села в гостиной с сестрой в ожидании, когда придет Беатрикс и устроит им выговор.
При одной мысли о Беатрикс эйфория Альмы слегка пошла на спад. Ежедневное перечисление изъянов своих дочерей, которое устраивала им Беатрикс, никогда не приносило ей удовольствия, но сегодня Альма страшилась ее нотаций больше обычного. В тот день она сделала столько всего такого (нашла книгу, испытала сексуальное возбуждение и в одиночку предалась страстям в переплетной), что ей казалось, будто у нее на лице написано, до чего ей стыдно. Она боялась, что Беатрикс все почувствует. Вдобавок сегодняшняя застольная беседа обернулась катастрофой: Альма выглядела откровенной тупицей, а Пруденс — беспрецедентный случай — почти нагрубила гостю. Беатрикс ими обеими будет недовольна.
Альма и Пруденс ждали мать в гостиной, тихие, как монашки. Оставаясь вдвоем, девушки всегда молчали. Им ни разу не удалось найти приятную и легкую тему для беседы. Они никогда не болтали по пустякам. Так будет всю жизнь. Пруденс сидела тихо, сложив руки, а Альма теребила край платка. Альма взглянула на Пруденс, выискивая что-то в ее лице — что именно, она не знала. Дружеские чувства, наверное. Теплоту. Что-нибудь, что бы их сблизило. Возможно, общее воспоминание о событиях сегодняшнего вечера. Но Пруденс, как всегда, холодно блистала своей неземной красотой, не располагая к задушевному общению. Несмотря на это, Альма внезапно нарушила тишину, позволив откровенному неосторожному вопросу сорваться с губ.
— Пруденс, — спросила она, — а какого ты мнения о мистере Джордже Хоуксе?
— По-моему, он порядочный джентльмен, — отвечала Пруденс.
— А мне кажется, я отчаянно в него влюблена! — выпалила Альма, шокировав даже себя этим абсурдным неожиданным признанием.
Но не успела Пруденс ответить — если бы, конечно, она вообще собиралась отвечать, — как в комнату вошла Беатрикс и смерила взглядом дочерей, сидящих на диване. Долгое время Беатрикс молчала. Она стояла, пригвоздив девушек к полу суровым немигающим взглядом и изучая сперва одну, потом другую. Это напугало Альму сильнее, чем все когда-либо прочитанные ей нотации, ибо молчание таило безграничные и ужасающие последствия — одному Богу было известно, что знает Беатрикс. Она обо всем может догадываться и все знать. Альма растерзала край платка в бахрому. Пруденс же как сидела, так и осталась сидеть.
— Я сегодня устала, — произнесла Беатрикс, наконец нарушив зловещую тишину. — У меня нет сил, Альма, говорить о твоих недостатках. Это лишь ухудшит мое состояние. Скажу одно: если я еще хоть раз увижу, как ты сидишь за столом разинув рот и витаешь в облаках, как сегодня, ты будешь ужинать в другом месте.