Поэтому в тот день Бэнкс был не настроен слушать Генри Уиттакера, убежденного в том, что на самом деле Британской империи нужны плантации цинхоны в индийских Гималаях, на средней высоте. Ведь эта идея никак не решала проблемы с выращиванием хлопка и специй, поиском комет и полетами на воздушных шарах. Голова Бэнкса была забита под завязку, нога чертовски болела, а наглый вид Генри Уиттакера сам по себе раздражал до такой степени, что он не обратил внимания на его слова. Этим сэр Джозеф Бэнкс допустил редкую стратегическую ошибку — ошибку, которая в итоге дорого обошлась Англии.
Но надо сказать, в разговоре с Бэнксом в тот день Генри тоже допустил стратегическую ошибку, и не одну, а несколько. Во-первых, он явился в дом тридцать два на Сохо-сквер без приглашения. Прежде он так делал, но тогда он был дерзким пареньком, и подобное нарушение этикета было ему простительно. Теперь же Генри стал взрослым мужчиной (и притом здоровяком), чей настойчивый грохот в дверь можно было счесть не только неучтивостью, но и угрозой физической расправы.
Вдобавок Генри предстал перед Бэнксом с пустыми руками, чего никогда не следует делать ботанику-коллекционеру. Его перуанские тайники остались на борту судна, приплывшего из Кадиса и стоявшего на якоре в порту. Генри собрал впечатляющую коллекцию, но как мог Бэнкс об этом знать, не видя образцов, спрятанных где-то далеко в недрах торгового корабля внутри бычьих пузырей, бочек, дерюжных мешков и вардианских кейсов?[6] Лучше бы Генри прихватил с собой что-то, что можно повертеть в руках, пусть не черенок красной цинхоны, но хотя бы прекрасную цветущую фуксию. Все что угодно, лишь бы привлечь внимание старика, умаслить его и заставить поверить в то, что сорок фунтов в год, вложенные им в Генри Уиттакера и перуанскую экспедицию, не потрачены даром.
Но Генри любезничать не привык. Вместо этого он с порога обрушился на Бэнкса с неприкрытыми обвинениями:
— Зря вы, сэр, отправили меня изучать цинхону, когда ее нужно продавать! — Проронив эти совершенно необдуманные слова, Генри все равно что обозвал Бэнкса болваном и одновременно осквернил дом тридцать два на Сохо-сквер неприятным душком торгашества, как будто сэру Джозефу Бэнксу, самому богатому джентльмену во всей Британии, могло прийти в голову лично заняться коммерцией!
Справедливости ради заметим, что Генри мыслил не совсем здраво. Он много лет провел в одиночестве в далеком лесу, а воображение молодых людей в лесу порой может опасно разгуляться. В своей голове он уже так много раз обсуждал эту тему с Бэнксом, что теперь, когда дошло до реального разговора, его охватило нетерпение. Ведь в его воображении все уже было решено и его идея увенчалась успехом! Генри считал, что есть лишь один возможный вариант развития событий: Бэнкс должен обрадоваться его идее, посчитав ее блестящей, представить Генри кому нужно в Министерстве по делам Индии, обеспечить финансирование и дать его потрясающему проекту ход, желательно завтра после обеда. В мечтах Генри плантации цинхоны уже росли в Гималаях, а он сам стал баснословно богатым человеком, как и посулил ему однажды сэр Джозеф Бэнкс, а лондонское высшее общество приняло его как настоящего джентльмена. Но главная ошибка Генри Уиттакера была в том, что он позволил себе поверить в то, что они с сэром Джозефом Бэнксом теперь могли считаться милыми, старыми закадычными друзьями.
По правде говоря, к этому времени Генри Уиттакер и сэр Джозеф Бэнкс вполне могли бы считаться милыми, старыми закадычными друзьями, если бы не одна маленькая проблема: дело в том, что в глазах сэра Джозефа Бэнкса Генри Уиттакер всегда был лишь презренным низкородным работягой и потенциальным вором, чьим единственным предназначением в жизни было служение на пользу тем, кто стоял выше его, ровно до тех пор, пока он не исчерпает свои возможности.
— Еще, — продолжил Генри, хотя Бэнкс еще не оправился от оскорбления своих чувств, чести и своей гостиной, — полагаю, нам следует обсудить мою рекомендацию в члены Королевского общества.[7]
— Минуточку, — встрепенулся Бэнкс, — а кто, соизвольте спросить, рекомендовал вас в члены Королевского общества?
— Полагаю, это сделаете вы, — ответил Генри, — в награду за мои труды и мастерство.
Тут Бэнкс надолго потерял дар речи. Его брови зажили своей жизнью и взлетели на самую верхушку лба. Он резко вдохнул. А потом, к несчастью для будущего Британской империи, расхохотался. Он хохотал так сильно, что в какой-то момент ему пришлось вытереть глаза платком из бельгийского кружева, который, верно, стоил больше, чем дом, где вырос Генри Уиттакер. После столь утомительного дня посмеяться было так приятно, и Бэнкс отдался этому веселью всем своим существом. Он смеялся так заразительно, что стоявший за дверью камердинер просунул голову в щелочку, желая узнать, что же вдруг так развеселило хозяина. Бэнкс хохотал так громко, что не мог говорить. Что, пожалуй, было и к лучшему, ведь, не зайдись он в приступе хохота, ему трудно было бы подобрать слова, чтобы выразить весь абсурд этой идеи — что Генри Уиттакер, который, по-хорошему, уже восемь лет как должен болтаться на виселице в Тайберне, Генри Уиттакер, с его крысиной мордочкой врожденного карманника, чьи жуткие каракули так веселили Бэнкса все эти годы и чей отец (вот бедолага!) так до сих пор и жил среди свиней и яблонь, что этот неоперившийся жулик ждет, будто его пригласят в самое почтенное и благородное научное сообщество во всей Британии! Ну что за смех!
Заметим, что сэр Джозеф Бэнкс был всеми уважаемым председателем Королевского общества, о чем было хорошо известно Генри; и если бы ему пришло в голову порекомендовать в члены хромого барсука, Королевское общество приняло бы зверушку с распростертыми объятиями и даже отчеканило бы для нее почетную медаль. Но принять Генри Уиттакера? Позволить этому бесцеремонному авантюристу, этому скользкому хлыщу, этому неотесанному чурбану добавить инициалы «Ч. К. О.» к своей неразборчивой подписи?
Ну уж нет.
Когда Бэнкс начал смеяться, в животе у Генри ухнуло, и внутренности сжались в маленький твердый комок. Горло сдавило так, будто ему действительно наконец накинули петлю на шею. Он зажмурился и увидел перед глазами кровь. Он был вполне способен на убийство. Он представил, как убивает Бэнкса; представил последствия этого поступка. У него было сколько угодно времени на обдумывание убийства Бэнкса, пока тот покатывался со смеху.
Нет, решил Генри. Убивать его он не станет.
Когда он открыл глаза, Бэнкс по-прежнему хохотал, но Генри стал другим человеком. Если до того момента в нем еще оставалось что-то от мальчишки, смех Бэнкса выбил это из него окончательно. С того самого момента главным в его жизни стало не то, кем он станет, а то, что он сможет получить. Благородным джентльменом ему не быть никогда. Ну и ладно. К чертям благородных джентльменов. К чертям их всех. Генри станет богаче всех благородных джентльменов, когда-либо коптивших небо, и в один прекрасный день все они будут принадлежать ему, все до последнего. Генри дождался, когда Бэнкс успокоится, и вышел из комнаты, не проронив ни слова.
Он тут же пошел в переулок и нашел себе шлюху. Прижав ее к стене подворотни, выбил из себя свою девственность, в процессе покалечив и девицу и себя, и в конце концов она обозвала его скотиной. Тогда он нашел паб, выпил две кружки рома и ударил в живот какого-то выпивоху; его вышвырнули на улицу и отколошматили по почкам. Итак, дело было сделано. Всё, от чего он берегся последние восемь лет с целью стать респектабельным джентльменом, — он всё это сделал. И как легко это оказалось! Удовольствия он не получил, это верно, но дело было сделано.
Потом он нанял лодочника, и тот отвез его вверх по реке, в Ричмонд. Была уже ночь. Генри прошел мимо жалкого родительского дома, не замедляя шага. Он никогда больше не увидит родителей — он не хотел их видеть. Он пробрался в Кью, нашел лопату и вырыл все деньги, которые закопал в садах, когда ему было шестнадцать. В тайниках его ждало немало серебра — гораздо больше, чем он помнил.
«Молодец», — похвалил он юного бережливого воришку, каким был когда-то.
Заночевал он у реки, подложив под голову отсыревший мешок с монетами. А на следующий день вернулся в Лондон и купил себе более-менее приличный костюм. Он лично проследил, чтобы всю его перуанскую коллекцию, включая семена, выгрузили с судна, приплывшего из Кадиса, и погрузили на корабль, отплывающий в Амстердам. По закону вся эта коллекция принадлежала Кью. Но Генри решил послать Кью к дьяволу. Пусть катится в самое пекло. Пусть кто-нибудь из Кью возьмет и попробует его отыскать.
Через три дня он отплыл в Голландию, где продал свою коллекцию, замысел и услуги голландской Ост-Индской компании, и надо отметить, неулыбчивые и прозорливые голландские управляющие выслушали его, ни разу не засмеявшись.
Через три дня он отплыл в Голландию, где продал свою коллекцию, замысел и услуги голландской Ост-Индской компании, и надо отметить, неулыбчивые и прозорливые голландские управляющие выслушали его, ни разу не засмеявшись.
Глава четвертая
Прошло семь лет, Генри Уиттакер разбогател и собирался стать еще богаче. Его плантации цинхоны в голландском колониальном поселении на Яве процветали; как он и предсказывал, на прохладных и влажных горных террасах поместья Пенгаленган, в условиях, почти идеально повторяющих климат перуанских Анд и нижних гималайских предгорьев, цинхона росла, как сорняк. Мировые цены на иезуитскую кору теперь определяли партнеры Генри в Амстердаме; они получали по шестьдесят флоринов за каждые сто фунтов обработанной коры. А обрабатывать ее едва успевали. Это была золотая жила, но причиной такой прибыльности была дотошность Генри. Ведь он продолжал совершенствовать свою рощу, которая теперь была защищена от перекрестного опыления менее жизнестойкими породами и рождала более сильнодействующую и крепкую кору, чем деревья из самого Перу. Кроме того, эта кора хорошо переносила перевозку, а поскольку испанцы и индейцы не прикладывали к операциям Генри свою недобросовестную руку, его товар во всем мире считался надежным.
Крупнейшими производителями и потребителями иезуитской коры теперь были голландские колонии. По всей Ост-Индии простые солдаты и рабочие излечивались от малярийной лихорадки, принимая порошок цинхоны. Это давало голландцам в буквальном смысле неизмеримое преимущество перед другими колониальными державами, в особенности перед Англией. С мстительным упорством Генри делал все возможное, чтобы его кора никоим образом не проникла на британский рынок; а если она и попадала в Англию и английские колонии, то продавалась по задранной выше некуда цене.
Тем временем выбывший из игры сэр Джозеф Бэнкс в конце концов попытался вырастить цинхону в Гималаях, но без Генри Уиттакера и его знаний проект так и не сдвинулся с мертвой точки. Британцы тратили деньги, силы и нервы, выращивая неподходящие виды цинхоны на неподходящей высоте. Генри знал об этом и тихо злорадствовал. К 1790 году огромное число британских граждан и верноподданных в Индии гибли от малярии каждую неделю, не имея в своем распоряжении качественной иезуитской коры. Голландцы тем временем в крепком здравии продолжали свое колониальное наступление.
Генри восхищался голландцами, и работать с ними ему нравилось. Ему не стоило труда понять этот народ — нацию кальвинистов, трудолюбивых и неутомимых, которые рыли каналы, пили пиво, говорили без обиняков и считали каждую монету. С шестнадцатого века они пытались превратить торговлю в дело организованное и каждую ночь спали спокойно, потому что верили: Бог почему-то хочет, чтобы у них водились деньги. Голландия была страной банкиров, торговцев и садовников, а граждане ее, как и Генри, любили обещания, лишь если те подразумевали прибыль, и потому весь мир был у них в долгу и платил за все с высокими процентами. Голландцы не осуждали Генри за грубые манеры и напористость. И очень скоро Генри Уиттакер и голландцы совместными усилиями обогатились. В Голландии кое-кто даже прозвал его «принцем Перу».
В 1791 году Генри исполнился тридцать один год; он был богатым человеком и решил, что пора распланировать оставшуюся жизнь. Во-первых, у него появилась возможность начать собственное предприятие независимо от голландских партнеров, и он стал внимательно изучать все возможные варианты. Минералы и драгоценные камни его не привлекали, так как он ничего не знал о минералах и камнях. То же касалось кораблестроения, печатного дела и экспорта тканей. Оставалась ботаника. Но чем именно заняться? Генри не хотел ввязываться в торговлю специями, хотя он знал, что это дело приносит баснословную прибыль. Слишком много стран уже этим занимались, а средства, пущенные на то, чтобы уберечь товар от пиратов и кораблей конкурентов, по подсчетам Генри, превосходили выручку. Торговля сахаром и хлопком также не вызывала у него восторгов: слишком уж ненадежное это было предприятие, и затратное, да еще и построенное на рабском труде. Генри Уиттакер не желал иметь с рабством ничего общего — не потому, что это претило его морали, а потому, что считал рабский труд экономически неэффективным, некачественным и дорогостоящим; вдобавок посредниками в работорговле выступали самые гнусные типы на Земле. Нет, больше всего его привлекала торговля лекарственными растениями — рынок, где пока не было монополистов.
И он решил заниматься растениями и аптекарским делом.
Дальше нужно было понять, где он будет жить. На Яве у него было прекрасное поместье с сотней слуг, но тамошний климат за годы подточил его здоровье, наградив тропическими болезнями, последствия которых мучили его до самой смерти. Ему нужен был дом в стране с более умеренным климатом. Но он скорее бы отрезал себе руку, чем снова поселился в Англии. Европейский континент нравился ему еще меньше: во Франции жили пренеприятнейшие люди; в Испании царили коррупция и нестабильность; в России жить было вовсе невозможно; в Италии — полный абсурд; немцы были слишком чопорны, а в Португалии грянул кризис. Жизнь в Голландии была скучна, хоть голландцы и были настроены к нему благосклонно.
Тогда он обратил свой взор в сторону Соединенных Штатов Америки. В Соединенных Штатах Генри никогда не бывал, но до него доходило много обнадеживающих отзывов. Особенно много обнадеживающего он слышал о городе, называемом Филадельфией — оживленной столице молодого государства. Говорили, что это город с хорошим торговым портом, центральный на восточном побережье Соединенных Штатов, и живут там прагматичные квакеры, фармацевты и трудяги-фермеры. Это было место, где, по слухам, не было ни надменных аристократов (в отличие от Бостона), ни пуритан, чуравшихся всяких удовольствий (те обретались в Коннектикуте), ни назойливых самозваных феодальных князьков (такие имелись в Виргинии). Отец города Уильям Пенн растил саженцы в ваннах для купания и мечтал о том, что его метрополис станет великим питомником, где деревья и идеи будут взращиваться бок о бок; он основал Филадельфию на здравых принципах религиозной терпимости, свободной печати и грамотного ландшафтного проектирования. В Филадельфии были рады всем без исключения, кроме, разумеется, евреев. Услышав об этом, Генри стал думать, что этот город представляет собою обширное поле нереализованных прибыльных начинаний, и решил использовать все преимущества своего нового места жительства.
Однако, прежде чем осесть в одном месте, Генри хотел найти себе жену, а поскольку он был умен, то решил, что она должна быть голландкой. Ему нужна была умная и порядочная женщина, по возможности совсем лишенная легкомыслия, — а где еще найти такую, как не в Нидерландах? За прошедшие годы Генри, бывало, обращался к проституткам и даже держал юную яванку в своем поместье Пенгаленган, но теперь пришло время жениться как положено. Тут он вспомнил совет мудрого португальского матроса, который много лет назад сказал: «Генри, секрет процветания и счастья прост. Выбери одну женщину из всех, и пусть твой выбор будет мудрым, а после смирись».
И вот он поплыл в Голландию выбирать себе жену. Выбрал он быстро, но обдуманно, сделав предложение девушке из уважаемого старого рода ван Девендеров. Ван Девендеры много поколений были кураторами амстердамского ботанического сада Хортус — одного из главных европейских центров изучения ботаники — и все это время с честью выполняли свои обязанности. Они не были аристократами и уж точно не были богаты, но Генри не нужна была богатая жена. Так чем же тогда его так привлекли ван Девендеры? Они принадлежали к европейской научной элите. И это восхищало Генри.
Но, увы, восхищение не было взаимным. Якоб ван Девендер, в то время занимавший место патриарха рода и управляющего Хортусом (а также в совершенстве овладевший искусством разведения декоративного алоэ), был наслышан о Генри Уиттакере и не испытывал к нему симпатии. Он знал, что у этого молодого человека воровское прошлое и что он продал родину ради наживы. Подобные поступки были не по нутру Якобу ван Девендеру. Якоб был голландцем и, как все голландцы, любил деньги, но не был банкиром или дельцом. И человеческое достоинство в его глазах не измерялось глубиной кошелька.
Но у Якоба ван Девендера была дочь, превосходная претендентка на выданье — по крайней мере, так думал Генри. Ее звали Беатрикс, и она не была ни дурнушкой, ни красавицей: для жены в самый раз. Крепко сбитая и плоскогрудая, она напоминала круглобокий маленький бочонок и уже почти считалась старой девой, когда Генри ее встретил. Беатрикс ван Девендер отпугивала большинство женихов тем, что была слишком образованна и не отличалась чрезмерно веселым нравом. Она свободно говорила на пяти живых и двух мертвых языках, а своим знанием ботаники не уступала мужчинам. Что уж спорить, кокеткой эта женщина не была. И ни одну гостиную не украсила бы. Она носила платья всех оттенков воробьиных перьев. И с крайним подозрением относилась к страсти, преувеличениям и внешней красоте, доверяя лишь солидным и надежным вещам и всегда руководствуясь накопленным опытом, а не импульсивными инстинктами. Генри она казалась живым куском мрамора, а именно это ему и было нужно.