Дельфина Бертолон Солнце на моих ногах
Delphine Bertholon
Le soleil à mes pieds
Copyright © 2013 by Editions JC Lattès
Фото автора © Claire Garate
© Л. Ефимов, перевод на русский язык, 2015
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015
* * *Маленькая лежала, свернувшись клубочком на коленях Большой, а та раскачивалась в кресле-качалке посреди кухни. Их мать в небесно-голубом платье складывала деревянные кубики в коробку, упираясь босыми ногами в ковер с бахромой. Узкое окошко слишком скупо пропускало лучи майского солнца, но время от времени Мамины волосы словно окунались в золото: Маленькая, не могла оторваться от них, словно загипнотизированная.
Старшая качалась – все сильнее, все быстрее. Младшая смеялась от страха и восхищения, чуть не слетая с кресла при каждом его качке.
– Мама? – спросила Большая, уставившись на солнце залитыми темнотой глазами.
– Да?
– Когда мне будет столько же лет, сколько тебе, можно я стану воздушной акробаткой?
– Ты сможешь делать все, что захочешь. Все, что сделает тебя счастливой.
Большая прыснула со смеху – и кресло качнулось назад. Потом внезапно остановилось.
– А где твои принцы?
Мать не ответила, но ее взгляд против желания любовно коснулся бархатистых роз в синей стеклянной вазе с завитками на кухонном столе: их недавно доставил мальчишка-посыльный в фуражке, а внутри букета была визитная карточка в красном блестящем конверте. Раскрыв его, она улыбнулась, а потом засунула меж страниц книги.
Большая продолжила качаться, а Маленькая укусила за ухо своего плюшевого кролика; теперь ей хотелось спать.
– Мама?
– Да?
– А мы так и будем втроем жить, всю жизнь?
Мать положила последний кубик в коробку, закрыла ее и посмотрела на дочерей.
– Конечно. Вы же сестры. Когда у тебя есть сестра, ты уже никогда не остаешься одна.
Маленькая закрыла глаза и, слыша возле своего сердца стук сердца Большой, заснула.
Идет дождь. Уже много дней подряд. Она даже не помнит, когда в последний раз было сухо; можно подумать, это муссон не с той стороны Земли. Тротуары блестят, словно по ним никогда не ходили.
Когда Большая оставалась с Мамой во время долгого сна, Маленькая чистила / мыла / расставляла все по местам – настоящая домашняя фея (по крайней мере она сама в это верила; правда, пользовалась только крохотной метелкой, а это было далеко не блестяще…). В общем, уборка была с самого начала. Сейчас-то она уже не очень хорошо помнит, когда перестала играть в хозяйку дома. В четыре годика нет представления о времени.
Сегодня время стало ее наваждением. Ужасно не то, что оно идет, а то, что никуда не идет, застревает в горле персиковой косточкой, чуть не душит. Антисептические салфетки, спрей от известкового налета, лосьон с жавелевой водой – убиваешь его изо всех сил, до покраснения рук, но оно по-прежнему здесь: песочные часы, сверху заполненные мусором, пустые внизу, а посредине – сдавленная гортань.
В кинотеатре линия метро проходит прямо над залом, так что его гул отдается в стенах стереозвуком. Она подумала: а что будет, если потолок вдруг рухнет? Прямо на третий ряд. Представила себе вагон, врезавшийся в красные бархатные кресла, черную кровь, оторванные конечности, представила большую – свою сестру – в синей форме работницы «Скорой помощи», представила, как она наслаждается, стоя посреди всего этого и собирая ее, маленькую, по кусочкам, как грибы под небом, разорванным электрическими звездами.
Это ее так захватило, что она даже не поняла, о чем фильм.
Теперь она идет, защищенная камуфляжной тканью своего зонтика; она не нарочно такой выбрала, просто он был самым дешевым в ближайшем универмаге. Из-за порывов ветра она беспрестанно оборачивается, поправляя спицы на каждом перекрестке.
У подножия дома, стоящего наискось к углу улицы, – карета «Скорой помощи», все дверцы настежь, вращается мигалка, вопит сирена. Несут какого-то старика на носилках. Она машинально бросает взгляд, но проходит мимо. К обломкам жизни она отношения не имеет.
Это вотчина Большой.
С наступлением вечера мать говорила Большой: «Родная, помоги Маленькой накрыть на стол». Хотя одна была ничуть не выше другой. Сегодня из них двоих самая высокая как раз Маленькая. Высокая, очень высокая. Порой ей даже предлагали сфотографироваться на улице; но с тех пор к ней уже давным-давно не пристают.
Большая-то совсем крошечная. Толстенькая, крошечная и всегда в черном; круглое лицо, темные волосы и постоянно сопящий духовой инструмент вместо носа, словно у тапира. Однажды Маленькая побывала у нее дома; больше она никогда туда не пойдет. У Большой наваждение: она хранит все, что находит на свалках, обкрадывает мертвецов, роется на помойках, отнимает у бомжей. У Большой кругом грязь, все завалено рухлядью и напоминает барахолку в сумасшедшем доме.
Маленькая часто думает, что и сама в конце концов угодит в эту кучу вместе с остальным – в виде отдельных частей.
87 – Марсово поле / Застава Рейи. В автобусе она слушает болтовню старушек, которые сидят друг против друга на сиденьях возле выхода и кивают пухом сиреневых волос.
Ты слышала пересадили почку сенбернару он был очень больной но очень храбрый спас кучу людей в общем его стали лечить Прости а ты представляешь каково это найти подходящую почку и потом операция и все такое это же все-таки собака Ах да моя дорогая но собака-спасатель это тебе не простое животное а полезное для общества помнишь как мой сын чуть не погиб под лавиной конечно я его больше не вижу а это все равно что погиб но короче если этого пса могли спасти надо было попытаться это же нормально Наверное правда ты права собаки гораздо лучше людей.
Если бы Большая была собакой, ее бы никто не стал спасать.
Иногда она представляет себе, о чем болтали старушки в автобусе в том году, в мае, чудесном месяце мае. В том году они обе стоили не больше сенбернара с пересаженной почкой.
Автобус доставляет ее прямо к подъезду, как посылку. Она набирает секретный код и взбирается на восьмой этаж.
Она сушит волосы, потом зажигает свечу «Сиеста под фиговым деревом». В ее горенке служанки все чисто и опрятно, как в те времена, когда тут действительно жили служанки. Опрятно, вылощено до блеска, продезинфицировано – белым-бело. Чернота и беспорядок остаются внутри, укрыты бастионами тела, хрупким решетчатыми конструкциями стен с проступающей известью.
По телевизору говорят, что на горнолыжных курортах сияет солнце. На людях шапочки крикливых расцветок, скрывающие их шевелюры, они распевают, оседлав длинные серебристые стержни. Их послушать, они довольны.
Прошлым летом Большая взяла ее с собой на море. Это было совсем не то красивое море, которое расхваливают в каталогах, густой кобальт и алые кораллы, – это было скорее море после катастрофы, вместо горизонта серый бетон и куча мусорных бачков через каждые полсотни метров. Сестра заставляла ее плавать среди гигиенических тампонов, перебрасывать ракеткой мячик через груды лоснящихся тел. На третий день у нее на спине высыпали волдыри, а потом кожа стала медленно слезать, словно пергаментная бумага. Большая смеялась, чуть не надорвав животики. Так и есть, малышка, думаю, ты проказу подхватила!
Звонит телефон, она вздрагивает.
Даже спустя восемнадцать лет она все еще вздрагивает.
Большая паниковала и махала руками, словно чтобы оторваться от невидимой взлетной полосы.
– Нет! Нет! Нельзя отвечать!
Они обе изо всех сил затыкали уши руками, а это все звенело, бесконечно, нескончаемо, наполняло квартиру на Рвах звоном бубенцов из кошмара, но они, две маленькие девочки, забивались в тень, словно телефон мог их увидеть своими большими серыми глазами на концах трубки.
А потом однажды это перестало звонить.
Но в горенке служанки телефон звонит постоянно – и Маленькая хорошо знает, что это не кончится.
– Алло?
Большая.
– Я кресло нашла! Представляешь, английское, кожаное! Коричневое! Пружины отовсюду торчат, похоже на средневековый станок для пыток. Я еле доперла его к себе по лестнице, но оно того стоило… Поставила перед камином, тебе обязательно надо взглянуть. А знаешь что? Я упустила грандиозную карьеру, могла бы декоратором интерьеров стать!
Если бы…
На дворе XXI век, у Маленькой телефон без проводов: у него нет глазастой трубки. И все же иногда ей хочется заблокировать линию. Хотя тогда сестра не смогла бы до нее дозвониться и все время совалась бы к ней.
В приемной доктора Каладжа мать читает своему маленькому сынишке книжку с картинками.
Маленькая напрягает близорукие глаза, чтобы разобрать название на обложке. «Спящая красавица». Как бы ей хотелось сказать: «Спящие красавицы не для детей…»
Но разумеется, она ничего не говорит.
В аптеке она протягивает свой рецепт. Азиат без возраста, весь в пергаментных морщинах, смотрит на нее.
– Проблемы со сном?
Она краснеет, словно старик обозвал ее наркоманкой. Когда она теряет невидимость, изо всех ее пор сочится тайный грех, взявшийся оттуда, где она никогда не была. Как можно искупить что-то, если ничего не совершил? Однако при ходьбе ей кажется, будто она угодила в западню, в стеклянную клетку, которая движется вместе с ней, в том же самом ритме, и она не может из нее вырваться.
Через стекло проникает свет. Но не солнце.
Она широко распахивает окно в зеленовато-синюю ночь и оказывается перед глухой стеной, бетонной тоской, которая кажется ей целым миром. Порой Маленькой хотелось бы, чтобы дом развернулся и посмотрел прямо ей в лицо или чтобы к утру какой-нибудь шкодливый ангел наколол на его спине разноцветные граффити. Но ничего такого никогда не происходит.
По телевизору говорят, что камерой видеонаблюдения возле банкомата был заснят призрак.
Она глотает три таблетки снотворного.
В дверь стучат.
– Сестренка?! Волк пришел!
День едва занялся.
На Большой форма работницы «Скорой помощи» и высокие башмаки с красными шнурками, видимо, потому что льет как из ведра. Она промокла насквозь, но настроение у нее хорошее.
– Черт, до чего у тебя чисто! Будто в образцово-показательной квартире.
Сестра хватает кухонную тряпку, трет себе голову, чтобы высушить волосы от дождя, потом садится толстым задом на зеленый пластиковый стул. Маленькая не шевелится, а Большая ведет себя так, будто явилась к себе домой, скрещивает руки на затылке, на темном каре, которое облекает ее голову, словно солдатская каска, и забрасывает ноги на стол.
– Не сварганишь мне кофейку? Почернее, ладно? А то я совсем дохлая.
Подавив зевок ладонью, Маленькая подчиняется. Как только кофе готов, она вытирает плиту тряпкой, трет до полного исчезновения бурых пятен на эмали. Большая отхлебывает глоток и удовлетворенно прищелкивает языком.
– Сегодня ночью нас вызвали к одной старой тетке с сердечной недостаточностью. Я вылезла из машины первая и побежала по лестнице. Нашла ее почти голышом посреди кухни, ночная рубашка задрана, старые дряблые ляжки наружу. Телефонная трубка висела на проводе и еще качалась, клянусь тебе, мы быстро поспели. У нее были полные легкие воды, и она билась на полу, будто рыба на дне лодки. Впечатляет! Я смотрела, как она захлебывается, а она все билась и билась, вот так…
Большая извивается, словно диванная пружина.
– …подскакивала все тише и тише, и тут я смеяться начала, ничего не могла с собой поделать… А потом – все. Когда остальные поднялись, сказала «Слишком поздно», и скорчила им свою похоронную рожу.
Чтобы лучше уточнить, о чем идет речь, Большая и Маленькой корчит свою похоронную рожу: ее лунообразное лицо внезапно застывает, и она становится похожа на истукана с пустыми глазами. Потом ее нос поднимается, сморщивается и вздергивается кверху, словно какой-то автономный придаток.
– Что это за запах? У тебя месячные, что ли?
Большая просыпается, когда темнеет, а спать ложится с рассветом; она работает в «Скорой помощи» – в ночную смену.
У нее нет призвания спасать людей: она любит видеть их мертвыми. Любит, когда машина опаздывает на вызов. Иногда, по ее рассказам Маленькой, отсасывает бензин в канистру из бензобака через шланг. Портит оборудование, прокалывает колеса, выключает аппараты. Путает дозы лекарства, забывает баллон с кислородом. Но не слишком часто: она держится за свою работу. Слыша такие откровения, Маленькая зажимает уши руками. Мысленно отгораживается, строит высокий забор, доска за доской, подгоняет их друг к другу, прибивает, красит, пока ее голова не становится похожей на пляжную кабинку.
Она завязывает пластиковый мешок и выносит мусор.
Стерилизует помойное ведро жавелевой водой.
Какой-то журналист постучался в дверь. Как и всякий раз, она удивляется, что спустя столько лет о них все еще помнят. Как и всякий раз, понадобилось время, чтобы от него избавиться. Потом, как и всякий раз, она достала старую газетную вырезку. На черно-белой фотографии их дом на Рвах выглядит мрачным: ряд одинаковых квадратных окон; напоминает полароидный снимок, сделанный по ошибке ночью. В прежние времена он был залит солнцем: на каждом окне жардиньерки с геранью, воздушные занавески всех цветов радуги, а еще пальмы во дворе.
На самом деле Маленькая не помнит, как дом выглядел снаружи. Она воссоздает его на основе снимка, придумывает, преображает, и в ее вибрирующем воображении он становится реальностью.
Снаружи небо висит синими складками, словно юбка школьницы. Спускается ночь. Она закуривает сигарету, еще одну – тридцатую, сороковую? Но завитки дыма оживают в вечернем свете, арабески-убийцы проскальзывают в окно, никотин колышется волнами под неровным небом горенки служанки. Тогда она затягивается. Вдыхает. Задерживает дыхание. Выдыхает. Любуется результатом в пирамиде света под абажуром.
Сегодня день ее рождения. Ей исполнилось двадцать два.
22
Словно пара лебедей, забытых на озере.
За синей униформой медленно тикают часы, вокруг цифры семь. В этот раз Маленькая так хорошо выспалась…
Большая пьет свой кофе. Суперчерный, разумеется.
– Ты еще больше похудела, да? Не знаю, понимаешь ли ты, но если так и дальше пойдет, станешь совсем прозрачной. Смахиваешь на ту анорексичку, что перерезала себе вены в ванне. Те же волосы, те же глаза… Впечатляет. В общем, эту мы спасли.
Маленькая лепечет:
– Тем лучше.
Большая отхлебывает глоток, усмехается.
– Ладно, который час? На самом деле тяга к самоубийству неизлечима, если понимаешь, что я хочу сказать.
Ее лицо портят широкие пурпурно-фиолетовые круги под глазами, но розовые щеки выпирают, как резиновые мячики.
– Пожевать ничего не найдется?
Маленькая намазывает ей сухари вместо тартинок, потом смотрит, как она ими хрустит. Ей кажется, что в глотку Большой набилось целое полчище грызущих и гложущих тараканов.
– Ну как вообще, сестренка? Что новенького?
– Ничего. Ничего особенного.
Маленькая выпивает стакан воды, словно чтобы смыть насекомых в глотке сестры.
– Если честно, выглядишь ты – прямо жуть. Хочешь, я тебя накрашу? Франк мне недавно кое-что показал.
Большая вытягивает руку.
– Немного румян, вот сюда…
Маленькая пятится, натыкается бедрами на раковину.
Франк – бальзамировщик, гримирует покойников. Она предполагает, что Большая спит с ним, но отгоняет эту мысль, как муху. А та вдруг делается ласковой и говорит елейным голосом:
– Если я так говорю, то только ради тебя. Ты меня беспокоишь… Боюсь, как бы ты не заболела.
– Со мной все очень хорошо, правда. Не надо беспокоиться.
– А что ты делаешь целыми днями? Клянусь, не понимаю.
– Занимаюсь всякими делами.
– Не хочешь опять поработать? Ничего с тобой не случится, если высунешь нос наружу… Нет. Ничего плохого.
Большая читает ее мысли, и насмешливая ухмылка прорезает ей лицо.
– Я имею в виду, что счастье, что несчастье – один черт. Сама знаешь, как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло!
Ее сестра втягивает в себя черную дыру своего кофе и плюхает белую чашку на край стола.
Маленькая боится, как бы та не упала, но не делает ни малейшего жеста, чтобы уберечь свой дом от хаоса. Шаткое равновесие словно сопротивляется – одно из тех микрочудес, благодаря которым мы держимся на ногах.
– Надо рискнуть, цыпа. Не собираешься же ты сидеть на попе ровно всю свою жизнь и смотреть, как ногти растут…
– Мне и так хорошо.
– Врешь. Никто не может так жить.
Большая задумывается.
Нет – о нет! Пожалуйста, нет…
Маленькая хотела бы остановить этот мозг, нажав на какую-нибудь кнопку. Наверняка ведь там есть какая-нибудь, спрятанная под черной шевелюрой, соединенная с его корой.
– У меня идея!
Маленькая ненавидит, когда большую осеняют идеи.
– Вот увидишь, все будет супер. Я разузнаю. И в следующий раз возьму нам круассаны. Или слойки с яблоками.
Когда ее сестра наконец уходит, Маленькая моет пол, не жалея воды. Вдавленная в пол подошвой беловатая жевательная резинка не хочет отлепляться.
В кафе светящаяся диорама изображает зеленый водопад какого-то амазонского оттенка, радио разматывает ленты слащавой музыки, посыпая кресла сахаром. Пара старичков очень влюбленного вида надувается красным, будто это виноградный сок; группа смеющихся подростков, уткнувшись носами в свои смартфоны, смотрит видео.