– Вы не обижайтесь на меня, – прерывает мои размышления таксист, – я вам честно хочу сказать… Я же редко с такими, как вы, встречаюсь.
– С какими «такими»? – грустно интересуюсь я.
– Ну, с людьми из другого мира. Из «ящика» или из кино. У вас же там жизнь, а у меня что? Пятьдесят два года, полжизни за рулем. Вот сейчас вас отвезу, потом поеду в Химки, обедать. Съем суп, может, горячее. Если, конечно, там сегодня не котлеты по-киевски на прогорклом масле, как обычно. Потом с нашими покурю – и обратно в «Шарик». Еще клиента три-четыре за день – и домой. Дома жена, двадцать лет в браке, а иногда кажется, что совсем друг друга не знаем. Дети растут, и как-то странно: вроде на твоих глазах, а вроде как в другой квартире. Понимаете? То ли время такое, то ли во мне дело. В выходные поедем тещу с дачи забирать. И так каждый день. И каждый сентябрь. Все наперед известно. И иногда спрашиваешь себя: вот ты в школе или в технаре так себе представлял свою жизнь? Наверное, не так. – Мы останавливаемся на светофоре. – И как оно все так вышло, и какой во всем этом смысл? И ради чего все – не понятно. – Он выключает радио и поворачивается ко мне, а светофор такой долгий, что я успеваю разглядеть его до мельчайших подробностей. Оспины на щеках, щетину, глубокие морщины на лбу, широко расставленные зеленые глаза, нос, который делает его лицо особенно простодушным. Наверное, с таким мужиком хорошо бухнуть, сходить в баню и проговорить до утра. «Ради чего все это?» Кажется, этот вопрос уже звучал сегодня с утра. Что-то они все зачастили.
– Вас как зовут?
– Тихон, – улыбается он и неожиданно переходит на «ты»: – Ты хороший парень, и все у тебя хорошо, я же вижу. Но я тоже не жалуюсь. Просто, знаешь, иногда такая жаба вот сюда сядет. – Он тычет себя в грудь. – А поговорить, в общем, не с кем. Бывает такое у тебя? И ты думаешь, что как-то не так живешь. Чего-то рыпаешься, пыжишься, а все это не важно. А что важно? Что-то важное в жизни ведь точно есть?..
Машина трогается. Он выключает радио. Мы замолкаем. Я думаю о том, что каждый из нас, безусловно, представляет свою будущую жизнь иначе. А потом оно как-то внезапно складывается в причудливый пазл, и вроде бы все происходит по стечению обстоятельств, без видимого приложения сил с твоей стороны. И наступает момент, когда в нас просыпается такой Тихон, который испытывает дикую потребность «не жаловаться», особенно тогда, когда и жаловаться-то некому, кроме случайных попутчиков.
Мне тридцать восемь лет. Я автор шести романов и двух телепередач. Я хорошо зарабатываю и не считаю свою работу ни плохой, ни хорошей. Все, что происходит со мной после института, я воспринимаю как временный заработок, в ожидании чего-то большого и настоящего. Один психолог объяснил мне, что это от неуверенности в себе и дикого инфантилизма. Я не спорю.
Последние три романа вышли настолько попсовыми, что не было ни одного дня, когда мне захотелось бы перечитать в них хоть один абзац. Год назад я начал писать пронзительный, как мне кажется, текст, который не получается закончить. Это называется красивым словом writer’s block, а по-русски – нечего больше сказать.
Моя дочь растет в другой квартире, а я снимаю свой комплекс вины подарками, алкоголем и объяснением, что сейчас такое время. Жены дома нет, то есть ее в принципе нет. А с женщиной, которая меня ждет сегодня вечером, мы друг друга почти не знаем.
И в жизни моей каждый день, так же, как у Тихона, известен наперед. Ну разве что ассистентка вот неожиданно с ума сойдет. Но это трагическая случайность. В остальном мое расписание состоит из ненужных встреч, ночных посиделок с друзьями, бессмысленных интервью, попыток писать и телепередач, от которых никому лучше жить не становится. И если рутинный распорядок Тихона оставляет ему время думать о том, ради чего все это движение, то я плотно, наглухо подбиваю часы как раз затем, чтобы не оставить себе ни единого шанса подумать, какой во всем этом смысл.
Но эти мысли, сука, иногда пролезают сквозь щели в плотно сбитом графике так, что я до четырех утра курю сигарету за сигаретой, а потом проваливаюсь в никуда, под скрежет таджикских метел во дворе.
Однако даже здесь мы с Тихоном не сойдемся, потому что, расскажи я о своей жизни и своих переживаниях, он лишь у виска покрутит. И справедливо признается в субботу жене и теще, какие же они зажравшиеся твари, эти телевизионщики, и «мне бы их проблемы, епт». И станет у Тихона больше на один объект ненависти. Поэтому я молча курю в окно и рассматриваю однотипный индустриальный пейзаж Третьего кольца.
Еще я думаю о том, что философские разговоры о сложном устройстве внутреннего мира людей преследуют меня с утренней пресс-конференции. И, будь я мистиком, я немедленно бы заметил в этом знаки судьбы. Но, конечно, дело не в знаках, а в русском сентябре, который всегда наступает вдруг, без плавного перехода из лета в осень. Будто кто-то включает тумблер, за сутки меняющий солнце и тепло на низкие тучи и промозглую, больную сырость.
Заруливаем в мой двор, я расплачиваюсь и вылезаю из машины. Тихон принимает деньги и, кажется, чего-то ждет, какого-то особенного слова, которое логично завершит наш спонтанный диалог о смысле жизни.
– Тихон, – наклоняюсь я к боковому стеклу, – вы Стаса Михайлова не слушайте. Врет он все.
– Почему вам так кажется?
– Мне не кажется, я в этом уверен. Потому что когда твой годовой доход от творчества двадцать миллионов долларов в год, ты не можешь не врать. А как только ты начнешь своим поклонникам правду петь о себе и о них, тебе эти деньги немедленно перестанут платить, понимаете?
– Он так много бабла получает?! – Тихон качает головой.
– Точно вам говорю. И еще, знаете, Тихон, вы очень хороший человек.
– Правда?
– Правда. Был бы у меня такой отец, я бы им гордился.
Последняя фраза, разумеется, вранье. Я разворачиваюсь и иду к подъезду, а Тихон сигналит мне на прощанье, лихо газует и уезжает прочь. В приподнятом, как мне кажется, настроении.
Вдвоем
Поворачиваю ключ в замке, открываю дверь. Квартира встречает звенящей тишиной. Кидаю сумку, смотрюсь в зеркало. В коридоре, за моей спиной, тоскливо реет в воздухе перо из подушки.
– Мяу, – говорю своему отражению. Квартира не откликается.
– Мяу, – говорю я более настойчиво.
Из кухни нехотя выходит заспанный кот.
– Привет, – запускаю лапы в плюшевый затылок. Кот трется, урчит. – Ну как ты тут? Отощал?
– Фур-р-р, – урчит кот, потирая толстенную морду о мои икры.
– Сейчас выдам.
Прохожу на кухню, достаю из холодильника корм, наполняю миску. Кот мешает накладывать, бьется о руки, не переставая урчать, с чавканьем погружает морду в миску. Лицемерная скотина.
Мы живем вдвоем с Мишей второй год. Не совсем вдвоем – время от времени здесь появляются женщины, к которым он относится с презрением. Каждая тут же норовит сказать, что это лучший кот, какого она видела, а через пару дней торжественно сообщает: «Мы с ним подружились, будто знаем друг друга сто лет». На самом деле подразумевается, что лучший кот в ее жизни – это я. И это со мной она чувствует себя знакомой «сто лет». Коту похуй. Мне тоже.
Женщины меняются, Миша остается. На каждую новую подругу, которая его тискает, Миша сначала смотрит немигающим взглядом, будто намекая: «Я тебе не плюшевая игрушка, сучка», – потом царапается. Подруги от его поведения приходят в неописуемый восторг.
В целом Миша баб не любит. В целом Миша не любит никого. К окружающим он относится как к обслуживающему персоналу, что понятно. Он-то шотландец с прекрасной родословной, а в гости ко мне приходит всякая лошня.
Единственное, что позволяет нам мирно уживаться (помимо моих функций кормильца и уборщика), – это четкое разделение территорий. Он не пересекает границ кабинета, я не захожу в гостевой туалет и дальний угол кухни. Спальня и гостиная общие. Я не играю в его резиновые игрушки и точилку для когтей, он, в свою очередь, не трогает компьютер и не сбрасывает со стола оставленные деньги и наркотики. Этот нехитрый принцип лежит в основе нашего с Мишей существования. Принцип, который совершенно не могут понять изредка заселяющиеся сюда женщины.
То, что им кажется бардаком, на самом деле является разграничением ареалов обитания хищников. «Смотри «В мире животных», бейби», – словно говорим мы с Мишей. Но девушки теперь не смотрят «В мире животных», предпочитая «Секс в большом городе». Очевидно, что подобное несовпадение телепродуктов почти всегда заканчивается полнометражным «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе».
Дождавшись пока Миша поест, я сгребаю его в охапку и несу в кабинет. Там скручиваю косяк, поджигаю и делаю первую глубокую затяжку, глядя в его глаза цвета топленого молока. Откровенно говоря, курить с котом гораздо лучше, чем с людьми. Люди вторгаются в процесс своими разговорами, насыщая атмосферу ненужными тонами – от избыточного веселья до панического страха. Кот в основном молчит. И как представитель природы является носителем баланса. Кот не портит карму и уравновешивает энергетику пространства.
– Я что-то дико устал от этой поездки, – говорю я, выпуская плотную струю в потолок. – Взял три дня отдохнуть, называется.
Миша умывается, изредка бросая на меня пронзительный взгляд.
– Все то же самое, а главное – совершенно бессмысленно.
Миша пожимает плечами и продолжает умываться.
– И не отпускает состояние какого-то стрема. – Стряхиваю пепел на лежащий на столе компакт-диск, поворачиваюсь к окну. – В Питере не пригласил девушку в номер, например. Мне показалось, что она журналистка, которая украдкой меня снимает. Она все время щелкала телефоном. Фотки какие-то в инстаграм постила. Или делала вид. Стремная, в общем, девушка.
– Мяу, – говорит Миша и трет лапой висок.
– Согласен, звучит глуповато. Но, с другой стороны, она же могла оказаться журналисткой, с диктофоном или скрытой камерой. В таком случае лучше перебдеть, как думаешь?
Кот прекращает умываться, щурится и валится набок.
– Нет, ты прав, конечно. Я и сам устал от этой бесконечной паранойи. Но, с другой стороны, меня почти всегда окружают чужие люди. Ты предлагаешь им доверять? Нет? Вот и я про то же. Ты бы стал с незнакомой тебе кошкой откровенничать?
– Ур-р-р, – кивает Миша. Ему легко кивать. Раз в пару месяцев я приношу ему на случку лучших кошек, каких только могу найти. Сертифицированных и привитых. А мне, в отличие от него, все приходится добывать самому. И сертификат при встрече не проверишь.
– А еще ассистентка моя, приставленная издательством, сошла с ума. Говорит, я ей по ночам являюсь. Как привидение. Только в скайпе. Можешь себе представить?!
Накатывает дикий приступ смеха. Кот в испуге вздрагивает. Смотрит на меня пристально, будто гипнотизирует.
Трава начинает плотно забирать. Свет так странно преломляется в клубах дыма, что кончики шерсти кота кажутся посеребренными. Пространство вокруг разрыхляется, тело наполняется сладкой истомой, а сознание стремительно мутнеет, погружая меня в состояние полного безразличия. Мы довольно долго молчим, пока наконец кот не издает хриплое «мяу».
– Так вот, Миша, что я думаю, – я добиваю косяк и сплевываю в пепельницу, – надоело это. Квартира, в которой не живешь, а ночуешь. Череда непонятных, скрашивающих то ли тоску, то ли интерьер женщин. Психи вокруг. Дружба, похожая на обязательства. И – какая-то катастрофическая неустроенность. Будто все умерли, а ты остался один-одинешенек.
Кот внимательно смотрит на меня. В его взгляде тайное знание всех кошек мира, которые тысячелетия ждут, пока мы все сдохнем, а они разделаются с нашими останками и построят на них свой мир.
– Я думаю, стоит что-то поменять. Может, к Оксанке насовсем переедем?
Миша недовольно фыркает и отворачивается.
– Допустим, это не самая лучшая идея. Хорошо, давай ее перевезем к нам!
Миша спрыгивает со стола, подходит к двери и начинает скрести о нее лапами, пытаясь открыть.
– Вот ты всегда уходишь от серьезных тем, – говорю я поучительным тоном, – тебя-то это не волнует, понятно. Корм есть, туалет чистят, баб приводят.
Кот оборачивается. Были бы у него брови, он бы обязательно их поднял.
– Да, в этом смысле мы с тобой похожи. Но хочется чего-то большего. Какой-то иллюзии нормальной жизни, понимаешь? Жизни, в которой рядом с тобой кто-то есть. Кто-то, кто попытается стать не совсем чужим, врубаешься?
Но Миша не врубается. Его зажравшаяся душа протестует, он отчаянно скребет дверь и орет отвратительным голосом. Я выпускаю кота, иду в ванную, по ходу сбрасывая с себя одежду.
Открываю кран, наполняю ванну, ложусь. Механически смотрю на часы: до бессмысленного вечера остается пять часов абсолютно пустого дня. Беру с тумбочки компьютер, открываю. На экране начатая месяц или больше назад глава новой книги, состоящая из единственного предложения:
Герои эпохи посредственностей абсолютно не нуждаются в поклонении. Им нужно лишь одно: твое соответствие их образу. Синхронизация чувств, предопределяющая желания.
И все. Дальше два экрана гениальной, зияющей пустоты. Вероятно, это должно было стать началом пронзительной отповеди миру, но не стало. Вспоминается водитель такси с его песнями, рассуждениями о жизни, с его жабой, сидящей на груди, и вопросом, бывает ли у меня так.
Наверное, жаль, что не напились мы с Тихоном, как напиваются русские люди, случайно встретившиеся в купе поезда. Так, чтобы назавтра и не вспомнить, как друг друга зовут. И перед тем как рухнуть в состояние, после которого утром важно не который час, а какое число, я рассказал бы ему про жабу. Про то, что она не только «бывает у меня» – а я с ней живу, кормлю, спать ее укладываю. И самое страшное – тот момент, когда она мне на грудь присела.
В большинстве своем мы не помним момента, когда что-то начинает идти не так. Сначала ты ловишь себя на том, что точно знаешь, какой будет реакция окружающих на твои заявления и поступки, и от этого все реже и реже делаешь попытки «писать поперек», говорить то, чего от тебя не ждут, пытаться удивлять. Это состояние знакомо людям, каждые выходные проводящим за преферансом в одной компании. На первый взгляд, комбинаций великое множество, но с течением времени ты ошибочно утверждаешься в том, что сыграл их все, и уверен в исходе каждой. Ты якобы становишься профи. Мастером игры.
Потом процессы вокруг тебя замедляются, чтобы однажды пойти совершенно по-другому. Ты пробуешь объяснять логику собственных действий попытками мимикрии под изменившийся мир, новыми временами и новыми поколениями. Ты встаешь в позу «я выше этого», игнорируя новые тренды, которые, на твой взгляд, – лишь ловко вынутое кем-то из архива позабытое старье. Ты рассказываешь в интервью о том, что «ваша новая искренность – это наша старая ложь». Ты делаешь все, чтобы только не признать: ты больше не рулишь потоком, ты плывешь по течению. Тебя сносит. Тебя уже снесло, и бороться с течением нет ни сил, ни желания.
Так вышло, что я эту точку невозврата помню великолепнейшим образом…
Двое молодых людей поймали меня, когда я выходил из кафе. Один из них, долговязый тип с румянцем на лице, застенчиво улыбаясь, попросил меня сфотографироваться с ними. Я состроил привычную полуулыбку и поочередно сфотографировался с каждым.
– Мы вашу передачу каждую неделю смотрим, – сказал мне на прощанье долговязый.
Я вежливо поблагодарил в ответ, сказал что-то дежурное про важность их внимания и вышел вон.
Всю дорогу до дома со мной творилось что-то странное. Не было ни одного разумного объяснения внезапно нахлынувшей тревоги, но она, как камешек в ботинке, впивалась в мозг, и боль ощущалась все сильнее.
Уже на пороге квартиры, копаясь с замком, я поймал вспышку. «Мы смотрим вашу передачу», – сказал тот парень. Сказал то же самое, что фотографировавшиеся со мной пару дней назад девушки. То же, что… да почти все. Меня больше не благодарят за книги, не вспоминают встречи с читателями. Меня все реже идентифицируют с писателем. Я оказался где-то там, «в ящике». Между Еленой Малышевой и «Чрезвычайным происшествием». Рядом с «Угадай мелодию» и ведущими новостей.
Самое паскудное было то, что вечером я даже не напился. Я стоял на балконе, курил и пил чай. Я не переживал крушение мира и отчаяние несбывшихся надежд. Вероятно, так чувствуют себя вчерашние звезды, «сбитые летчики», которые неожиданно получают приглашение вести цикл передач «Ностальгия» или занимают первое место в телешоу «Забытые имена». Это переход в состояние «теперь будет так», или, еще честнее, «хорошо хоть так».
Парадокс был в том, что я не был «сбитым летчиком». Я не получал приз «Comeback of the year», не был приглашенной звездой на корпоративном концерте «Дискотека 80-х», ничего похожего. Мне тридцать восемь лет, я востребован, я зарабатываю очень приличные деньги, мои книги продолжают быть популярными, хотя…
Вот в этом «хотя» и была вся проблема. Я говорю оговорками, я пытаюсь жить, не оглядываясь и не вспоминая. Совершенно неожиданно для себя я смирился с тем, что не обладаю суперпозицией. Преимуществом, с которого все началось. Я больше не тот парень, который очень метко издевался над глянцевым миром теми же словами, которыми его высмеял бы любой из пользователей интернета, умей он более-менее сносно писать. Я больше не «один из нас». Я «один из них»…
Конечно, писателю следует изо всех сил избегать публичности. Но как ее избежишь, когда твой издатель нудит, как важно для тиражей появляться в телевизоре, когда твои друзья сообщают в эсэмэсках, как круто ты выглядел в этом ток-шоу, когда тебя узнают на улице. Когда… сотни «когда», главным из которых является твое гребаное тщеславие.
Медиа упаковывает тебя очень быстро. Сначала ты – «свежее мясо», которое нарасхват. «Анфан террибль», парень, который не боится «говорить честно». Тебя противопоставляют всем «им», и однажды, в программе федерального канала, ты дерзко рвешь в клочья какого-нибудь замшелого патриарха поп-индустрии. Об этом говорят, об этом пишут. Кто-то называет тебя «голосом поколения», писателем, нарисовавшим портрет «героя нашего времени». Выходит заголовок о новом литературном стиле, произведшем «взрыв в мире гламура». Ты настолько обожаем в своей «антигламурности», что со временем она становится новым гламуром. Точнее, тебе так кажется. Ты просто еще не понимаешь, что упакован. Упакован и помещен в соответствующую ячейку шоу-бизнеса. Засунут на полку между «старыми песнями о главном», «новыми лицами» и «классическими брутальными мужиками». Теперь там стоит маленький ящик с ярлыком «Бунтари без причины», с кратким описанием, областью применения и ценником за рабочий час.