«О чем поет заезжий гастролер, товарищ Разудалов? О трагедии еврейского народа? О томящейся в узилище Ирине Ратушинской? О загубленной большевиками экономике? А может, о карательной психиатрии?
Нет!
Слагает он другие гимны. О труде на благо родины. О пресловутой дружбе. О так называемой любви…
И дирижирует всем этим — комитет госбезопасности!
Зачем нам гастролер с Лубянки? Кто за всем этим стоит? Каким послужит целям заработанная им валюта?!.»
И тому подобное.
Статейка вызвала довольно много шума. Каждый день печатались все новые материалы. Целая дискуссия возникла. В ней участвовали самые значительные люди эмиграции.
Одни сурово требовали бойкотировать концерты. У других сквозила мысль — зачем? Кто хочет, пусть идет. Едим же мы советскую икру. Читаем ведь Распутина с Беловым.
Самым грозным оказался публицист Натан Зарецкий. У него была идея Разудалова похитить. Чтоб в дальнейшем обменять его на Сахарова или Ратушинскую.
Зарецкого поддерживали ястребы, которых оказалось большинство. Ходили слухи, что в концертный зал подложат бомбу. Что у входа будут якобы дежурить патрули. Что наиболее активных зрителей лишат восьмой программы и фудстемпов. Что организатора гастролей депортируют. И прочее.
Я позвонил Марусе:
— Ты идешь?
— Куда?
— На вечер Разудалова.
— Пойду. Назло всем этим чокнутым борцам за демократию. А ты?
— Я и в Союзе был к эстраде равнодушен.
Муся говорит:
— Подумаешь! Как будто ты из филармонии не вылезал…
Потом она рассказывала мне:
«Концерт прошел нормально. Хулиганов было трое или четверо. Зарецкий нес таинственный плакат — „Освободите Циммермана!“. На вопрос: „Кто этот самый Циммерман?“ — Зарецкий отвечал:
— Сидит за изнасилование.
— В Москве?
— Нет, в городской тюрьме под Хартфордом…
Из зала Разудалову кричали:
— Почему не эмигрируешь в Израиль?
Разудалов отвечал:
— Я, братцы, не еврей. За что, поверьте, дико извиняюсь…
Сам он постарел, рассказывала Муся. Однако голос у него пока довольно звонкий. Песенки все те же. Он любит ее. Она любит его. И оба любят русскую природу…
А потом ему вопросы задавали. И не только о политике. Один, к примеру, спрашивает:
— Есть ли жизнь на Марсе?
Бронька отвечает:
— Да навалом.
— Значит, есть и люди вроде нас?
— Конечно.
— А тогда чего они нам голову морочат? Вдруг опустится тарелка, шороху наделает — и поминай как звали… Почему они контактов избегают?
Бронька говорит:
— Да потому что шибко умные…
В конце он декламировал стихи, рассказывала Муся. Говорит, что собственные:
Короче, говорила Муся, все прошло нормально. Хлопали, вопросы задавали… Скоро ли в России коммунизм построят?
Бронька отвечал:
— Не будем чересчур спешить. Давайте разберемся с тем, пардон, что есть…
Ну и так далее».
Маруся замолчала. Я спросил:
— Ты видела его? Встречалась с ним?
— Да, видела.
— И что?
— Да ничего. Так. Собственно, чего бы ты хотел?
Действительно, чего бы я хотел?..
Концерт закончился в двенадцать. Муся с Левой подошли к эстраде. Рафаэль повел себя на удивление корректно. Побежал за выпивкой.
Толпа не расходилась. Разудалов выходил на сцену, кланялся и, пятясь, удалялся.
Он устал. Лицо его тонуло в белой пене хризантем и гладиолусов.
А зрители все хлопали. И мало этого, кричали — бис!
Взволнованный певец утратил бдительность. Он спел — «Я пить желаю губ твоих нектар». Хоть эта песня и была запрещена цензурой как антисоветская. С формулировкой — «пошлость».
Муся не дослушала, протиснулась вперед. Над головой она держала сложенную вчетверо записку: «Хочешь меня видеть — позвони. Мария».
Дальше телефон и адрес.
Муся видела, как Разудалов подхватил записку на лету. Движение напоминало жест официанта, прячущего чаевые. Жаль только, лица Марусиного он не разглядел.
На этом выступление закончилось. Но Муся уже вышла с Левушкой под дождь. Увидела, что Рафаэль сидит в машине. Села рядом.
Рафа говорит:
— Я ждал тебя и чуть не плакал.
— Вот еще!
— Я думал, ты уедешь с этим русским.
— С кем же я оставлю попугая?!
— Он так замечательно поет.
— Лоло?
— Да не Лоло, а этот русский тип. Он мог бы заменить тут Леннона и даже Пресли.
— Да, конечно. Мог бы. Если бы он умер вместо них…
Тут появился Разудалов с оркестрантами. Их поджидало два автомобиля. Синий лимузин и голубой микроавтобус.
Разудалов выглядел смущенным, озабоченным. Марусе показалось — он кого-то ищет. Что-то отвечает невпопад своим поклонникам. А может быть, ребятам из посольства. Вдруг она даже подумала — не Жора ли сидит там за рулем микроавтобуса. Разумно ли бросаться ей при всех к советскому артисту? Да еще с ребенком. Незачем компрометировать его. Захочет — позвонит.
Маруся обратилась к сыну:
— Посмотри на этого задумчивого дяденьку с цветами. Знаешь, кто это такой?
Ответа не последовало.
Мальчик спал, уткнувшись в поясницу Рафаэля Чикориллио Гонзалеса.
— Поехали домой, — сказала Маруся.
Разудалов позвонил в час ночи из гостиницы. Сначала повторил раз двадцать: «Маша, Маша, Маша…» Лишь потом заговорил дрожащим тихим голосом. Не тем, что пел с эстрады:
— Нас предупредили… Есть такое соглашение, что всех невозвращенцев будут отправлять домой…
Маруся удивилась:
— Разве ты невозвращенец?
— Боже упаси! — перепугался Разудалов. — Я же член ЦК… Ну как ты?
— Как? Да все нормально. Левушка здоров…
Тут наступила маленькая пауза. Уже через секунду Разудалов говорил:
— Ах, Лева!.. Помню… Мальчик, сын… Конечно помню… Рыженький такой… Ну как он?
— Все нормально.
— В школу ходит?
— Да, конечно, ходит… В детский сад.
— Прекрасно. Ну а ты?
— Что я?
— Ты как?
— По-разному.
— Не вышла замуж?
— Нет.
— Родители здоровы?
— Это тебе лучше знать.
— Ах да, конечно… Вроде бы здоровы… Почему бы нет?.. Особенно папаша… Я их года полтора не видел…
— Я примерно столько же… А ты как?
— Я? Да ничего. Пою… Лауреат всего на свете… Язву приобрел…
— Зачем она тебе понадобилась?
— Как это?
— Да я шучу… Ты не женился?
— Нет уж. Узы Гименея, извини, не для меня. Тем более что всех интересует лишь моя сберкнижка… Кстати, что там с алиментами?
— Да ладно… Спохватился… Ты лучше скажи, мы встретимся?
И снова наступила пауза.
Проснулся Рафа. Деликатно поспешил в уборную.
А Разудалов все молчал. Затем уныло произнес:
— Я, в общем-то, не против… Знаешь что? Тут есть кафе в отеле «Рома». Называется «Мариас»…
— Это значит — «У Марии», «У Маруси».
— Потрясающее совпадение. Ты приезжай сюда к одиннадцати, завтра. Я тут сяду у окна. А вы пройдете мимо…
«Господи, — подумала Маруся, — лауреат, заслуженный артист, к тому же член всего на свете… Сына повидать боится. Это ж надо!»
— Ладно, — согласилась Муся, — я приеду.
— Угол Тридцать пятой и Седьмой. В одиннадцать.
— Договорились. Слушай…
— Ну?
— Я синий бант надену, чтобы ты меня узнал.
— Договорились… Что?.. Да я тебя отлично помню.
— Пошутить нельзя?..
— Учти, я тоже изменился.
— То есть?
— Зубы вставил…
Полдень в центре города. Горланящая пестрая толпа. Водовороты у дверей кафе и магазинов. Резкие гудки. Назойливые крики торгашей и зазывал. Дым от жаровен. Запах карамели…
Угол Тридцать пятой и Седьмой. Брезентовый навес. Распахнутые окна кафетерия при маленькой гостинице. Бумажные салфетки чуть трепещут на ветру.
За столиком — мужчина лет пятидесяти. Тщательно отглаженные брюки. Портсигар с изображением Кремля. Обшитая стеклярусом рубашка, купленная на Диленси. Низкие седеющие бакенбарды.
Он заказывает кофе. Нерешительно отодвигает в сторону меню. Валюту надо экономить.
Папиросы у него советские.
К мужчине приближается девица в униформе:
— Извините, здесь нельзя курить траву. Полиция кругом.
— Не понимаю.
— Здесь нельзя курить траву. Вы понимаете — «траву»!
Мужчина не силен в английском. Тем не менее он понимает, что курить запрещено. При том, что окружающие курят.
И мужчина не задумываясь тушит папиросу.
Негр в щегольской одежде гангстера или чечеточника дружески ему подмигивает. Ты, мол, не робей. Марихуана — двигатель прогресса!
Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата…
Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата…
Стрелка приближается к одиннадцати. За стеклом универмага «Гимблс» — женщина в нарядном белом платье. Рядом мальчик с округлившейся щекой: внутри угадывается конфета. Он твердит:
— Ну мама… Ну пошли… Я пить хочу… Ну мама… Ну пошли…
Маруся видит Разудалова и думает без злобы:
«Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…»
Маруся с Левушкой решительно проходят вдоль окна. Их будущее — там, за поворотом, в равнодушной суете нью-йоркских улиц. Прошлое глядит им вслед, расплачиваясь с официанткой.
Прошлое застыло в нерешительности. Хочет их догнать. Шагает к двери. Топчется на месте.
Есть и некто третий в этой драме. За Марусей крадучись упорно следует невыспавшийся Рафаэль.
Ночной звонок смутил его и растревожил. Он боится, что проклятый русский украдет его любовь.
Он выследил Марусю. Ехал с ней в метро, закрывшись «Таймсом». Прятался за кузовом грузовика. Теперь он следует за ней упругим шагом мстителя, хозяина, ревнивца.
Черные очки его хранят весь жар манхеттенского полдня. Шляпа — тверже раскаленной крыши. Терракотовые скулы неподвижны, как борта автомашин.
Вот Рафаэль идет под окнами кафе. Встречается глазами с Разудаловым и думает при этом:
«Революция покончит навсегда с врачами, адвокатами и знаменитостями…»
Разудалов, в свою очередь, беззвучно произносит:
«Ну и рожа!»
Добавляя про себя:
«Оскал капитализма!..»
Муся с Левушкой прошли вдоль овощного ряда. Чуть замедлили шаги у магазина «Стейшенери». Повернули к станции метро.
За Мусей с неотступностью кошмара двигался безумный Рафаэль. Очки и шляпа придавали ему вид кинозлодея. Локти утюгами раздвигали шумную толпу. В нем сочетались хладнокровие кинжала и горячность пистолета.
Левушка тем временем остановился у киоска с надписью «Мороженое».
— Нет, — сказала Муся, — хватит.
— Мама!
— Хватит, говорю! Ведь ты же утром ел мороженое.
Левушка сказал:
— Оно растаяло давно.
Маруся потянула сына за руку. Тот с недовольным видом упирался.
Вдруг над головами убедительно и строго прозвучало:
— Стоп! Мария, успокойся! Лео, вытри слезы! Я плачу́!..
И Рафаэль (а это был, конечно, он) небрежным жестом вытащил стодолларовую бумажку.
Через две минуты он уже кричал:
— Такси! Такси!..
Ловите попугая!
Прошло около года. В Польше разгромили «Солидарность». В Южной Африке был съеден шведский дипломат Иен Торнхольм. На Филиппинах кто-то застрелил руководителя партийной оппозиции. Под Мелитополем разбился «ТУ-129». Мужа Джеральдин Ферраро обвинили в жульничестве.
А у нас в районе жизнь текла спокойно.
Фима с Лорой ездили в Бразилию. Сказали — не понравилось. Хозяин фотоателье Евсей Рубинчик вместо новой техники купил эрдельтерьера. Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо. Натан Зарецкий гневно осудил в печати местный климат, телепередачи Данка Росса и администрацию сабвея. Зяма Пивоваров в магазине «Днепр» установил кофейный агрегат. Аркадий Лернер приобрел на гараж-сейле за три доллара железный вентилятор, оказавшийся утраченным шедевром модерниста Кирико. Ефим Г. Друкер переименовал свое издательство в «Невидимую книгу». Караваев написал статью в защиту террориста и грабителя Буэндиа, лишенного автомобильных прав. Баранов, Еселевский и Перцович обменяли ланчонет на рыболовный катер.
Муся не звонила с октября. Ходили слухи, что она работает в каком-то непотребном заведении. Мол, чуть ли не снимается в порнографическом кино.
Я раза два звонил, но безуспешно. Телефон за неуплату отключили. Странно, думал я. Как могут сочетаться порнография и бедность?!
Говорили, что у Муси, не считая Рафаэля, — пять любовников. Один из них — полковник КГБ. Что тоже вызывало у меня известные сомнения. Без телефона, я считал, подобный образ жизни невозможен.
Говорили, что Маруся возвращается на родину. И более того — она давно в Москве. Ее уже допрашивают на Лубянке.
Характерно, что при этом наши женщины сердились. Говорили — да кому она нужна?! Так, словно оказаться на Лубянке было честью.
Говорили и про Рафаэля. Например, что он торгует героином и марихуаной. Что за ним который год охотится полиция. Что Рафаэль одновременно мелкий хулиган и крупный гангстер. И что кончит он в тюрьме. То есть опять же на Лубянке, правда местного значения. Допустим, в Алькатрасе. Или как у них тут это называется?..
Мои дела в ту пору шли неплохо. Вышла «Зона» на английском языке. На радио «Свобода» увеличилось число моих еженедельных передач. Разбитый «крайслер» я сменил на более приличную «импалу». Стал задумываться о покупке дачи. И так далее.
Чужое неблагополучие меня, конечно, беспокоило. Однако в меньшей степени, чем раньше. Так оно с людьми и происходит.
Я все чаще повторял:
«Достойный человек в мои года принадлежит не обществу, а Богу и семье…»
И тут звонит Маруся. (Счет за телефон, как видно, оплатила.)
— Катастрофа!
— Что случилось?
— Все пропало! Этого я не переживу!
— В чем дело? Рафа? Левушка? Скажи мне, что произошло?!
Она заплакала, и я совсем перепугался.
— Муська, — говорю ей, — успокойся! Что такое? Все на свете поправимо…
А она рыдает и не может говорить. Хотя такие, как Маруся, плачут раз в сто лет. И то притворно…
Наконец сквозь плач донесся возглас безграничного отчаяния:
— Лоло!
— О Боже. Что с ним?
Муся (четко и раздельно, преодолевая немоту свершившегося горя):
— У-ле-тел!..
Как выяснилось, мерзкий попугай сломал очередную клетку. Опрокинул вазу с гладиолусами. В спальне разбросал Марусину косметику. На кухне съел ванильное печенье.
Под конец наведался в сортир, где увидал раскрытое окно. И был таков.
Что им руководило? Ощущение вины? Любовь к свободе? Жажда приключений? Неизвестно…
Я стал утешать Марусю. Говорю:
— Послушай, он вернется. Есть захочет и придет. Вернее — прилетит.
Маруся снова плачет:
— Ни за что! Лоло ужасно гордый. Я его недавно стукнула газетой…
И затем:
— Он был единственным мужчиной в Форест-Хиллсе… Нет у меня ближе человека…
Плачет и рыдает.
Видно, так уж получилось. Чаша Мусиного горя переполнилась. Лоло явился тут, что называется, последней каплей.
Все нормально. Я такие вещи знаю по себе. Бывает, жизнь не ладится: долги, короста многодневного похмелья, страх и ужас. Творческий застой. Очередная рукопись в издательстве лежит который год. Дурацкие рецензии в журналах. Зубы явно требуют ремонта. Дочке нездоровится. Жена грозит разводом. Лучший друг в тюрьме. Короче, все не так.
И вдруг заклинит, скажем, молнию на брюках. Или же, к примеру, раздражение на морде от бритья. И ты всерьез уверен — если бы не эта пакостная молния! Ах, если бы не эти отвратительные пятна! Жил бы я и радовался!.. Ладно…
Муся все кричит:
— Будь проклята Россия, эмиграция, Америка!..
— Откуда ты звонишь?
— Из дома.
— Заходи.
— Мне надо Левушку кормить. И Рафа должен появиться… Что я им скажу?! О Господи, ну что я им скажу?!..
И Муся снова зарыдала.
А дальнейший ход событий был таков. К шести явился Рафа. Он спросил:
— В чем дело?
Муся еле слышно выговорила:
— Лоло!
И Рафа сразу вышел, обронив единственное слово:
— Жди!
В шесть тридцать он был на Джамайке. Там, где брат его Рауль владел кар-сервисом «Зигзаг удачи». Молодой диспетчер сообщил, что брата нет. Что он поехал к своему дантисту. Будет завтра утром.
Рафаэль сказал:
— Как жаль.
Затем добавил:
— Встань-ка.
Молодой диспетчер с удивлением приподнял брови.
— Встань, — повысил голос Рафаэль.
И, оттолкнув диспетчера, склонился над мигающими лампочками пульта.
Микрофон в его руке напоминал фужер. Причем фужер с каким-то дьявольским, целительным напитком.
Медленно, отчетливо и внятно Рафа произнес:
— Внимание! Внимание! Внимание!
Затем он выждал паузу и начал:
— Братья!..
И через секунду:
— Слушайте меня! У микрофона Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес!..
В голосе его теперь звучали межпланетные космические ноты:
— Все, кто на трассе! Все, кто на трассе! Все, кто на трассе, с пассажиром или без. С хорошей выручкой или пустым карманом. С печалью в сердце или радостной улыбкой на лице… К вам обращаюсь я, друзья мои!..
Все шире разносился его голос над холмами. Разрывными пулями неслись в эфир слова:
— Исчез зеленый попугай! Ловите попугая! Отзывается на клички: Стари Джопа, Пос, Мьюдилло и Засранэс…
Рафаэль упорно и настойчиво твердил: