После этого неприятного случая с комбатом заскочили мы на минуту в избушку, ставшую нашим свадебным дворцом, захватили вещмешок, в котором были необходимые "театральные" атрибуты и кое-какие личные вещи, и побежали через лес к шоссе, чтобы воспользоваться попутной машиной до Седлеца.
Двоякое чувство испытывал я: мне хотелось быстрее отправить ее (ведь солдат она!), чтобы не навлечь гнев ее начальства за опоздание, но еще больше хотелось хоть лишнюю минутку побыть вместе.
Но всему свое время, и через несколько минут Рита уже из кузова улетающего грузовичка прощально махала мне платочком.
Возвратился домой во владения пана Круля, а мой ординарец Николай собирает наши вещички, патефон с пластинками и докладывает, что нас переводят в рядом расположенную деревушку, тоже Буду, но уже Куминьску, и что это приказ комбата. Не сразу понял я, чем это перемещение вызвано, но приказ есть приказ. Оказалось, комбату просто было удобнее, когда все командиры рот находились поблизости друг от друга, хотя формируемые взводы оставались на прежних местах. Это показалось ему целесообразным потому, что меньше придется гонять посыльных. Да и контролировать нас, ротных, ему самому легче будет. И то верно.
Хотя и стала мне очень дорогой та избушка в Буде Пшитоцкой, но расставался я с не очень-то гостеприимным паном Крулем без особого сожаления.
На новом месте меня разместили в многоквартирном доме у пожилой польки, отличавшейся какой-то особой чистоплотностью. За порядком в доме ревниво и тщательно следила ее 17-летняя дочь Стефа. Это была румяная, кровь с молоком, пухлощекая, красивая девушка.
Когда я созвал на короткое совещание своих командиров взводов, то заметил, что уж очень неравнодушно следил за ней мой Жора Ражев. И почти все время нашего пребывания там он искал любой повод, чтобы появиться в этом доме и уговорить Стефу хотя бы на вечернюю прогулку. Стефа была девочкой строгих правил и все внимание уделяла только мне как основному постояльцу и старшему начальнику среди других офицеров. Она даже связала теплые варежки и подарила их мне через Риту в очередной ее приезд.
А Жора, не дождавшись благосклонности совсем юной и весьма симпатичной, но воспитанной в строгой морали девушки, обратил свое внимание на русскую репатриантку (так называли женщин, возвращавшихся на родину после немецкого рабства или лагерей). Она была исхудавшей, непривлекательной внешне, да еще и беременной. И когда я узнал, что она уже второй день живет у Георгия, я только спросил, уверен ли он в своей медицинской безопасности и не смущает ли его то, от кого она беременна. Тот с обидой в голосе дал мне понять, что "сытый голодного не разумеет". А Жора был старше меня на три года. Больше на эту тему я с ним разговоров не заводил, хотя поводы для этого были и потом. Понимал я, что выступать судьей в этом щепетильном деле уже не имею права. И, честно говоря, не жалел об утрате этого права, взамен которого приобрел великое счастье большой любви.
Через некоторое время в батальоне неожиданно появились верховые лошади и по указанию комбата Батурина, видно, свои основные армейские годы проведшего в кавалерии, мы стали осваивать способы верховой езды.
Нелегко мне давалась эта наука. Но упорство приносило свои плоды.
Вскоре, незадолго до Нового, 1945, года, Рите снова удалось вырваться ко мне в "отпуск" на денек-другой. Узнав, что у меня теперь есть собственный "транспорт", она запросилась проехать на нем.
Я, основываясь на собственном, далеко не сладком опыте, пытался отговорить ее от этого рискованного эксперимента, но, увидев ее загоревшиеся глаза, все же уступил, дав ей кое-какие советы исходя из собственной практики. Главное мое предупреждение было в том, чтобы сдерживать норовистого коня, не давая переходить на его любимый галоп.
У меня аж сердце зашлось, когда после первых же шагов лошадь помчалась бешеным галопом. Мои попытки окликнуть всадницу оказались бесполезны, и она умчалась далеко, даже исчезнув из вида за недалекой рощей.
Прошло, наверное, минут 15, показавшихся мне вечностью, как появилась моя амазонка, скачущая во весь опор к месту старта.
И надо же, метрах в трех-пяти конь встал как вкопанный, а Рита, раскрасневшаяся, с растрепанной прической, выбившимися из-под шапки и развевающимися по ветру волосами, счастливая, не очень ловко, но резво спрыгнула на землю, и я едва успел ее подхватить.
Восторгам ее не было конца, и на мой вопрос, как чувствовала она себя в седле, не болит ли у нее что-нибудь, ответила: "Что ты, это было так здорово!" Может, подумал я, она не только в балетной школе училась, но и брала уроки верховой езды? На это предположение она ответила, что вообще в седле была впервые. Мое удивление было, наверное, таким искренним и неподдельным, что Рита сказала, будто всегда мечтала быть наездницей, и это, может быть, и помогло ей адаптироваться в этой роли.
Это потом мне пришла мысль о ее каком-то особом отношении к животным, а вернее - их к ней. И вот почему. Я всегда замечал, что к Рите часто необычно льнут животные. Даже домашняя кошка всегда была рядом с ней, хотя длинношерстные, сибирские вообще, вроде бы, не любят ласк.
А как-то уже в 70-х годах мы отдыхали в Пятигорском военном санатории. Естественно, захотели навестить место дуэли и первого захоронения Лермонтова. Когда мы стояли у ограды его могилы, вдруг увидели спускающегося со стороны горы Машук молодого оленя. Мы притаились, боясь спугнуть его. Но, надо же, он шел прямо на нас и подошел именно к Рите, ничуть ее не опасаясь. Я даже успел сделать несколько снимков, хранящихся у меня до сих пор, как подтверждение и этой удивительной встречи, и моих догадок о том, что и тогда конь мой как-то по-особенному бережно нес на себе эту необычную всадницу, хотя и галопом!..
Хозяйка дома, в котором я квартировал, и ее прелестная дочь оказали Рите очень теплый прием, думаю, просто как жене советского капитана. Они и именовали ее не иначе, как "пани Капитана".
Когда Рита собралась уезжать, я снова проводил ее до шоссе.
Это был конец декабря 1944 года, и до наступления на Варшаву, которого мы ожидали со дня на день, Рита еще раз, уже в январе, навестила меня. Ее мама, Екатерина Николаевна, была в госпитале авторитетным врачом, с которой считались и коллеги, и начальник госпиталя. Да и Рита сама своим самоотверженным служением медицинскому делу на войне и милосердием своим, проявленным к раненым, тоже заслуживала хорошего отношения со стороны руководства госпиталя. Наверное, поэтому стали возможны эти краткосрочные отпуска. К тому же в этот период затишья в боевых действиях фронта госпиталь работал спокойно, размеренно, без авралов. А нашу фронтовую свадьбу восприняли в госпитале серьезно, без скептицизма.
С последнего, январского, визита Риты ко мне, в Буду Куминьску, прошло совсем немного времени, как батальон пошел в наступление на Варшаву, и уже там, перед выходом на границу с Германией, мне удалось перевести Риту из госпиталя к себе, в наш штрафной батальон, но уже в батальонный медпункт, обеспечивающий оказание помощи раненым непосредственно на поле боя...
А теперь вернемся немного назад...
ГЛАВА 9
Политпрокламатор. Подготовка к боям. Освобождение Варшавы. Банк. Кутно, "Потомок фрица". Свадебное путешествие в штрафбат. Германия, месть танкиста. Штаргард, Альтдамм. Герой
Ястребков. Боевое крещение Риты. Приезд
Рокоссовского. Бросок на юг
"Ну и везунчик ты, Шурка!" - вспомнились мне слова деда моего, сибиряка, чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда мне удалось в этот же день из Лохува счастливо добраться попутными машинами до места на шоссе, откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек.
Да и сам дед мой тоже был "везунчиком", когда он, по его рассказам, в молодости хаживал на медведя с рогатиной и, кажется, раз 18 весьма удачливо. Да, помню, и сам видел его удачливость, когда я на время своих зимних каникул, классе в 3-м или в 4-м, приезжал к нему в таежный поселок Сагды-Биру (недалеко от Биробиджана). Тогда после трехдневной охоты в дальневосточной тайге он вдруг прибежал домой, срочно запряг в сани свою лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра привез лежавшего во всю длину саней убитого тигра, хвост которого волочился по снежной колее. Тогда впервые я увидел настоящего тигра. Так что "везунчиком" я был, наверное, в своего деда.
Еще засветло я добрался до этих польских деревушек и без труда нашел штаб батальона.
Разыскал вначале начштаба Филю Киселева, а узнав у него, где сейчас Батурин-комбат, направился к нему с докладом, радуясь, что успел вовремя и что не придется искать оправданий за опоздание.
Как произошла наша встреча, я уже рассказывал в предыдущей главе. А здесь, в этих деревушках, наши дни были загружены и освобождением отвоевавшихся штрафников, и формированием новых подразделений. Много времени уходило на написание подробнейших боевых характеристик или переписывание тех, которые казались комбату или его замполиту майору Казакову неубедительными, или, по их выражению, завышенными.
Как произошла наша встреча, я уже рассказывал в предыдущей главе. А здесь, в этих деревушках, наши дни были загружены и освобождением отвоевавшихся штрафников, и формированием новых подразделений. Много времени уходило на написание подробнейших боевых характеристик или переписывание тех, которые казались комбату или его замполиту майору Казакову неубедительными, или, по их выражению, завышенными.
Формирование же новых подразделений здесь происходило тоже по-новому. Чтобы комсостав рот, взводов и других подразделений батальона "не скучал", комбат приказал новых штрафников принимать во всех ротах, формировать все штатные взводы, хотя и весьма малочисленные, а затем уже вместе сводить их под командованием того ротного командира, которому выпадет судьба вести новую сводную роту в очередной поход. Главным недостатком этого метода не один я считал то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали большинство своих бойцов, и сами бойцы не чувствовали "локтя" друг друга. В бою же это важнее важного! Но приказ есть приказ. Многие из нас догадывались: свое новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров времени для разрастания недовольства столь своеобразным его, Батурина, отношением к личному составу, которое проявилось во время наступательных боев на Наревском плацдарме.
Конечно, это не давало возможности командному составу сильно расслабляться в условиях определенной разрядки после длительных и очень напряженных боевых действий, и давать волю разгулявшимся нервам после боев, тем более что здесь появилась реальная опасность успокаивать эти нервы тем самым "бимбером", которого у поляков было, как говорится, не меряно, особенно в обмен на какие-нибудь трофейные безделушки вроде часов, зажигалок, портсигаров и т.д.
В общем, на многое хватало времени, но никаких "песенных вечеров", как в Белоруссии, не наблюдалось. Общее настроение было вовсе не песенным, тем более что все мы ожидали нового наступления.
Новый комбат установил и новый порядок питания командного состава, пока батальон находился вне боевых действий. Если раньше все мы питались из общего солдатского котла и только дополнительный офицерский паек отличал наше меню от содержимого котелков штрафников, то теперь штатные офицеры питались отдельно от них, в так называемой "столовой", которая располагалась в более или менее вместительном помещении. Готовили нам отдельно, не скажу, что заметно лучше, чем в ротной походной кухне, но зато ели мы уже не из котелков, а из алюминиевых мисок. Наше меню изредка разнообразил перепадавшим на нашу долю коровьим молоком неутомимый и изобретательный начпрод Моисей Зельцер.
Оказывается, подполковник Батурин имел слабость к этому божественному напитку, и еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие бои за его расширение, ему раздобыли пару дойных коров, которых он затем возил за собой постоянно. Вот с
"барского" стола и нам иногда доставалось то кофе, то чай с молоком. Комбату же с заместителями готовили отдельно, хотя почти все замы, кроме замполита и зам. по тылу, тянулись к нашей офицерской компании. Не думаю, что стол у комбата был действительно "барским", но дистанция соблюдалась строго. А вообще-то мы эту новинку восприняли как должное. Однако предыдущий наш комбат Осипов к подобной "дистанции" не стремился, и
ни дисциплины, ни боеготовности или боеспособности это не снижало.
Заметили мы, между прочим, что иногда трапезничал с комбатом и его замполитом Казаковым один из новых наших политработников, капитан Виноградов. Занимал он должность агитатора батальона (и такая должность существовала!). Это был щуплый, какой-то нескладный, всегда помятый, неопрятный офицер. Его до неприятного визгливый голос и своеобразная манера при этом мелко и суетно даже не жестикулировать, а просто нелепо разбрасывать руки, вызывала неприязнь, а часто и раздражение окружающих. Все эти качества до того не соответствовали его должности, что вызывали чувства, совершенно противоположные смыслу его слов.
Был он из тех демагогов, которые своей никчемностью и прямой бесполезностью в батальоне вызывали у боевых офицеров чувства недоброжелательности, граничащие с ненавистью. Его неумное морализаторство по любому поводу нередко приводило к явному противодействию тому, за что он агитировал. К примеру, всех нас он назойливо агитировал не пить не только "наркомовских" чарок, но даже и крепкого чая, не курить, отказаться даже от мыслей о слабой половине человечества. От этих занудливых политпрокламаций (политнотаций, как называли его беседы офицеры) мы отделывались откровенным пренебрежением. И чтобы его позлить, наперекор призывам пили нарочито крепкий чай или польскую "каву", одновременно нещадно дымя папиросами или махорочными "козьими ножками".
Я даже сочинил стихи на мелодию популярной тогда песенки Паганеля из кинофильма "Дети капитана Гранта":
Жил хвастливый капитан,
Он занудливо болтал,
А политику любил, как поп ладан...
Он готов тебя поймать
И нотации читать,
Даже там, где ты надумаешь по... ...
И во сне, и наяву,
Напевает всюду песенку свою:
"Вы не пейте, не курите, не... ...
Для здоровья это вред, и большой!
Лучше больше вы политикой займитесь
Из вас выйдет политрук мировой..."
Мы все тогда диву давались, откуда Батурин добывает такие кадры? Уж не из своих ли бывших подчиненных, отсидевшихся, как и он сам, почти всю войну где-то в тылах? Ведь у Виноградова даже медали "За боевые заслуги" - самой первичной из наград - не было...
Ну, да Бог с ним, с Виноградовым. Только и авторитет Батурина этой странной близостью не укреплялся. Забегая наперед, скажу, что и личный пример того же Виноградова абсолютно не соответствовал его высокопарным изречениям и нравоучениям. Когда уже перед самым окончанием войны (кажется, третьего или четвертого мая) было объявлено о выпуске очередного Государственного займа, "агитатор" этот с пеной у рта убеждал всех офицеров, что нужно каждому обязательно подписаться не менее чем на трехмесячный оклад денежного содержания, ибо "это необходимо для скорой победы". Да мы и без него так прежде делали, сдавая потом вообще облигации в Фонд обороны. Когда же мы спросили у начфина батальона Кости Пусика, на сколько же подписался сам Виноградов, то узнали: только на один месячный оклад...
Но это все происходило уже значительно позднее описываемых событий и не об этом сейчас речь. Началось, как я уже упоминал, децентрализованное, так скажем, формирование и боевая подготовка подразделений, когда в каждой роте создавались сразу несколько весьма малочисленных взводов. О недостатках и положительных сторонах этого новшества я уже говорил.
Конечно, исключить полностью употребление спиртного, наверное, никто (разве только Виноградов?) не ставил целью. Тем более что "законные" поводы случались, и нередко - то награды, то новые воинские звания "обмывали".
Иногда на каком-нибудь очередном "сабантуе", как называл эти застолья Федя Усманов, по особо торжественному случаю считалось шиком вместо вонючего "бимбера" употреблять чистый спирт, который доставали изредка, хотя спиртзаводов в Польше оказалось немало и поляки этим спиртом успешно и выгодно приторговывали.
Пили его, как правило, неразведенным. Среди бывалых фронтовиков считалось дурным тоном этот спирт разводить, просто запивали его водой. В таких случаях в один стакан или кружку наливали спирт, а рядом ставили аналогичную емкость с водой. Иногда над кем-нибудь "подшучивали", ставили вместо воды тоже спирт. Нужно себе представить ощущение этого человека, когда он, проглотив обжигающую "огненную жидкость" и, не переводя дыхания, спешил запить ее водой, а вместо нее в пылающую ротовую полость вливал такую же обжигающую дозу. Правда, тот, кто устраивал такой "сюрприз", всегда держал наготове воду, чтобы в критический момент прийти на помощь.
Вскоре "обмыли" и мои капитанские погоны, и новые звания других офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского, которого любили особой сыновьей любовью. Наши чувства к нему значительно позже очень четко выразил его заместитель по тылу на
1-м Белорусском генерал-лейтенант Н. А. Антипенко: "Весь склад характера Константина Константиновича... располагал к нему. Его по-настоящему любили все - от генерала до солдата. Иногда мне кажется, что еще и поныне не раскрыта тайна внутренней красоты, душевных качеств Рокоссовского".
Вот тогда на этом "сабантуе" придуманный штрафниками моей роты неофициальный мой ранг "штраф-батя" кто-то трансформировал в более привычное "батя". Лестно было это мне,
21-летнему офицеру, не скрою, но и побаивался я: а что если это дойдет до Батурина (а не дойти не может), как бы он не озлобился еще больше на меня. Но вроде бы внешних последствий никаких не наступало. Даже особист наш никак не реагировал.