Переезд будто бы отнял у бабушки последние силы. Приступы участились. Почти каждый день теперь я звонил «03». Принимающие звонки диспетчеры уже меня знали. Как только я произносил: «Борисова Елена Антоновна», — мне тут же отвечали: «Высылаем машину».
А потом приходилось ждать врачей в течение часа. Они приезжали и, все чаще и чаще, перед тем как уехать, говорили, что бабушке необходимо лечь в больницу. Во-первых, её нужно тщательно обследовать. А во-вторых, ей просто жизненно необходимо отдохнуть от всего. Бабушка молча кивала головой. Единственное, что ее удерживало от больницы, это я. Она не могла бросить на произвол судьбы беспомощного внука. Долго, однако, так продолжаться не могло.
Терпение врачей из «скорой» окончательно лопнуло в один из дней. После очередного звонка и приезда «неотложки», врачи пообещали, что, когда я вызову их в следующий раз, они заберут бабушку в больницу. Если же она не поедет с ними, то они на вызовы больше приезжать не будут. Бабушке ничего не оставалось делать, как согласиться с ними. Требовалось только решить, что делать со мной.
К счастью, накануне, я получил, долгожданный ответ из Москвы, из ЦИТО. Как я и ожидал, мне отказали. Причина отказа была в том, что наша Астраханская область относилась территориально к Саратовскому НИИ травматологии и ортопедии. Как раз к тому институту, в котором я уже лежал, когда мне было восемь, и где со мной ничего делать не стали.
Я решил попытаться попасть в эту клинику еще раз. Терять, в то время, мне было уже нечего. Но, направление в Саратовский НИИ мне могли дать только в областном отделе здравоохранения. Для этого требовалось подробное описание состояния моего здоровья. Это могли сделать только в областной больнице. У меня, наконец, появился вполне легальный предлог лечь в клинику, на то время, пока бабушка немного подлечиться. За помощью мы обратились к деду.
Не было, наверное, ни одного кабинета в облздравотделе, где не побывал Андрей Аврамович. Не найдется ни одного тамошнего начальника, которому не удалось бы рассмотреть все дедушкины ордена и медали, прежде чем он смог получить для меня направление в ортопедическое отделение Астраханской первой областной клинической больницы. Дед, если он хотел чего-то добиться, обязательно этого добивался. Он умел быть настойчивым. Так получилось, что в один и тот же день, и я, и бабушка переселились каждый в свою больницу. Бабуля могла лечиться со спокойной душой — я был под присмотром врачей.
Перед тем, как переехать в клинику, требовалось подобрать «хвосты» в институте. Напрягаясь и мучаясь от боли в сломанной руке, я с трудом сумел написать и сдать все необходимые за первый курс письменные работы и зачеты. Я ощущал себя настоящим студентом. В принципе мне было даже легче чем всем остальным моим неизвестным собратьям по учебному процессу. Я не имел возможности предаваться соблазнам молодости и учеба была единственным для меня занятием. Если бы не боль и страх остаться без рук я бы мог сказать что был счастлив.
Люба Крылова помогла мне оформить в институте академический отпуск. Кто бы мог предвидеть, что он сильно затянется, что к учебе в институте я смогу вернуться только спустя пять лет, когда мои невидимые сокурсники уже готовились получать дипломы.
Учебное пособие
Самым популярным развлечением у нас были разговоры «за жизнь». Я в таких разговорах участия не принимал. Моя жизнь, состоявшая в основном из путешествий по больницам, была никому не интересна. Больничный быт и обстановка окружали нас со всех сторон. Разговаривать старались на «внебольничные» темы.
Было у нас еще одно «развлечение». Отделение взрослой ортопедии служило опорной базой для кафедры хирургии, астраханского медицинского института*. Это означало, что каждый день, как минимум один раз, кто-то из врачей, совмещавших преподавательскую деятельность в мединституте, заходил в нашу палату с группой студентов, чтобы практически закрепить в молодых мозгах будущих медиков вызубренные ими теоретические болезни. И тут выяснилось, что я, с моим редким заболеванием, оказывался наиболее рассматриваемым, наиболее ценным экспонатом этой ортопедической выставки.
Мой нестандартный вид никогда не оставлял окружающих равнодушными. Что делать — человека притягивает все что выбивается из рамок обыденного. И я здесь не исключение. Сколько раз наблюдал за собой как мой взгляд, помимо воли возвращался к отсутствующему зубу в челюсти или какому-нибудь другому дефекту на лице нового собеседника. На дефекты старых знакомых внимания уже не обращаешь.
В человеке, и во мне в том числе, сидит трудно объяснимая для меня тяга к неприродной эстетике. Когда я первый раз увидел аквариумных рыбок с чудовищно вытаращенными глазами — «телескопов», внутри меня что-то перевернулось. Я смотрел, и смотрел, и чувстовал как их странные выдвинутые глазные орбиты, жирные тела, судорожные движения в толще воды и отвращают меня, и притягивают одновременно. Но в какой-то момент они стали мне симпатичны, хотя и были «неправильными» рыбами. Вот только сами «телескопы», по моим наблюдениям, о своей ненормальности не думали, свой внешний вид считали совершенно естественным и жаловаться на кормежку, температурный режим и злую судьбу явно не собирались.
Так же как и эти странные рыбки, я никогда не считал себя природной аномалией. С раннего детства в моем сознании формировался и постепенно твердел, как гипсовая повязка, образ юноши — Антона Борисова — как образ совершенно нормального человека, у которого просто имеются проблемы, но они касаются только его. Отсюда и все мои сложности во взаимоотношениях с окружающими. Я и «они», мы по-разному рассматривали и оценивали мое состояние. «Они» всегда сначала замечают болезнь и часто не пытаются увидеть за ней человека. Люди из вне, при виде моего тела прежде всего теряются. Растерянность оборачивается страхом, страх сменяется любопытством или брезгливостью, а иногда весь этот винегрет чувст неожиданно перерастает в дружбу.
Студенты, даже медики, тоже люди. Я как огромная рыбка-телескоп лежал на больничной койке и фокусировал на себе их ошарашенные взгляды. Самым диким для них было видеть что эта рыбка-телескоп живет и очень неплохо чувствует себя на суше — хотя по всем природным законам этого быть не может — да к тому же обладает не рыбьими мозгами. В последнее они верили меньше всего и требовали доказательств. Ну, а когда вас постоянно оценивают на предмет «нормальный-ненормальный» у вас может испортиться характер.
Изменить ничего я не мог, поэтому, всегда старался получить хоть какой-то эмоциональный капиталец от подобных учебных посещений. Попросту, валял дурака.
— А это Антон. У него очень редкое заболевание костей. Называется «несовершенный остеогенез», — говорит очередной экскурсовод.
Меня обступает группа из восьми молоденьких девчонок в белых халатиках.
— Как правило, при этом заболевании, повреждаются только кости.
Доцент, Анна Алексеевна, невысокая, миловидная, женщина, продолжает объяснять студенткам, стоящим вокруг, особенности моего заболевания. Меня начинает разбирать смех, потому что в глазах всех девушек-студенток я опять вижу знакомое выражение — у них начинается приступ эмоциональной изжоги.
— Антон, можно я им покажу твои ноги?
Анна Алексеевна стоит ближе всех ко мне. Она давно меня знает. Во всяком случае, я помню ее еще с того времени, когда лежал тремя этажами ниже, в детской ортопедии. Она поднимает простынь, прикрывающую мои нижние конечности, которые за ненадобностью, мой дедушка предлагал попросту ампутировать. Ужас в глазах девушек перерастает в панику.
— Антон, ты можешь нам рассказать о себе?
Экскурсовод пытается показать студентам не только мои ноги, но и то, как я ими могу двигать, потому что, в тот момент, когда она задала этот вопрос, она очень осторожно подняла мою ногу и отвела ее в сторону. Мне больно, но я пока не показываю вида. Вместо этого я пытаюсь сделать свой взгляд как можно более тупым.
— Двадцать четыре.
— Что «двадцать четыре»? — Анна Алексеевна растерянно смотрит на меня.
Я тупо моргаю глазами и молчу.
— А он умеет читать?
— Он учился в школе? — эти два вопроса последовали почти одновременно. Меня они вполне удовлетворили. Я не хотел демонстрировать свой интеллект посторонним людям. Почему я должен развлекать незванных гостей?
Тем временем в глазах Анны Алексеевны недоумения нисколько не уменьшается.
— Он умеет читать. Я же сказала уже, что при этом заболевании повреждается только скелет. Все остальное, как правило, в полной норме, — Анна Алексеевна произносит это спокойно, но в ее голосе уже можно расслышать легкое раздражение — она начинает догадываться, что я валяю дурака.
— Хотя, — продолжает она задумчиво, — иногда могут встечаться исключения.
— Хотя, — продолжает она задумчиво, — иногда могут встечаться исключения.
Все уже повернулись и готовы уходить.
— Я и считать умею…
На мгновение все вновь оборачиваются на мой голос. Некоторые смотрят заинтересованно. Я уже прикрыл ноги простынью, поэтому вместо ужаса в глазах студенток играет любопытство.
— …до ста, — прибавляю я немного громче. Во взглядах пришедших застывает недоумение. Раздаются смешки. Но это смеются мои соседи по палате.
Зачем я это делал? Из вредности. Обидно быть учебным чучелом для своих ровестников, тем более девушек. У меня поврежден только скелет, а все остальное в полном порядке — так утверждала Анна Алексеевна. Я могу подтвердить ее утверждение. Все в полном порядке, том числе и гормональная система и связанные с нею эмоции. Сокурсникам этих, рассматривающих меня девчонок, я проигрывал только формой, а содержание рыбки-телескопа с этим никак не хотело мириться. Я вежливо хамил. Обычная человеческая слабость.
Бенефис
В один из дней, к нам в палату зашла медсестра. С ней были два студента. Необычность ситуации наблюдалась в том, что они везли с собой каталку, которая является в больнице основным транспортным средством для перемещения больного на все процедуры, предписанные врачом и на операции. Но в этот раз из нашей палаты некого было забирать на операцию.
Обычно, в предшествующий операции вечер, к больному подходила медсестра и готовила пациента для операционного стола. Подготовка заключалась в обязательном выбривании мест в области разрезов а также, в двух очистительных клизмах. Клизма больному делалась в предыдущий перед операцией вечер, а также рано утром, в день операции. Я точно знал, что накануне вечером, у нас в палате никого таким процедурам не подвергали. Еще более необычно было то, что каталка остановилась рядом с моей кроватью.
— Вы Антон Борисов? — один из студентов, стоящий в «голове» каталки, уже тянул ко мне свои руки. Видимо, он не знал, как со мной обращаться, потому что уже готов был подхватить меня под плечи. В задачу второго, как я понимал, входил подхват меня под ноги. Ребята оказались неимоверно шустрыми. Я даже не успел рта раскрыть как почувствовал, что мое, уже почти поднятое в воздух плечо, хрустнуло. Перелом.
— Ай-ай! Вы что, ненормальные?
Было очень больно и обычно этой боли, кроме меня, никто не замечал. Но сейчас, я заработал прелом, в придачу к тому, что у меня уже был до прихода этих налетчиков. И теперь, мне грозило, как минимум, еще три или четыре перелома. Этого, для одного маленького меня было слишком. Я решил показать, что мне больно.
— Нам нужно переложить тебя на каталку, — заговорила медсестра. Ее голос, а также, мой вскрик, приостановили чрезмерную активность начинающих костоправов.
— Я сам передвинусь. Не нужно меня трогать.
Боль в только что сломанном плече очень затрудняла движение, но лучше было перебраться на каталку самому и сейчас, когда я еще в состоянии был это делать, при двух, пока, переломах. Опираясь, попеременно, то головой то задней частью, на которой заканчивается позвоночник, о твердую поверхность постели, я начал медленно переползать на каталку. Особенно трудно было передвигаться по мягкому матрацу кровати. Голова, все время, проваливалась. Для того, чтобы передвинуться на мизерное расстояние, приходилось затрачивать очень много усилий. Но, твердой поверхности каталки, я все же достиг. Спустя еще минуту состоялся финиш.
— Куда вы меня везете?
Никто ничего мне не говорил и не предупреждал ни о чем. Никаких процедур мне не назначалось. О том, что меня везут на операцию, даже не возникло мысли. Без предварительной подготовки на операцию не возят.
— Нам сказали, тебя не расстраивать, — медсестра, шедшая рядом с каталкой, произнесла это очень тихо.
— И что, ты мне не можешь сказать, куда? — такая секретность была по-меньшей мере странной. Пройдет несколько минут, и я все равно буду знать, где я нахожусь.
— Понимаю! — я уставился на медсестру и очень серьезно добавил. — Вы меня похищаете? Это круто! Тогда надо завязать мне газа!
Она посмотрела на меня. Потом, видимо поняв, что я шучу, улыбнулась, но как-то ненатурально.
Мы продолжали наше движение. В этих местах я еще ни разу не бывал. Спустившись на лифте на первый этаж, мы оказались на улице. Впервые, после нескольких месяцев, проведенных внутри почти непроветриваемого помещения. Я увидел деревья, с которых уже опала листва. Декабрь, хоть и не был в тот год очень холодным, но холод я почувствовал.
Кроме трусов, на мне ничего не было. Все то время, пока я находился в больнице, я лишь прикрывался, по самую шею, простынею. Этого было достаточно для меня и удобно. Во-первых, не нужно стирать лишнее белье, да и некому это было делать. Во-вторых, так удобнее передвигаться по постели. Если на мне была надета майка, передвигаться самостоятельно становилось очень тяжело. Она постоянно тормозила мои движения. Все время, нужно было останавливаться и начинать вытягивать ее из под низа спины. Ее постоянно туда затягивало.
Я почувствовал холод. Медсестра, шедшая с правой стороны, на ходу, натянула на меня одеяло. Каталка двигалась «головой» вперед и я не видел, куда мы направлялись.
Это было больничное суеверие — «вперед ногами» здесь возили только мертвецов. Поэтому всех студентов учили, как правильно перемещать страждущих. Иногда это доставляло больным немного веселых минут. Особенно интересно выглядели ситуации, когда пациент ложился на каталку «неправильно», и, из-за этого суеверия, некоторое время, транспорт пытались безуспешно развернуть в очень узком проходе, после чего просили больного лечь «правильно».
Наконец, меня ввезли в какую-то дверь. Затем справа и слева выросли высокие стены. Было ощущение, что мы находимся в туннеле с очень высоким потолком. Спустя несколько секунд я оказался… на сцене.
Да, это была сцена, или что-то наподобие этого. Потому что справа я видел большой белый экран, а вокруг до самого верха окружающего меня полуамфитеатра, бледнели человеческие лица. Молодые лица. Девушки, парни. Мои ровесники. Все были в белых халатах и в белых медицинских шапочках. Лица находились, как бы, в полумраке. Хорошо освещена была только сцена, на которой находился я. Рядом со мной стоял Николай Петрович Демичев, профессор, подаривший мне надежду на операцию и с легкостью меня обманувший. Так вот оказывается что он «надумал» за месяцы моего ожидания. Вместо плана восстановления подвижности моих рук он придумал это шоу, в котором мне отводилась центральная роль как фактического, наглядного материала, подтверждающего профессорские умозаключения. Мало меня демонстрировали в палате мелким группам будущих врачевателей дотошные доценты. Демичев решил это сделать с профессорским размахом — максимальному количеству зрителей с соответствующей теоретической аранжировкой. Шоу продолжалось. Я был для всех говорящей рыбкой-телескопом, жутким курьезом и единственным актером поставленного профессором спектакля. Профессор нарабатывал на мне научный капитал, пользовался моим отчаянием и болью в собственных интересах в первую очередь, потому что если бы он действовал в интересах науки он бы меня прооперировал и независимо от исхода принес вполне определенную пользу этой «ученой даме»: или заспиртовал меня в качестве учебного пособия или, в случае удачного исхода, пополнил сокровищницу прикладной хирургии уникальным опытом.
Но профессор говорил не об особенностях хирургического вмешательства в мое тело, а о том, что с таким диагнозом как у меня больные долго не живут и по его рассчетам мне осталось жить год-два, не более.
Профессорское «год-два» означало что нет никакого смысла меня оперировать.
Единственное, из-за чего я терпел все предшествующие унижения, я ждал, с великой надеждой ждал, что кто-нибудь, снизойдет до меня и хотя бы попробует помочь мне, прооперирует, наконец, мои руки. Чтобы я, этими руками, мог кушать самостоятельно, самостоятельно чистить зубы, самостоятельно листать страницы книг. Чтобы я мог писать, в конце-концов и написать этими руками слова благодарности воскресившим их врачам, а не чувствовать себя существом, живущим растительной жизнью, в которой я сам не видел абсолютно никакого смысла.
— Антон, как ты себя чувствуешь? — голос профессора был громким. Его должны были слышать даже в самом отдаленном конце этого зала.
Я промолчал, потому что ничего не хотел говорить. В этот момент на меня навалилась такая дикая усталость, как будто все дни ожидания операции, материализовались в одно мгновение и придавили меня своей бессмысленной тяжестью. Передать всю мою гамму чувств, в тот момент я не в состоянии. Пять месяцев я чего-то жду, мне при этом обещают, а в результате «год-два, не более».