— Как думаешь, мне соглашаться на операцию? — он приподнялся на кровати, опершись на локоть.
— Это ты сам должен решать.
— Не хочу я ложиться под наркоз. Мне ведь сказали, что я могу жить с этой опухолью еще очень долго.
— Но, ты же сам говоришь, что боли сильные.
— Последнюю неделю боли почти пропали.
— В любом случае, решать должен только ты, — повторил я, ставя точку в разговоре. Это было только его дело.
— Я знаю. Все равно, под наркоз, сейчас, ложиться не хочу. Вполне может быть, что опухоль больше не будет расти.
— Может быть, а может и не быть. Может, проще, перетерпеть сейчас и потом быть спокойным, — мне этот бессмысленный разговор, был неприятен. Все слова произносились впустую. Если он принял решение, то зачем спрашивает? Ну, а если решения до сих пор нет, то я здесь ничем ему помочь не могу. Брать на себя ответственность, за чье-то здоровье? Извините…
— Если сам не можешь решить, позвони жене. Спроси ее, что она об этом думает, — я надеялся, что он, наконец, отстанет от меня — своих проблем выше крыши.
— Завтра она мне должна позвонить. Завтра и спрошу.
Иван откинулся на подушку и снова взял в руки газету.
Я, также как и он, вернулся к прерванному занятию. Однако, заниматься своей рукой долго не пришлось. Минут через пять, «чтение» газеты, Ивану наскучило. Или, скорее всего, у него не было больше сил сдерживать свое мрачное любопытство.
— Зачем ты живешь? — совершенно внезапно спросил он.
— В каком смысле?
— Почему ты живешь?
— Я не понимаю?
— Ну, вот какая от тебя польза?
Вопрос был конкретный и застал меня врасплох. Не потому, что я никогда не задумывался над этим. Напротив. Как раз, ответы на подобные вопросы, я мучительно искал, когда стал осознавать, что окружающие не воспринимают меня всерьез потому что видят во мне болезнь и ничего кроме болезни. Но в тот момент, простых и ясных ответов у меня не было. Конечно, я понимал, нет, скорее, чувствовал, что делать что-либо нужное, приносить пользу людям — все это не является непосильной задачей для меня. Даже если я не имею возможности передвигаться, и, даже если мои руки не работают в полную силу, все равно можно найти себе занятие, плоды которого будут востребованы окружающими. Это было понятно мне, но выразить свои чувства словами я еще не мог.
— Что ты предлагаешь?
— Почему ты не удавишься? Ну-у, это… Почему не повесишься?
— А почему ты об этом заговорил?
— Потому что, вот смотри, ты — живешь. На твое лечение тратят деньги. Государство тебе платит пособие. А в то же время, кому-то, кто может передвигаться, у кого нет проблем со здоровьем, ему может не хватать денег. На еду, или на квартиру.
Он уже сидел на кровати, говорил горячо, при этом размахивая руками. Но что-то в его логике не связывалось.
— Если у человека нет проблем со здоровьем, и он может ходить, то, очевидно, он сможет сам заработать деньги? Вот, как ты, к примеру.
— Да, конечно, может. Но, вот пока ты живешь, на тебя, сколько всего расходуется? В то же время, у кого-то это все забирается.
— Я понял. Но вот что ты предлагаешь?
— На твоем месте, я бы давно повесился. Зачем жить? — он смотрел на меня, очень внимательным взглядом.
— Знаешь, не дай тебе Бог, оказаться на моем месте, — я искренне, очень не хотел, чтобы кто-то еще, попробовал, хотя бы малую часть того, что пережил я. Мне было непонятно почему Иван вдруг заговорил об этом. Ему-то, на своей буровой, в окружении жены и четырех детей, какое было дело до моей жизни и смерти?
— Я бы, правда, не смог так жить. Семьи у тебя быть не может. Работать нормально ты тоже не сможешь никогда. Никакой пользы. Зачем?
Высказав это все, он, как бы, облегчился, встал с постели, всунул ноги в ботинки, стоявшие рядом с кроватью и вышел в коридор, оставив меня, наедине со своими мыслями. Злости в его словах не было. Обидеть он меня не смог. То, о чем говорил Иван, я сам тысячекратно прокачивал через свое сознание.
Так, жить или не жить? Вряд ли кто-нибудь еще столько раз задавался гамлетовским вопросом, ответом на который были не аплодисменты зрительного зала, а вполне конкретная — моя — жизнь. Иван не знал, сколько раз, я был на грани, сколько раз, я приходил к решению о том, что жить дальше — смысла нет. И, столько же раз, что-то, останавливало меня, и я продолжал жить.
Почему? Боялся ли я умереть? Трудно сказать. Точно знаю, что физическую боль — эту одну из составляющих страха — в расчет я не брал. Натерпелся и притерпелся за всю жизнь и был вполне согласен еще немного помучиться чтобы навсегда избавиться от плотских страданий, переполнявших мое тело.
Может быть сердечные человеческие отношения, финансовое процветание и заманчивые планы на будущее останавливали меня? Тоже нет. Друзей у меня не было, родные от меня отказались, а в ближайшем и оставшемся будущем меня ожидали тридцатисемирублевая пенсия по инвалидности и казенный дом-интернат, с казенной едой, казенными одеялами, казенными отношениями, казенным милосердием и казенными похоронами. Ужасное место, оказаться в котором для меня было все равно что заживо лечь в могилу. Мысли об интернате, одиночестве и постепенном погружении в трясину слабоумия вызывали ответные мысли о самоубийстве, которые время от времени заполняли все мое существо.
Вот только, в самый последний момент, в самые черные минуты отчаяния, что-то удерживало меня от рокового шага. Так что же? Может быть гамлетовский «страх чего-то после смерти»? Не знаю. Если вдуматься, то мое земное существование, лишенное всего самого дорогого для человека: общения с друзьями и женщинами, плодотворной работы, рождения и воплощения идей, знакомств, открытий, путешествий… лишенная подвижности, а значит и всего с ней связанного, замурованная в четырех стенах моя жизнь, мало чем отличалась от Вечной Безмолвной Пустоты — того что, как мне казалось, ожидало меня за порогом бытия. Так чего мне бояться? Загробного одиночества? Это слишком… Я был бесконечно одинок и несчастен сейчас, и конечно же не боялся что стану еще более несчастным, перейдя в мир иной. Мое атеистическое мышление категорически отвергало маловразумительное горение в адском пламени, которое полагалось мне как самоубийце, и которое на фоне не утихающей боли от переломов, воспринималось чем-то вроде детской страшилки на ночь.
Нет, не страх «чего-то после» удерживал меня от рокового шага, не страх был спасителем моей жизни. Спасителями и хранителями ее были Иллюзия и Надежда. Великая Иллюзия, что, несмотря на болезнь, я такой же, как другие люди, что я имею право на достойную жизнь и Великая Надежда, что когда-нибудь так произойдет. Но это будет возможным только в том случае, если я буду жить.
* * *Я живу — пытаюсь нащупать свой путь, рвусь использовать любую возможность, малейшую лазейку, чтобы добраться, доползти до своей цели. Но почему даже в такой малости мне отказывают? Сам же Иван, прежде чем крепко стать на ноги прошел через много чего, нахлебался трудностей под завязку, полной ложкой, от души. Уж он то, казалось, должен воспринять мои усилия как нормальную человеческую потребность. Но не воспринимает. В его сознании сформировался свой собственный мир где для успеха нужны крепкие кости и мышцы, нахрапистость и всегдашняя готовность драться за свои интересы, и в этом мире нет места таким как я. Почему? Ведь я не стою на его пути, на многое не претендую, многого мне просто не надо — я всего лишь пытаюсь найти свою дорогу в жизни, преодолеваю, как могу, трудности и терплю. Я хочу всего лишь так же как Иван жить с сознанием нужности своего существования. Всего лишь найти возможность самому себя обеспечивать, а не прозябать на подачках государства, питаться не тем, что оно положит в мою миску, а тем, что я сам себе смогу позволить и сам выбрать. Потребуется сидеть на хлебе и воде? Буду сидеть. Главное чтобы это был мой хлеб, а не казенный. Я хочу жить осмысленной жизнью, своей, а не той, которую навязывает мне безликое государство. Но Иван предлагает мне умереть. Почему? Потому что видит во мне не человека, а исковерканное болезнью тело, от которого обществу нет никакой пользы. Но ведь это же не так, Ваня!
* * *Может быть, добровольная смерть это выход. Может быть. Если она добровольная. Но меня к ней насильно подталкивали жизненные обстоятельства. Толкали без передышки. Они непрерывно сжимали вокруг меня пространство, вынуждая подвести, наконец, последнюю черту. Они давали мне понять что здесь, в этой жизни я лишний, ненужный, никчемный и несчастный, обреченный на постоянные физические и моральные мучения, на абсолютную зависимость от опекунов. Когда же я не понимал намеков, мне предлагали вот так прямо, без дипломатических ухищрений, взять и «повеситься».
Но я не люблю когда меня берут за горло. Да, я организовал для себя «запасной выход». Но потому он и запасной, что может не пригодиться. Никогда. Потому что мой сознательный выбор всегда был один — жизнь, а «неприкосновенный запас» — это на случай катастрофы. Которой, пока, не было.
Но я не люблю когда меня берут за горло. Да, я организовал для себя «запасной выход». Но потому он и запасной, что может не пригодиться. Никогда. Потому что мой сознательный выбор всегда был один — жизнь, а «неприкосновенный запас» — это на случай катастрофы. Которой, пока, не было.
Мою смерть вряд ли кто заметит. Для родных я уже мертвый, а государству, вообще по-фигу, хотя когда пришел срок идти его защищать — не только завалило меня повестками, сам военком прибежал, почесывая задницу, проведать «хитрожопого инвалида». Так какой резон мне умирать? У Смерти вариантов нет.
А Жизнь дает мне шанс. Шанс на успех. И я очень хочу попробовать его на вкус, оказаться в гуще событий, участвовать в них, влиять на них, и, по возможности ни от кого не зависеть. Не хочу быть обосранным пассивным зрителем, сваленным в вонючую лужу на обочине — не для этого я родился.
И главное: жить мне или остановиться — буду решать только я сам. Советчикам, просьба не беспокоить.
* * *Через неделю Иван выписывался. Поговорив с женой, он определился. Операция, пока она не являлась жизненно необходимой, откладывалась «на потом». Ему дали направление приехать через полгода, на обследование. Окончательно поняв, что едет домой, парень очень обрадовался.
Все произошло примерно также, как и в тот вечер, когда Иван решил поговорить о целесообразности моей жизни. Мы были в палате одни, когда, совершенно неожиданно, Иван встал со своей кровати и подошел ко мне.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он, садясь ко мне на кровать.
Это меня удивило.
— О чем?
За все время, проведенное вместе с нами, я успел заметить, что Иван брезговал мной. Подавая мне что-нибудь по моей просьбе, он всегда старался сделать это так, чтобы ни в коем случае не коснуться меня. Тем более, он старался не приближаться ко мне, если в этом не было крайней необходимости. На мою кровать он сел впервые.
— Я хотел у тебя занять денег, — голос у него был просительный. Сделав небольшую паузу, он добавил: — На билет до Тюмени.
— У тебя же есть деньги?! — удивился я.
— Нет. Я все растратил.
Вообще-то, это было не мое дело, но об одолжении он просил меня, поэтому, я все же решил спросить: — На что ты мог это растратить? У тебя же было несколько сотен. Ты же сам показывал нам.
— Было. А сейчас нет, — в голосе его появилась злость.
— У меня есть немного денег. Но, это все что у меня есть и взять мне больше неоткуда.
— Я знаю. Ты не переживай. Я, как приеду домой, сразу тебе деньги вышлю, — он говорил уверенно, и я проникся ощущением, что проблем с возвращением не возникнет.
— А ты что, не мог жену попросить тебе деньги выслать? — отдавать последнее, что у меня было, не очень-то и хотелось. Что-то меня напрягало. Но Иван просил о помощи и отказать значило еще раз подтвердить его рассуждения о моей «бесполезности».
— Пока она мне пришлет, пройдет дня два или три. К тому же, когда я с ней разговаривал, она сказала, что сейчас в семье с деньгами проблемы. Я не работаю. Уезжая, я оставил ей денег, но за полтора месяца она все потратила. Дети все же.
Он меня убедил. В конце концов, чем я рисковал? Не могло же случиться так, чтобы он меня обманул. Он ведь на хорошо оплачиваемой работе работает.
— Возьми у меня в сумочке, — я указал на тумбочку. — В верхнем ящике. Только, у меня всего семьдесят пять рублей и больше нет.
— Да, да! Я знаю, — он открыл ящик и вытащил из сумочки все деньги, которые у меня были.
— Ты мне, правда пришлешь? — еще раз я переспросил, надеясь, что по моему вопросу он поймет, насколько это для меня важно.
— Конечно, пришлю. Не переживай!
— Пожалуйста, пришли! Не обмани! Мне взять не у кого. А мне тоже скоро домой нужно будет ехать. Я и так, за эти два года, ни копейки не потратил, — я вдруг обнаружил в своем голосе умоляющие нотки. Видимо тоже самое заметил и Иван.
— Ну, что ты ноешь? — раздраженно поморщился он. — Конечно, верну. Для меня это — копейки. Ты что думаешь, я из-за копеек стану кого-то обманывать?
После его слов, я окончательно успокоился. В конце-концов, он был мужчина, нефтянник, северянин, глава большой семьи. Мужики слово держат.
Иван уехал. Перед тем, как распрощаться, он оставил мне свой домашний адрес. На тот случай, если понадобиться написать ему письмо, с напоминанием о долге. «Но, ты не переживай. Писать письмо не придется. Деньги я пришлю без напоминания», — заверил он на прощание.
Happy birthday to you!
По странному совпадению, мое переселение в другой мир было назначено и предпринято в день моего рождения. Мне исполнялось двадцать три, и происходило это 23 августа 1988 года. Вместо поздравлений и именинного пирога меня ждала дорога в мой ад.
Август в Астрахани — жаркий месяц. А ехали мы часа два с половиной. Самое ближайшее для меня место «по профилю» оказалось в сельской местности, в Камызякском районе, в поселке Волго-Каспийском. Волго-Каспийский дом-интернат для престарелых и инвалидов. Поездка получилась мучительной, с двумя паромными переправами. Если учесть то, что в том году я перенес две операции и еще не вполне от них оправился, если учесть, что дороги в Астрахани оставляют желать лучшего до сих пор, а тогда это было… Каждый толчок на кочках и ухабах отдавался болью… Если добавить августовскую жару… В общем, поездка была настоящей пыткой.
Доехали мы к полудню. Жаркое солнце прокалило насквозь машину. Все мое белье было мокрым от пота, кожа невыносимо чесалась, от тряски ныл позвоночник, вдобавок разболелась и голова. Медсестра, сопровождавшая меня, пошла искать, кто бы меня принял.
Минут через пятнадцать вернулась. Врача не было. Никого не было. Дом-интернат находился в сельской местности и, как раз в это время, все разошлись по домам, на обед. Нужно ждать.
Прождав часа полтора, медсестра пошла снова. Вернулась она на этот раз уже через пол-часа.
— Едем назад. Не принимают.
— Почему?
Нет справки психиатра. Точнее — она есть, но нет печати удостоверяющей, что ты нормальный.
— ???
— Едем. Она сказала, так положено.
«Она сказала» и «так положено». Ключевые выражения. Спорить бесполезно. Мы поехали назад. Тем же путем, по тем же ухабам и кочкам, по той же жаре. Никто, пока мы находились на территории дома-интерната, даже не вышел ко мне, чтобы посмотреть. Не предложил воды. Да, в общем-то, я и не хотел воды. Может быть, и хотел, но в то время уже не мог думать о воде. Ни о чем я думать не мог. Было пусто. Пусто, как будто что-то выгорело и в душе, и в голове. В больницу мы вернулись часам к пяти дня. В общей сложности в этот день я восемь часов провел в раскаленной машине.
Нас встретили с недоумением. Уже заканчивался рабочий день, и, отправляя меня утром в путь, увидеть меня вновь никто не рассчитывал. Вообще, в больнице я был нежеланный пациент. Во-первых, просто занимал койко-место, которое было нужно другим. Во-вторых, не очень хотелось врачам вообще видеть меня, после того «лечения», которое они учинили мне два года назад. Но я вернулся.
Печать поставили на следующий день, и я предпринял вторую попытку перемещения в пространстве на свое новое, и как я верил, последнее место жительства. На этот раз я летел вертолетом. Это была государственная премия. Не мне, конечно, а той растыке, которая забыла поставить печать на злополучной справке. Из-за капли чернил…
Меня на машине довезли до аэропорта, там, через заднюю дверь, загрузили в брюхо этого железного насекомого. Я впервые летал на таком «чуде техники». Вертолет был небольшой, предназначенный для перевозки больных из сельских районов в областную больницу. Так называемая «Санавиация». Шум стоял такой, что заглушал все, даже мои собственные слова, которые я пытался говорить медсестре, грустно улыбаясь. Видно не было ничего. Я лежал на носилках, которые стояли на полу вертолета, сильно чувствуя вибрацию.
Погода в этот раз стояла облачная и летели мы значительно меньше, чем накануне тряслись в машине. Приземлились метрах в пятистах от того самого дома, куда целеустремленно и последовательно помещали меня то ли обстоятельства, то ли государство, которое таких как я предпочитало содержать в медико-социальных резервациях. Через некоторое время к вертолету подошла машина и меня «перегрузили».
Минут через десять после того, как медсестра пошла показывать мои документы в «приемный покой», она вернулась.
— Возвращаемся.
— Как?! — я был близок к истерике. Я не стремился в это место, но я хотел, очень хотел, чтобы наконец закончилось это одуряющее состояние неопределенности. Чтобы можно было начать думать о том, «что дальше»; чтобы можно было осмотреться на новом месте, осмыслить ситуацию и пытаться, пытаться искать какие-нибудь пути к спасению, ну а в случае неудачи, когда придет ощущение окончательной катастрофы — воспользоваться «запасным выходом» и уснуть навеки, осознавая что сделал все, что было в моих силах.