Мужчина сделал еще пару шагов в направлении дверей ресторана, но затем остановился, как бы вспомнив о чем-то, что следовало сделать теперь же, пока он находится еще в фойе, и повернул в сторону стойки портье.
— Простите, любезный, — обратился он к портье по-французски. — Не было ли почты для Димитриоса Халкидиса из тридцать второго номера?
Портье напрягся. По-видимому, он был не силен в языке Расина, но после краткой напряженной борьбы с лингвистическим кретинизмом, вдруг улыбнулся, и, с облегчением кивнув постояльцу, обернулся к деревянным ячейкам с номерами.
– Sie haben zwei-und-dreißig gesagt?[49]
— Да, — подтвердил мужчина.
– Leider, nein[50].- Развел руками портье, снова оборачиваясь к клиенту. — Ich bedauer.
— Не страшно, улыбнулся мужчина и, бросив искоса взгляд на Олега, пошел обратно к лестнице, явно забыв, что перед этим собирался в ресторан.
Олег проводил его взглядом, не торопясь, допил кофе и коньяк, докурил сигарету, и только после этого поднялся из кресла. Бросив взгляд через высокое и достаточно широкое окно, чтобы оценить состояние внешнего мира – что в Амстердаме, как известно, никогда не лишне – он закурил очередной "житан" и пошел к лестнице. Сердце в груди стучалось, как заживо замурованный узник в дверь темницы. А из мыслей в голове была одна, но зато какая!
"Не один! Я не один! Господи! Я не один! Не один!!!"
(4)
В дверь постучали. Короткий, решительный, но все-таки скорее интеллигентный, чем бесцеремонный стук.
— Да? — Виктор открыл дверь и вопросительно посмотрел на высокого молодого мужчину, который то ли подал ему внизу, в фойе, знак, то ли не подал, но вот теперь стоял здесь, перед дверью Федорчука.
— Доброе утро, господин Халкидис, — у мужчины было открытое лицо с правильными чертами, крепкий подбородок и холодноватые голубые глаза, отдающие опасной сталью. — Скорее всего, мы незнакомы, но...
Текст и манера говорить – мужчина вымучивал не слишком хороший, хотя и вполне уверенный французский с сильным немецким акцентом – не вязались с обликом сильного и, возможно, даже опасного человека. Во всяком случае, чутьем Вощинина Виктор склонен был этого человека скорее опасаться или, во всяком случае, принимать в расчет, чем наоборот. Тем удивительнее было поведение незнакомца, которое в нынешних обстоятельствах, могло означать...
— Вы из какого номера? — Спросил Виктор, переходя на немецкий.
— Из тридцать третьего...
— Цыц?! — Метаморфоза была несколько более неожиданной, чем можно было представить даже в этих, по-настоящему экстремальных, обстоятельствах. Федорчук, с которым чуть не приключился "родимчик", сам не заметил, что перешёл на "великий и могучий".
— Был, — с нервным смешком и тоже по-русски ответил незнакомец. — До сегодняшней ночи, если ты понимаешь, о чем я...
— Понимаю! — Федорчук схватил незнакомого знакомца за плечо и, рывком втащив в номер, захлопнул дверь.
— Ты поаккуратнее, — предупредил, дернувшийся было, но вовремя остановивший свой порыв "незнакомец". — Мог бы и сдачи ненароком получить... Ты Виктор?
— Да, — кивнул, отступая от преобразившегося Ицковича Федорчук. — А как твоя настоящая фамилия?
— Ицкович. А твоя?
— Федорчук.
— А Степа?
— Не знаю. — Пожал плечами Федорчук. — Но раз мы оба здесь, то вероятность...
— Выше пятидесяти процентов. — Закончил за него Олег. — Проверим тридцать четвертый номер?
— Пошли. Спросим, не здесь ли для ребе Ицковича заказан славянский шкаф.
-Да иди ты...
* * *Так, ты — Ицкович, — "англичанин" из тридцать четвертого, оказывается, тоже неплохо трепался по-русски, хотя, как и двое его друзей делал это вполголоса. — А... этот тогда кто? — Степан обвёл указательным пальцем в воздухе силуэт того, кто теперь был его школьным товарищем.
— Этот? — Ицкович усмехнулся, тыкая себя в грудь большим пальцем левой руки, поскольку в правой держал дымящуюся сигарету. — Этого зовут Себастиан фон Шаунбург. Для друзей просто Баст. Между прочим, истинный ариец, беспощадный к врагам Рейха, и баварский рыцарь с XI века.
— Восхищён знакомством, — как-то автоматически – и что характерно, неожиданно перейдя на английский, произнёс Степан. — Диц фон Шаунбург[51], полагаю, ваш предок?
— По прямой линии, — усмехнувшись, ответил Олег, приглаживая ладонью волосы и тоже переходя на английский... — С кем имею честь?
— Разрешите представиться... сэр. Майкл Мэтью Гринвуд, 3-й баронет Лонгвуд. — Произнес Матвеев привычной скороговоркой. Англичанин, как вы можете предположить, — и его голова тоже сама по себе произвела вежливый кивок.
Теперь обе пары глаз смотрели на Федорчука, о котором одному лишь Олегу было известно, что он грек.
— Оранжевые штаны? Три раза "ку"? Не дождётесь! — Виктор скрутил изящный кукиш. Посмотрел на него смущённо и убрал руку за спину. — Вощинин Дмитрий Юрьевич, из дворян Харьковской губернии... И, мне кажется господа, что продолжать разговор в номере...
— Согласен, — сразу же поддержал Матвеев, нервно глянув на дверь номера. — Не то, чтобы уж очень, но очко, извините за подробность, играет. В общем, лучше, чтобы нас вместе не видели.
— Ну-ну, — неожиданно ухмыльнулся Олег. — Похоже, у каждого из нас имеется свой скелет в шкафу. Я прав?
— Прав, прав! — Отмахнулся Степан. — Давайте, куда-нибудь за город что ли!
— Не надо за город. Есть у меня... — Олег, больше похожий теперь на немца или какого-нибудь скандинава, достал сигарету, покрутил в пальцах, что-то обдумывая, но не закурил. — Запоминайте адрес. Угол Керкстраат и набережной Амстель, третий этаж. Встреча через два часа. И это... Проверяйтесь там по дороге! О чем говорю, понятно?
— Не извольте беспокоиться, герр немец! — Хохотнул явно довольный поворотом разговора Федорчук. — Хвоста не приведу! — И, прислушавшись прежде к шумам из коридора, быстро вышел, прикрыв за собой дверь.
— Иди! — Кивнул Степан. — Иди, не маячь. Проверюсь, не беспокойся.
(5)
Кое-кого в столицах нескольких европейских государств, узнай они об этой встрече, наверняка хватил бы "Кондратий". Каждый из собеседников, оказавшихся в середине дня первого января 1936 года за старым круглым столом в крошечной гостиной квартиры на третьем этаже дома, что на углу Керкстраат и набережной Амстель (как раз напротив Маджери Бруг – моста Маджери), без труда назвал бы пару-другую имен кандидатов на удар, а может быть, и на расстрел. Впрочем, случись огласка, им – троим – не поздоровилось бы в первую очередь. Причем, расстрел в этом случае мог оказаться не самым худшим исходом.
— Прослушки здесь нет, — взглянув в напряженные лица собеседников, сказал по-немецки хозяин квартиры. — Сам снимал несколько дней назад, и никому еще ничего об этой точке сообщить не успел, но орать все-таки не следует, и лучше обходиться без имен. Нынешних, я имею в виду.
— Ну, прям как в анекдоте, — неожиданно хохотнул один из присутствующих, явно испытавший облегчение при словах хозяина. — Встретились как-то англичанин, русский и немец...
— Жид, хохол и кацап тоже справно звучит, — поддержал шутку, переходя на украинский вариант русского, второй.
— Шутники! — сказал на это хозяин квартиры и, быстро написав на бумажке: "официально журналист, а на самом деле гауптштурмфюрер СС, сотрудник СД, связан с Гейдрихом", с многозначительным выражением на лице подвинул гостям.
— Ну, ты, Цыц, и конспиратор! — покачал головой "рафинированный англосакс" в твидовом костюме в ёлочку, но сам, тем не менее, говорить вслух "о сокровенном" тоже не стал, а записал на той же бумажке: "и я журналист, а так – MI-6".
- Ох, грехи наши тяжкие! — Вздохнул Федорчук, делая свою запись. — И как же нас угораздило? Есть идеи, или об этом тоже нельзя вслух?
— А тебе легче станет, если я рожу что-нибудь вроде "сбоя в мировых линиях" или о "пробое пространственно-временного континуума"? — Степан придвинул к себе листок, на котором под немецкой и английской строчками было выведено кириллицей: "журналист и я, а так РОВС, НКВД", и даже бровь от удивления поднял. — Ну, мы и попали.
— Мы попали... — задумчиво пропел по-русски Ицкович и вытянул из кармана пиджака пачку французских сигарет.
— Ты же, вроде, бросил? — Снова удивился Матвеев.
— Бросишь тут, когда полковое знамя спи***ли, — усмехнулся не без горечи Федорчук и тоже потянулся к сигаретам. — Так что, профессор, так уж и никаких идей?
— Идей море, — Матвеев-Гринвуд встал и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. — Конспиративная?
— Идей море, — Матвеев-Гринвуд встал и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. — Конспиративная?
— А то ж, — Ицкович встал и подошел к буфету. — Выпить кто-нибудь желает? — спросил он.
Незаметно для себя все трое перешли на русский и говорили теперь гораздо свободнее, но голосов, разумеется, не повышали.
— Вообще-то разговор на серьезную тему... — Степан с сомнением смотрел на извлеченную из буфета бутылку коньяка и очень характерно дернул губой.
— А я, собственно, и не настаиваю, — пожал плечами Олег, который был теперь настолько не похож на себя прежнего, что при взгляде на него у Матвеева дух захватывало. Впрочем, имея в виду, новую внешность Витьки и вспомнив, как выглядит он сам, Степан эту тему решил "не расчесывать". И так на душе было погано – хуже не куда – а тут, как назло, еще и ни одного знакомого лица. Но с другой стороны, лучше так, чем никак. Втроем все же легче как-то.
— Ладно, — сказал он, увидев, как утвердительно кивает Олегу Виктор. — Плесни и мне немного.
— Заметьте, не я это предложил! — Довольно улыбнулся Ицкович, а вслед за ним и остальные.
— А не может так случиться, что это бред? — Осторожно спросил Федорчук, понюхав свою рюмку.
— Коллективный? — Уточнил Степан.
— У меня бреда нет, — отрезал Ицкович. — Я себя проверил.
— А это возможно? — Сразу же заинтересовался Виктор.
— Нет, разумеется, — Ицкович тоже понюхал коньяк, но пить не торопился. — Тут расклад настолько простой, что и говорить не о чем, но, пожалуйста, если уж так приспичило. Допустим, у меня бред, и все это, — он обвел рукой комнату и находящихся в ней людей. — Есть лишь плод моего воображения. Отлично! Но! Если бред настолько подробен, что внутри него я не только вижу и слышу, но и чувствую, то какая, собственно, разница, снится это мне или происходит на самом деле. Ведь если я обожгу палец, мне будет больно...
— Это называется солипсизм[52]... — как бы ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно внятно произнес Матвеев.
— Можешь считать меня последователем Клода Брюне[53], — пожал широкими плечами "немца" Олег. — По факту же, я знаю, что я здесь и что вы тоже здесь. Что это значит для меня? Для меня – здесь и сейчас – это единственная реальность, данная мне в ощущениях, и, как это ни дико, мне даже неинтересно знать, каким макаром меня сюда занесло! Что для нас изменится, если мы поверим, что нас, и в самом деле, запихнула сюда юная креолка, читающая на досуге Чехова?
— Какая креолка? — Опешил Федорчук.
— Красивая, — снова пожал плечами Ицкович. — На Фани Ардан похожа. Ну, помните, она меня ночью на улице поцеловала?!
— Пить меньше надо! — Покачал головой Матвеев. — Но, ты уж извини, Олежек, не было там никакой мулатки, креолки, или квартеронки. Но ты прав. Потому что старичок, которому мы сдуру, да с пьяных глаз чуть не полторы тонны евро отдали, в Хароны[54] тоже не годится.
— Какой старик? — Почти в один голос воскликнули донельзя удивленные Федорчук и Ицкович. — Какой такой Харон?
— Вы что, не помните старика? — Подозрительно сузив глаза, спросил Степан. — И про деньги... и про желание?
— Нет, — покачал головой Ицкович. — Постой! Витя, а у тебя кто был?
— У меня... — Виктор провел пальцем по узким усикам и, уже начиная догадываться, куда клонит Олег. — Разумеется, мужика в военной форме никто из вас ночью не видел?
— Нет, а кто он? — С новым интересом поинтересовался Матвеев.
— Прапорщик Прокопенко... он в Афгане...
— То есть, каждый из нас видел, что-то такое, чего не видели другие. — Кивнул явно довольный своей проницательностью Ицкович. — Но даже если эти трое и заслали нас сюда, что с того?
— Н-да, — Федорчук опрокинул рюмку, выдохнул воздух носом и закурил, наконец, сигарету, которую так и крутил в пальцах.
— И без возврата... — кивнул Степан и тоже выпил рюмку. — Во всяком случае, исходить следует из худшего, — добавил он, возвращая пустую рюмку на стол. — Наши там, а мы здесь... навсегда.
— А я о чем? — Олег загасил в пепельнице окурок и, вытряхнув из пачки новую сигарету, "обстучал" ее об стол. — Жены, дети... Если на этом зациклиться, можно, действительно, спятить. Я "пятить" не желаю. Они живы, здоровы, а мы... Мы здесь. Из этого и надо сходить.
— То есть, — по глазам было видно, что "белогвардейцу" Федорчуку, ох как, сейчас не сладко, но голос Вощинина звучал ровно. — Ты предлагаешь оставить Герцена за кадром, и сразу перейти к Чернышевскому?
— В смысле от "Кто виноват?" к "Что делать?" — скептически хмыкнул Матвеев.
— Ну, не Некрасова же вспоминать, — притворно возмутился Ицкович с усмешкой. Правда от этой усмешки во рту появлялась оскомина.
— Всем плохо, — выдохнув дым, предотвратил возможную дискуссию Федорчук, только это уже в прошлом, а нас должно интересовать именно будущее.
— Ну не скажи, — огрызнулся вдруг начавший краснеть Олег. — Ты помнишь, что здесь через три с половиной года начнется?
— Ты серьезно? — Прищурился Степан.
— Двадцать шесть миллионов и три из них мои соплеменники, — Ицкович отвернулся и посмотрел в окно. — Или по другому счету пятьдесят пять и шесть.
— Угомонись! — Матвеев, наконец, снова сел за стол и, протянув руку, завладел бутылкой. — Ты не один такой совестливый, только на всякое "А" имеется свое веское "Б".
— Да, ну? — Федорчук аккуратно подвинул к Матвееву свою рюмку и, оглянувшись на Ицковича, все еще созерцающего унылый городской пейзаж за окном, двинул по столу, как шахматную фигуру, и рюмку Олега. — И какое же у нас "Бэ"?
— У тебя, — самое серьезное.
— Вообще-то, да, — подумав мгновение, согласился Виктор. — И одни – звери, и другие, блин, — животные. Да еще немцы на пятки наступают...
— Вот именно, — многозначительно произнес Матвеев, глядя в спину Олегу. — Еще и немцы...
— Допустим, — когда Ицкович повернулся к столу, цвет его лица был уже вполне нормальным. — Я, между прочим, никаких особых надежд на будущее и не лелею...
— А вот истерику, сержант, устраивать не надо! — Остановил его командным окриком Федорчук.
Ицкович вздрогнул, словно на бегу споткнулся, и удивленно посмотрел на Федорчука-Ващинова.
— Старший сержант, — буркнул он через мгновение.
— Тем более! — Теперь встал Федорчук. Видно, его очередь настала. — Думаешь, у меня сердце не болит? — Спросил он, подходя к Ицковичу почти вплотную. — Между прочим, и за "ваших" тоже!
— Можешь не объяснять, — махнул рукой Олег. — Не первый год знакомы.
— Ну, а раз понимаешь, посмотри на вещи здраво, — Федорчук оглянулся на Матвеева и попросил: — Булькни там что ли, а то у меня от напряжения весь алкоголь сгорел.
— Ладно, господа алкоголики! — Матвеев насупился, но налил всем, и себе тоже.
— Специальности у нас здесь такие, — продолжил между тем Виктор. — Что даже если до войны дотянем, ее, вряд ли переживем. Comprenez-vous[55]?
— Ну, и? — Олег докурил сигарету, взял со стола две рюмки, свою и Федорчука, и подошел к разгуливающему по комнате другу. — Держи.
— Спасибо, — кивнул Виктор. — Причем мое положение самое гадкое. Надо объяснять?
— Не надо, — откликнулся из-за стола Матвеев. — Тебе точно надо ноги делать. И знаешь, у меня для тебя даже документик, кажется, завалялся.
— Что значит "кажется"? — Нахмурился Олег.
— Проверить надо, — объяснил Степан. — Знает ли об этих документах кто-нибудь еще. Если нет, все в ажуре. Документы, можно сказать, идеальные. Ты же по-французски без акцента?
— Ну? — Поднял бровь Виктор.
— Будешь французом, вернее эльзасцем.
— Серьезно?
— Витя, ты за кого меня принимаешь?
— Тогда, ладно, — улыбнулся в ответ Федорчук. — Буду французом.
— Ну, и ладушки, — Матвеев опрокинул в рот рюмку, крякнул, разом нарушив образ английского джентльмена, и тоже потянулся к сигаретам Ицковича. — Дай, что ли и мне подымить.
— Травись! Что мне жалко! — Усмехнулся явно успевший взять себя в руки Олег. — У меня еще есть, но ты все-таки помни, Степа, когда дым пускаешь, на чьи деньги эта отрава приобретена.
— Не боись!
— Ну, а по существу? — спросил Олег, усаживаясь на место. — То, что Витю надо вынимать, ясно. Но...
— Нас всех следует вынуть. — Матвеев не шутил.
— Почему?
— Потому что три человека не в силах повернуть колесо истории вспять. Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.