Г-н де Куаньи вышел и минуту спустя вернулся, ведя Андреа, которая трепетала, не понимая, почему на нее обрушилось столько милостей.
— Садитесь здесь, мадемуазель, — сказала дофина, — рядом с герцогиней.
Андреа робко поднялась на возвышение; она была в таком смятении, что села на расстоянии не более фута от статс-дамы, что было с ее стороны несколько смело.
Герцогиня смерила ее таким испепеляющим взглядом, что бедняжка отскочила фуга на четыре, словно прикоснувшись к сильно заряженной лейденской банке.
Король Людовик XV смотрел на нее с улыбкой.
«Вот оно что! — сказал себе герцог де Ришелье. — Да мне почти нет нужды вмешиваться, все идет само собой».
Тут король обернулся и заметил маршала, который был готов выдержать его взгляд.
— Добрый день, герцог, — обратился к нему Людовик XV. — Хорошо ли вы ладите с герцогиней де Ноайль?
— Государь, — отвечал маршал, — герцогиня всегда оказывает мне честь, обходясь со мною, как с вертопрахом.
— Вы также ездили на дорогу, ведущую в Шантелу, герцог?
— Честью клянусь, государь, не ездил: я слишком взыскан милостями вашего величества к моему дому.
Король не ожидал этого удара; он собирался позубоскалить, однако его опередили.
— Что же я такого для вас сделал, герцог?
— Ваше величество, вы назначили герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.
— Да, герцог, верно.
— Для этого вашему величеству понадобилось проявить изрядную энергию и немалое искусство: такой жест — почти государственный переворот.
Трапеза уже завершилась: король немного помедлил и встал из-за стола.
Разговор, должно быть, его тяготил, но Ришелье не намерен был упускать свою жертву. И едва король пустился болтать с г-жой де Ноайль, дофиной и м-ль де Таверне, Ришелье предпринял столь искусный маневр, что вклинился в разговор и повел его, куда считал нужным.
— Государь, — сказал он, — как известно вашему величеству, успех действует ободряюще.
— Вы хотите сказать, герцог, что вы бодры?
— Я хочу попросить у вашего величества еще одной милости после той, какую король уже соблаговолил мне оказать; у одного моего доброго друга, давнего слуги вашего величества, есть сын, который служит в тяжелой кавалерии. Это весьма достойный молодой человек, но он беден. От августейшей принцессы он получил патент капитана, но получить роту не может.
— Эта принцесса — моя дочь? — осведомился король, обернувшись к дофине.
— Да, государь, — ответствовал Ришелье, — а отец молодого человека зовется бароном де Таверне.
— Мой отец! — невольно вскрикнула Андреа. — Филипп! Вы просите роту для Филиппа, ваша светлость?
И в ужасе от того, что нарушила этикет, Андреа отступила на шаг, покраснев от стыда, и молитвенно соединила руки.
Король обернулся, любуясь румянцем и смущением девушки; затем он устремил на Ришелье благосклонный взор, открывший старому царедворцу, как кстати пришлась его просьба, представлявшая его величеству столь удобный случай.
— В самом деле, — заметила дофина, — этот молодой человек очарователен, и я просто обязана способствовать его продвижению. Как несчастны принцы! Бог, наделяя их доброй волей, отнимает у них память или разумение; как же я не подумала, что этот юноша беден, что пожаловать ему эполеты недостаточно, что следовало еще дать ему роту!
— Ах, откуда вашему высочеству было знать?
— О, я знала, — поспешно подхватила дофина с жестом, напомнившим Андреа такой скудный, бедный и все-таки такой любимый дом ее детства, — да, я знала, но решила, что сделала все, что требуется, пожаловав господину Филиппу де Таверне чин. Не правда ли, мадемуазель, ведь его зовут Филиппом?
— Да, сударыня.
Король обвел взглядом все эти лица, такие благородные, такие открытые; потом взгляд его задержался на лице Ришелье, которое также осветилось великодушием, передавшимся ему, несомненно, от его августейшей соседки.
— Ах, герцог, — вполголоса сказал король, — я, кажется, поссорюсь с Люсьенной.
И тут же прибавил, обращаясь к Андреа:
— Скажите, мадемуазель, вас это порадует?
— О, государь, — пролепетала Андреа, молитвенно сложив руки, — умоляю вас!
— В таком случае дело слажено, — изрек Людовик XV. — Герцог, выберите роту получше для этого бедного юноши, а я, если патент еще не оплачен и пост вакантен, внесу деньги.
Этот великодушный поступок обрадовал всех присутствующих; королю он подарил небесную улыбку Андреа, герцогу Ришелье — благодарность из ее прелестных уст, от которых, будь он помоложе, он потребовал бы и большего, потому что был скуп и честолюбив.
Один за другим появлялись гости; среди прочих пожаловал кардинал де Роган, усердно посещавший дофину с тех пор, как она поселилась в Трианоне.
Но король весь вечер осыпал милостями и благосклонными словами только Ришелье. Он даже позволил маршалу сопровождать его, когда простился с дофиной, собираясь возвращаться в свой Трианон. Старый царедворец последовал за королем, дрожа от радости.
Покуда его величество с герцогом и двумя офицерами возвращался темными аллеями к себе во дворец, дофина отпустила Андреа.
— Вам нужно написать в Париж об этой доброй новости, — сказала ей принцесса, — можете идти, мадемуазель.
И девушка вслед за лакеем, несшим фонарь, пересекла эспланаду, отделявшую службы от Трианона.
Чуть впереди нее от куста к кусту скользила в листве тень, горящими глазами ловившая каждое движение девушки: то был Жильбер.
Когда Андреа добралась до крыльца и начала подниматься по каменным ступеням, лакей вернулся в передние Трианона.
Тогда Жильбер в свой черед проник в вестибюль, прокрался во двор, где находились конюшни, и по маленькой лесенке, напоминавшей приставную, вскарабкался к себе в угловую мансарду, расположенную напротив окон спальни Андреа.
Оттуда ему было видно, как Андреа кликнула горничную г-жи де Ноайль. Но едва девушка, чья комната выходила в тот же коридор, вошла в спальню Андреа, как между вожделеющим взором Жильбера и предметом его желаний, подобно непроницаемой пелене, опустилась штора.
Во дворце остался только кардинал де Роган, который с удвоенным пылом рассыпал перед дофиной любезности, на которые она отвечала довольно холодно.
Наконец прелат испугался, не слишком ли он назойлив, тем более что дофин удалился к себе. Поэтому он откланялся, уверив ее королевское высочество в своем глубочайшем и нежнейшем почтении.
Когда он уже садился в карету, к нему подошла горничная дофины и просунулась в глубь экипажа.
— Вот, — сказала она.
И протянула ему шелковистую бумажку, от прикосновения к которой кардинал вздрогнул.
— Вот, — повторил он поспешно, вкладывая в руку женщины увесистый кошелек, в котором, судя по всему, содержалась приличная сумма.
Кардинал, не теряя времени, велел кучеру гнать в Париж, а на заставе, мол, он скажет, куда ехать дальше.
Всю дорогу он в темноте кареты ощупывал то, что было завернуто в бумажку, и целовал ее, словно упоенный любовник. На заставе он приказал:
— На улицу Сен-Клод.
Вскоре он уже шел по таинственному двору и входил в небольшую гостиную, где ждал Фриц, молчаливый страж и посредник.
Бальзамо заставил себя ждать четверть часа. Наконец он появился и в оправдание сослался на поздний час: он, дескать, уже не рассчитывал на посетителей.
В самом деле, время близилось к одиннадцати вечера.
— Вы правы, господин барон, — сказал кардинал, — и я приношу вам свои извинения за беспокойство. Но помните, вы сами сказали мне когда-то, что, мол, если мы желаем проникнуть в некие тайны…
— То для этого требуются волосы особы, о которой мы тогда толковали, — перебил Бальзамо, успевший заметить бумажку в руках у простодушного прелата.
— Вот именно, барон.
— И вы принесли мне ее волосы, сударь. Превосходно.
— Вот они. Как вы думаете, смогу я получить их обратно после опыта?
— Если не понадобится их сжечь. А в этом случае…
— Конечно, конечно, — подхватил кардинал. — Но в конце концов, я сумею раздобыть другие. Вы скажете мне свое суждение?
— Сегодня?
— Вы же знаете, я нетерпелив.
— Сударь, сперва надо попробовать.
Бальзамо взял прядку и стремительно поднялся в комнату к Лоренце.
«Итак, сейчас я узнаю тайну этой монархии, — говорил он себе по дороге, — сейчас я проникну в скрытый замысел Господа».
И прежде чем отворить таинственную дверь, он прямо через стену погрузил Лоренцу в сон. Поэтому молодая женщина встретила его нежным поцелуем. Бальзамо с трудом высвободился из ее объятий. Трудно сказать, причиняло несчастному барону горшие муки — упреки, которыми осыпала его красавица итальянка, когда бодрствовала, или ее ласки, когда она спала.
Наконец ему удалось расцепить прекрасные руки, обвившиеся округ его шеи.
— Любимая моя Лоренца, — сказал он, вкладывая ей в руку бумажку, — ты можешь мне сказать, чьи это волосы?
Лоренца взяла локон и прижала к груди, потом ко лбу; хотя оба ее глаза были открыты, во сне она все видела умом и сердцем.
— О! Их похитили со славной головы, — сказала она.
— Вот как? Счастлива ли та, которой они принадлежат?
— Может быть…
— Подумай хорошенько, Лоренца.
— Она может быть счастлива: жизнь ее еще ничем не омрачена.
— Однако она замужем?
— О! — с нежным вздохом воскликнула Лоренца.
— Ну же, что такое? Что ты хочешь сказать, моя Лоренца?
— Она замужем, дорогой Бальзамо, — добавила молодая женщина, — однако…
— Однако?
— Однако…
Лоренца снова улыбнулась.
— Я ведь тоже замужем, — сказала она.
— Разумеется.
— Однако…
Бальзамо изумленно смотрел на Лоренцу; несмотря на то, что молодая женщина была погружена в сон, лицо ее залилось целомудренным румянцем.
— Однако? — повторил Бальзамо. — Говори же.
Она снова обвила руками шею возлюбленного и, спрятав лицо у него на груди, сказала:
— Однако я девственница.
— Значит, эта женщина, принцесса, королева, — вскричал Бальзамо, — притом что она замужем…
— Эта женщина, принцесса, королева, — повторила Лоренца, — такая же невинная девственница, как я; она даже еще чище, еще невинней, потому что не любит никого так, как люблю я.
— Это судьба! — прошептал Бальзамо. — Благодарю тебя, Лоренца, я узнал все, что хотел.
Он поцеловал ее и бережно сунул в карман локон; срезав у Лоренцы прядку ее черных волос, он сжег их на свечке и собрал пепел в ту бумажку, в которую был завернут локон дофины.
Затем он спустился; идя по лестнице, он разбудил молодую женщину.
Прелат нетерпеливо ждал, снедаемый сомнениями.
— Ну что, господин граф? — спросил он.
— Прекрасно, монсеньор!
— Что сказал оракул?
— Что вы можете надеяться.
— Он так сказал? — вне себя от волнения воскликнул кардинал.
— Судите сами, монсеньор, как сочтете нужным: оракул утверждает, что эта женщина не любит своего мужа.
— О! — вырвалось у Рогана в порыве радости.
— А волосы пришлось сжечь, — сказал Бальзамо, — чтобы по дыму определить истину; вот пепел, я весь его собрал с огромным тщанием, словно каждая крупинка стоит миллион.
— Благодарю вас, сударь, благодарю, я ваш вечный должник.
— Не стоит об этом говорить, сударь; позвольте дать вам только один совет: не глотайте этот пепел вместе с вином, как подчас делают влюбленные, это влечет за собой столь опасную тягу к предмету вашей любви, что страсть ваша станет неизлечима, между тем как сердце возлюбленной, напротив, охладеет.
— Вот как! Хорошо, я остерегусь, — отвечал потрясенный прелат. — Прощайте, граф, прощайте.
Спустя двадцать минут карета его высокопреосвященства встретилась на углу улицы Пти-Шан с экипажем герцога де Ришелье и едва не опрокинула его в одну из огромных ям, вырытых на месте, где строился какой-то дом.
Двое вельмож узнали друг друга.
— Это вы, принц! — с улыбкой сказал Ришелье.
— Это вы, герцог! — отозвался г-н Луи де Роган и приложил палец к губам.
И оба разъехались в разные стороны.
93. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ ОЦЕНИВАЕТ НИКОЛЬ ПО ДОСТОИНСТВУ
Г-н де Ришелье направлялся прямо в особнячок, занимаемый г-ном де Таверне на улице Цапли.
Поскольку наравне с хромым бесом[35] мы обладаем привилегией, дающей нам возможность легко проникать в каждый закрытый дом, мы еще прежде Ришелье увидим, как барон, сидя перед камином и положив ноги на огромную подставку для дров, под которой догорает тлеющая головешка, ворчит на Николь, время от времени беря ее за подбородок, несмотря на возмущенные и презрительные гримаски девушки.
Не возьмем на себя смелость утверждать, приятнее была бы ей ласка без воркотни или она предпочла бы воркотню без ласки.
Разговор у господина и служанки велся важный: почему в вечерние часы Николь никогда не прибегает вовремя на зов колокольчика, почему всякий раз у нее находятся дела то в саду, то в оранжерее, а прочие свои обязанности, кроме этих двух, она исправляет нерадиво.
На это соблазнительная Николь, грациозно вертясь то так, то этак, отвечала:
— Тем хуже! По мне, тут тоска смертная, а ведь мне обещали, что я поеду с барышней в Трианон!..
Тут г-н де Таверне, надо думать из сострадания, счел своим долгом потрепать девушку по щекам и по подбородку, несомненно надеясь ее этим развлечь.
Николь продолжала сетовать на свою злосчастную судьбу, отвергая утешение.
— В самом деле, — стенала она, — я заперта здесь в гадких четырех стенах, мне почти нечем дышать, а ведь и у меня была надежда на увлекательную жизнь, на будущее.
— Какая это надежда? — осведомился барон.
— Разумеется, Трианон! — объявила Николь. — В Трианоне я бы видела людей, роскошь, на других посмотрела и себя показала.
— Вот как, малютка Николь? — изумился барон.
— А вы как думали, сударь? Ведь я женщина и ничем не хуже других.
— Как она заговорила, паршивка! — глухо пробормотал барон. — Пожить ей хочется! Эх, был бы я молод, был бы я богат!
И, не удержавшись, бросил восхищенный, полный вожделения взгляд на эту юность, пышущую силой и красотой.
Николь между тем стала задумчива и раздражительна.
— Ну же, идите спать, сударь, — сказала она. — Тогда и я смогу лечь в постель.
— Погоди, Николь.
И тут зазвонил колокольчик у входа; Таверне вздрогнул, Николь так и подскочила на месте.
— Кто бы это в половине двенадцатого ночи? — спросил барон. — Иди взгляни, детка.
Николь пошла отворять; она спросила у посетителя имя и приоткрыла дверь на улицу.
Воспользовавшись этим, на улицу со двора бесшумно проскользнула какая-то тень; тем не менее маршал — потому что это был именно он — успел обернуться и заметить удаляющуюся фигуру.
Николь, сияя, пошла вперед со свечой.
— Ну и ну! — улыбаясь, проговорил маршал, следуя за нею в гостиную. — А ведь этот старый проказник Таверне упоминал мне только о своей дочке!
Герцог был из тех людей, которые все подмечают с первого взгляда.
Ускользнувшая тень навела его на мысли о Николь, а Николь — на мысли об этой тени. По смазливому личику девушки он догадался, зачем пожаловала эта тень, а едва он разглядел хитрый взгляд, белоснежные зубы и тонкий стан субретки, как ее характер и склонности стали ему совершенно ясны.
В дверях гостиной Николь объявила не без волнения:
— Его светлость герцог де Ришелье!
В этот вечер имени герцога суждено было производить сенсацию. На барона оно произвело такое впечатление, что он встал с кресла и пошел прямо к двери, не веря собственным ушам.
Но не успел он дойти до порога, как в полумраке коридора увидел г-на де Ришелье.
— Герцог! — ахнул он.
— Да, любезный друг, он самый, — отозвался Ришелье как мог дружелюбнее. — А, после давешней нашей встречи ты удивлен. Тем не менее я здесь. Дай же мне руку!
— Чрезмерная честь для меня, ваша светлость…
— Ты становишься глуп, мой дорогой, — сказал старый маршал, отдавая трость и шляпу Николь и усаживаясь в кресле поудобнее, — ты оброс мохом, ты заговариваешься… Сдается мне, ты забыл, что значит жить в свете.
— Однако, герцог, по моему разумению, — волнуясь, отвечал Таверне, — прием, который ты давеча мне оказал, был столь недвусмыслен, что ошибиться было невозможно.
— Послушай, старый друг, — возразил на это Ришелье, — ты в тот раз вел себя, как школьник, а я, как педант, только розги и недоставало. У тебя найдется что мне сказать, но я хочу избавить тебя от этого труда: ты скажешь глупость, я отвечу другой глупостью… Перейдем-ка лучше от минувшего к настоящему. Знаешь, зачем я приехал к тебе нынче вечером?
— Нет, конечно.
— Чтобы сообщить тебе, что король жалует твоему сыну роту, о чем ты и просил меня позавчера. Да пойми же ты, черт побери, какое тут тонкое дело: позавчера я был почти министр и просить о чем-либо был не вправе; сегодня же, когда я отказался от портфеля, когда я просто Ришелье, тот самый, что раньше, я был бы круглым дураком, если бы не стал просить. И вот я попросил, получил искомое и приезжаю к тебе с добычей.
— Герцог, неужели… такое великодушие с твоей стороны!..
— Есть исполнение долга, налагаемое дружбой! Тебе отказал министр, а Ришелье исходатайствовал для тебя то, чего ты просил.
— Ах, герцог, ты меня восхищаешь. Значит, ты — истинный друг!
— Черт побери!
— И король, король оказал мне такую милость…
— Боюсь, король сам не знает, что он сделал, но, впрочем, может быть, я ошибаюсь, и он знает это как нельзя лучше.