Тут Ришелье навострил уши, но не только ради слов племянника.
— Ты утверждаешь, что она сердечно мне предана? — переспросил он.
— И я вам это докажу.
— Но, дорогой мой, я не спорю… Я призвал тебя, чтобы ты мне подсобил. Ты моложе, следовательно, сильнее; ты преуспел, я потерпел поражение; это в порядке вещей, и я, право же, не понимаю, почему тебя мучит совесть: если ты действовал в моих интересах, значит, ты совершенно прав; если ты действовал против меня — ну что ж! Я воздам тебе тою же мерой. О чем же тут объясняться?
— Дядюшка, на самом деле…
— Ты сущее дитя, герцог. Твое положение блестяще: пэр Франции, герцог, командир легкой конницы, через полтора месяца будешь министром; ты должен быть выше всех этих ничтожных мелочей: успех оправдывает все, дитя мое. Предположим — знаешь, я ведь люблю притчи, — предположим, что мы с тобой два мула из басни… Но что это там за шум?
— Ничего, дядюшка, продолжайте.
— Нет, погоди, я слышу, что во двор въехала карета.
— Дядюшка, прошу вас, не прерывайте вашей притчи; то, что вы мне говорите, интересует меня куда более всего прочего; я и сам люблю притчи.
— Да, мой дорогой, я хотел сказать тебе, что пока ты процветаешь, никто не бросит тебе в лицо упрек, тебе нечего опасаться завистников с их злобой; но стоит тебе захромать, стоит споткнуться… Вот тут уж берегись! Тут-то волк на тебя и бросится; но я же говорил: у тебя в передней какой-то шум. Это, наверно, тебе принесли портфель министра. Милая графиня славно потрудилась для тебя в алькове.
Вошел придверник.
— Господа комиссары парламента, — с тревогой возвестил он.
— Вот так-так! — воскликнул Ришелье.
— Комиссары парламента? Что им от меня нужно? — произнес герцог, которого не слишком-то успокоила ухмылка дяди.
— Именем короля! — произнес звучный голос в глубине передней.
— Ого! — воскликнул Ришелье.
Г-н д'Эгийон побледнел, как полотно, подошел к двери и самолично ввел в гостиную двух комиссаров, за чьими спинами виднелось двое бесстрастных судебных приставов, а за ними на почтительном расстоянии толпились потрясенные слуги.
— Что вам от меня угодно? — с волнением в голосе спросил герцог.
— Мы имеем честь беседовать с его светлостью герцогом д'Эгийоном? — осведомился один из комиссаров.
— Да, господа, я герцог д'Эгийон.
Комиссар, не мешкая, с глубоким поклоном извлек из-за пояса составленный по всем правилам документ и громко, отчетливо начал читать.
Это было подробное, обстоятельное, полное постановление, в котором герцогу д'Эгийону предъявлялись тяжкие обвинения, и среди подозрений, которые на него возводились, были такие, которые пятнали его честь; этим постановлением герцог лишался прерогатив пэра королевства.
Г-н д'Эгийон слушал чтение, как человек, сраженный молнией, слушает раскаты грома. Он был недвижен, как статуя на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять копию постановления, которую преподнес ему комиссар парламента.
Тогда маршал, также вставший с кресла, со всем проворством и живостью подхватил документ, прочел его и отдал поклон гг. комиссарам.
После их ухода герцог д'Эгийон еще долго оставался в оцепенении.
— Какой тяжкий удар! — изрек Ришелье. — Вот ты больше не пэр Франции. Это унизительно.
Герцог повернулся к дяде, словно к нему только теперь вернулись жизнь и рассудок.
— Ты ничего подобного не ждал? — осведомился Ришелье в том же тоне.
— А вы, дядюшка? — парировал д'Эгийон.
— Кто мог предположить, что парламент так яростно обрушится на фаворита короля и королевской фаворитки? Да тех, кто издал такое постановление, в порошок сотрут!
Герцог сел, прижимая ладонь к пылающему лицу.
— И если уж за то, что тебя назначили командиром легкой конницы, — продолжал старый маршал, поворачивая кинжал в ране, — парламент лишил тебя пэрства, то, если тебя назначат министром, он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре! Эти люди тебя ненавидят, д'Эгийон, остерегайся их.
Герцог героически снес эти чудовищные насмешки; несчастье возвысило его, укрепило его дух.
Ришелье счел его стоицизм признаком бесчувствия, а возможно, и тупости; он решил, что надо кольнуть еще больнее.
— Но теперь, когда ты перестал быть пэром, — продолжал он, — ты уже не будешь возбуждать в этих крючкотворах такую ненависть… Укройся на несколько лет в каком-нибудь глухом углу. Твое спасение в безвестности, но, впрочем, безвестность все равно ждет тебя, хочешь ты того или нет; лишившись звания пэра, теперь тебе не так-то просто будет сделаться министром; значит, от этих хлопот ты будешь избавлен; ну а если пожелаешь бороться — что ж! За тебя госпожа Дюбарри, она всем сердцем тебе предана, это серьезная поддержка.
Г-н д'Эгийон встал. Ни единым ненавидящим взглядом не удостоил он своего дядю за все терзания, которые тот ему причинил.
— Вы правы, дядюшка, — спокойно отвечал он, — и в последнем вашем замечании заметна вся ваша мудрость. Госпожа Дюбарри, которой вы меня столь любезно представили и которой так пламенно меня превозносили, — это могут засвидетельствовать все, кто бывает в Люсьенне, — госпожа Дюбарри меня защитит. Слава Богу, она любит меня, она ничего не боится и пользуется влиянием у его величества. Благодарю вас за совет, дядюшка, в нем все мое спасение. Лошадей! Бургиньон, в замок Люсьенна!
Маршал так и остался стоять с натянутой улыбкой на устах.
Г-н д'Эгийон почтительно поклонился дяде и вышел из гостиной, оставив маршала весьма озадаченным, а главное, в большом смущении: старику было неловко за то ожесточение, с каким он язвил этого благородного и пылкого человека.
Некоторое утешение маршал почерпнул в том, с какой необузданной радостью читали вечером парижане две тысячи экземпляров постановления, вырывая их друг у друга из рук прямо на улицах. Но когда Рафте стал расспрашивать маршала, что у него было с д'Эгийоном, Ришелье не удержался от вздоха.
Тем не менее он рассказал все как было.
— Итак, ответный удар нанесен? — сказал секретарь.
— И да, и нет, Рафте, но эта рана не смертельна, а в Трианоне у нас приготовлено кое-что получше, и теперь я жалею, что не употребил всех сил именно на это. Мы погнались за двумя зайцами, Рафте. Это ужасный просчет.
— Почему? Если мы поймаем того, который получше… — возразил Рафте.
— Ах, любезный Рафте, запомни хорошенько: лучший заяц всегда тот, которого мы упустили, и ради него мы всегда рады пожертвовать другим, то есть тем, которого поймали.
Рафте пожал плечами; и все-таки с Ришелье нельзя было не согласиться.
— Вы полагаете, что герцог д'Эгийон найдет выход? — спросил секретарь.
— А ты, бездельник, полагаешь, что король не найдет выхода?
— Ну король-то проложит себе дорогу повсюду, но речь, насколько мне известно, не о короле?
— Где пройдет король, там пролезет и госпожа Дюбарри, которая ни на шаг не отходит от короля. А за госпожой Дюбарри прошмыгнет и д'Эгийон, который… Но ты же не смыслишь в политике, Рафте.
— А вот метр Флажо полагает иначе, монсеньор.
— Ну что же говорит метр Флажо? И вообще, кто он такой?
— Он стряпчий, сударь.
— Что дальше?
— Да то, что, по мнению господина Флажо, с этим не справится и сам король.
— Неужто? И кто же окажет сопротивление льву?
— Да не кто иной, как крыса, монсеньор!
— То есть сам метр Флажо?
— Так он и говорит.
— И ты ему веришь?
— Я всегда верю стряпчему, когда он сулит всякие напасти.
— Посмотрим, Рафте, какими средствами располагает метр Флажо.
— Вот и я так думаю, монсеньор.
— Ну а теперь отужинай со мной, и я лягу. Мне было так больно видеть, что мой несчастный племянник лишился звания пэра Франции и надежды на пост министра! Все-таки дядюшка я ему или не дядюшка, подумай, Рафте!
И г-н де Ришелье испустил несколько вздохов, а затем рассмеялся.
— Однако вы, ваша светлость, обладаете всеми качествами, необходимыми министру, — заметил Рафте.
98. Г-Н Д'ЭГИЙОН БЕРЕТ РЕВАНШ
На следующий день после того, как Париж наполнился слухами о грозном постановлении парламента и всем его жителям не терпелось узнать, каковы же будут последствия этого, к герцогу Ришелье, который вернулся в Версаль и зажил по-прежнему, вошел Рафте с письмом в руке. Секретарь так и этак вертел письмо, разглядывая его с беспокойством, незамедлительно передавшимся его господину.
— Что это, Рафте? — осведомился маршал.
— Полагаю, сударь, что здесь содержится нечто крайне неприятное.
— Почему же ты так полагаешь?
— Потому что письмо это от его светлости герцога д'Эгийона.
— Вот как! От моего племянника?
— Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.
— Потому что письмо это от его светлости герцога д'Эгийона.
— Вот как! От моего племянника?
— Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.
Герцог протянул руку и проговорил:
— Я не робкого десятка. Давай его сюда.
— Имейте в виду, — предупредил Рафте, — что пристав, отдавая письмо, смеялся во всю глотку.
— Вот дьявол! Это и впрямь не предвещает ничего хорошего. Ну все равно, давай, — проворчал маршал.
— Он еще добавил, что, дескать, его светлость герцог д'Эгийон советует вручить это письмо монсеньору маршалу немедленно.
— Боль, ты не вырвешь у меня признание в том, что ты есть зло![40] — воскликнул почтенный маршал, недрогнувшей рукой сломал печать и принялся за чтение.
— Что-то вы кривитесь! — заметил Рафте, сложив руки за спиной и наблюдая за герцогом.
— Неслыханно! — продолжая читать, пробормотал Ришелье.
— Судя по всему, дело нешуточное?
— А ты, я вижу, и рад.
— Конечно, поскольку я не ошибся.
Маршал между тем читал дальше.
— У короля доброе сердце, — изрек он вскоре.
— Он назначил господина д'Эгийона министром?
— Нет, он распорядился еще лучше.
— О! Каким же образом?
— Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.
Рафте в свой черед пробежал глазами записку; она была написана рукою герцога д'Эгийона и содержала следующее:
«Дорогой дядюшка!
Ваш добрый совет принес плоды: я поверил свои печали прекрасному другу нашего дома г-же графине Дюбарри, и она соблаговолила передать мои признания его величеству. Король был возмущен насилием, учиненным гг. из парламента над его преданным слугою, и в тот же день на совете отменил решение парламента и предписал мне и далее отправлять обязанности пэра Франции.
Зная, как обрадует Вас эта новость, посылаю Вам, дорогой дядюшка, копию решения, принятого сегодня его величеством на совете. Я велел секретарю переписать его, и, таким образом, Вы узнаете о нем раньше всех.
Примите уверения в моем нежном к Вам почтении, дорогой дядюшка, и не оставляйте меня и впредь своими милостями и добрыми советами.
Герцог д'Эгийон».
— Он вдобавок еще и насмехается надо мной! — воскликнул Ришелье.
— Сдается, что так, монсеньор.
— А король-то! Король! Лезет в это осиное гнездо!
— Вчера вы не желали этому верить.
— Я не говорил, что он туда не полезет, господин Рафте, а лишь сказал, что ему удастся найти выход. Ну вот он и нашел, как видишь.
— Суть в том, что парламент потерпел поражение.
— И я вместе с ним!
— Сегодня — да.
— Навеки! Я еще вчера это предчувствовал, а ты меня так утешал, что ясно было: добром дело не кончится.
— По-моему, унывать вам еще рано, монсеньор.
— Вы олух, метр Рафте. Я побежден, и за это мне придется платить. Быть может, вы не понимаете, насколько тягостно для меня быть посмешищем в Люсьенне, а ведь в эту минуту герцог глумится надо мною в объятиях госпожи Дюбарри. Мадемуазель Шон и господин Жан при мысли обо мне животики надрывают от смеха, и даже негритенок набивает рот конфетами да хихикает. Проклятие! При всем моем добродушии я вне себя от ярости.
— Вы в ярости, монсеньор?
— Вот именно, в ярости.
— Стало быть, вам не следовало делать того, что вы сделали, — философски заметил Рафте.
— Но вы же сами толкнули меня на это, господин секретарь.
— Я?
— Да, вы.
— Да какое мне дело до того, будет господин д'Эгийон пэром Франции или нет? По-моему, ваш племянник никакого вреда мне не причинил.
— Вы наглец, господин Рафте.
— Вы твердите мне это уже сорок девять лет, монсеньор.
— И буду твердить.
— Но уже не сорок девять лет, а меньше, это меня утешает.
— Так вот как вы мне сочувствуете, Рафте!
— Не вам, сударь, а вашим страстишкам. Вы же умный человек, а совершаете глупости, непростительные даже для такого болвана, как я.
— Объяснитесь, господин Рафте, и если я был в чем-то не прав, то возражать не стану.
— Вчера вам хотелось отомстить, не так ли? Вы желали насладиться унижением вашего племянника, желали любой ценой добиться постановления парламента, а потом ловить каждое содрогание, каждый трепет вашей жертвы, как выражается Кребийон-младший. Но за такие спектакли следует платить, господин маршал, такое удовольствие стоит недешево. Что ж, вы богаты, господин маршал, так платите же, платите!
— А как бы вы поступили на моем месте, господин остроумец?
— Никак. Сидел бы и ждал, не подавая признаков жизни. Однако стоило госпоже Дюбарри обнаружить, что господин д'Эгийон не так стар, как вы, у вас руки стали чесаться от нетерпения столкнуть ее с парламентом.
Маршал в ответ лишь что-то буркнул.
— Право, — продолжал Рафте, — парламент достаточно чуток к вашим подсказкам: он поступил бы так, как вы хотели; постановление было бы издано, затем вы предложили бы свои услуги племяннику, а он ничего бы и не заподозрил.
— Прекрасно, я признаю, что был не прав, но должны же вы были меня предупредить?
— И не дать злу свершиться? Вы принимаете меня за кого-то другого, господин маршал! Вы же всем подряд твердите, что создали меня, обтесали, а сами хотите, чтобы я не приходил в восторг, видя, как творится глупость или приближается беда? Да полно вам!
— Так что же, по-вашему, приближается беда, господин чародей?
— Безусловно.
— Какая же?
— А вот какая: пока вы упрямитесь, господин д'Эгийон найдет способ помирить парламент с госпожой Дюбарри и в тот же день станет министром, а вы отправитесь в изгнание… или в Бастилию.
От ярости маршал высыпал содержимое табакерки на ковер.
— В Бастилию? — переспросил он, пожав плечами. — Разве Людовик Пятнадцатый — то же, что Людовик Четырнадцатый?
— Нет. Однако госпожа Дюбарри вкупе с господином д'Эгийоном стоят госпожи де Ментенон. Берегитесь, тем более что сегодня я не знаю принцессы крови, которая стала бы носить вам туда конфеты и гусят[41].
— Ну и пророчество! — после долгого молчания вымолвил маршал. — Вы читаете в будущем, а что сулит настоящее?
— Господин маршал слишком мудр, ему незачем прислушиваться к чьим-либо советам.
— Долго ты еще будешь насмехаться надо мною, господин шут?
— Обращаю ваше внимание, господин маршал, на то, что вы начали путать даты: нынче людей старше сорока шутами не называют, а мне уже шестьдесят семь.
— Ну ладно, ладно, скажи лучше, как мне выпутаться, да побыстрее!
— Вы хотите совета?
— Совета или чего угодно!
— Еще не пора.
— Шутить изволишь?
— Если бы так! Я шутил бы, если бы обстоятельства были забавны, но, к несчастью, забавного тут ничего нет.
— Почему же ты говоришь, что еще не пора?
— Потому что не пора. Хотя, если весть о решении короля уже дошла до Парижа, тогда пожалуй… Благоволите послать гонца к господину президенту д'Алигеру.
— Чтобы как можно раньше стать предметом насмешек?
— Что за нелепое самолюбие? Господин маршал, вы способны вывести из себя и святого. Позвольте-ка мне все же завершить свой план высадки в Англию и окончательно погрузить вас в интригу по завладению министерским портфелем, тем более что дело уже наполовину сделано.
Маршал знал, что на г-на Рафте накатывает порой черная меланхолия и, как только появляются ее первые признаки, секретаря лучше не раздражать.
— Ну полно, не сердись, — вздохнул он. — Если я чего-то не понимаю, так объясни.
— Стало быть, вы, сударь, желаете, чтобы я выработал для вас линию поведения?
— Разумеется, ты ведь считаешь, что сам я не знаю, как себя вести.
— Ладно, тогда слушайте.
— Слушаю.
— Вы должны послать к господину д'Алигеру, — ворчливо начал Рафте, — письмо господина д'Эгийона вместе с решением, которое король принял на совете. Затем вы дождетесь, когда соберется парламент, чтобы обсудить, что ему делать, — это произойдет немедленно, после чего сядете в карету и нанесете краткий визит вашему стряпчему метру Флажо.
— Что-что? — воскликнул Ришелье, подскочивший при звуке этого имени, как и накануне. — При чем тут господин Флажо? Какое он имеет ко всему этому отношение? Какого дьявола я к нему поеду?
— Имею честь напомнить вам, монсеньор, что метр Флажо — ваш поверенный.
— Ну так что же!
— Как что? Раз он ваш поверенный, значит, ведет ваши дела, у него там всякие бумаги… Вот вы и поедете узнать, нет ли чего нового по вашим тяжбам.
— Завтра?
— Да, господин маршал, завтра.
— Но это же ваша обязанность, господин Рафте.
— Ничуть не бывало. Когда он был простым судебным крючкотвором, мы были с ним на равных, но завтра метр Флажо станет Аттилой[42], бичом королей — не больше и не меньше; поэтому беседовать со столь могущественной персоной должен по меньшей мере герцог, пэр и маршал Франции.