— Нельзя ли узнать, какой счастливый случай привел вас сюда, сударыня?
— Ах, сударыня, приключилась ужасная беда, — ответствовала старая сутяжница.
— Что такое, графиня?
— Новость эта безмерно удручит его величество.
— Да в чем дело, говорите же!
— Парламент…
— Ага, — проворчал герцог д'Эгийон.
— Господин герцог д'Эгийон, — поспешила представить его г-жа Дюбарри, опасаясь возможных недоразумений.
Однако старуха графиня была хитрее всех придворных вместе взятых: недоразумение она могла допустить лишь намеренно, когда это было ей на руку.
— Я говорю, — продолжала она, — о гнусностях судейских крючков и об их неуважении к достойным людям знатного рода.
После подобного комплимента, явно направленного в его сторону, герцог встал и поклонился сутяжнице, которая ответила ему тем же.
— Однако речь идет не только о господине герцоге, — продолжала она, — но и обо всем народе: парламент отказывается работать.
— В самом деле? — откидываясь на подушки софы, воскликнула г-жа Дюбарри. — Значит, во Франции больше нет правосудия! Ну и что же от этого изменится?
Герцог улыбнулся. Графиня Беарнская не приняла шутки и нахмурилась еще больше.
— Это большое несчастье, сударыня, — заметила она.
— Да неужто? — усомнилась фаворитка.
— Сразу видно, сударыня, что вы имеете счастье не участвовать в тяжбах.
— Гм, — проронил г-н д'Эгийон, чтобы привлечь внимание г-жи Дюбарри; та наконец поняла, на что намекает старуха.
— Увы, сударыня, — не задумываясь, ответила она, — верно, теперь я вспомнила: вы в отличие от меня ведете тяжбу, да еще какую!
— Да, сударыня, и всякое промедление для меня просто гибельно.
— Бедная вы, бедная!
— Нужно, госпожа графиня, чтобы король принял решение.
— О, сударыня, его величество настроен весьма серьезно: он прогонит господ советников — и все.
— Но тогда, сударыня, дело затянется на бесконечно долгий срок.
— А вы знаете, как этому помочь, сударыня? Расскажите.
Старая сутяжница спряталась под свои чепцы, словно Юлий Цезарь, накрывший перед смертью голову тогой.
— Помочь можно, — вмешался д'Эгийон, — только вряд ли король решится прибегнуть к этому средству.
— Что за средство? — тревожно спросила старуха.
— Обычное средство, которое употребляет король Франции, когда его воля наталкивается на чрезмерное сопротивление: он назначает торжественное заседание парламента под своим председательством и объявляет: «Нам так угодно!» — хотя несогласные и думают обратное.
— Великолепная мысль! — в восторге воскликнула графиня Беарнская.
— Но о ней не следует распространяться, — хитро заметил д'Эгийон и сделал жест, тут же понятый графиней Беарнской.
— О, сударыня, — обратилась она к г-же Дюбарри, — вы пользуетесь таким влиянием на его величество! Добейтесь, чтобы он сказал: «Нам угодно, чтобы дело графини Беарнской было рассмотрено». Вы же знаете, мне это обещано давным-давно.
Г-н д'Эгийон, поджав губы, поклонился г-же Дюбарри и вышел из будуара. Он услышал, что во двор въехала королевская карета.
— А вот и король! — объявила г-жа Дюбарри и встала, чтобы поскорее спровадить гостью.
— Сударыня, быть может, вы позволите мне припасть к стопам его величества?
— Разумеется, позволю, сударыня, коли вы собираетесь просить о королевском заседании. Если ваше желание таково — оставайтесь.
Едва графиня Беарнская успела оправить чепцы, как вошел король.
— О, графиня, у вас визитеры? — спросил он.
— Графиня Беарнская, ваше величество.
— Справедливости, государь! — возопила старая дама, присев в глубоком реверансе.
— Вот как! — отозвался Людовик XV с едва уловимой для постороннего уха насмешкой. — Неужели, сударыня, вас кто-то оскорбил?
— Государь, я молю о справедливости.
— Кто нанес вам обиду?
— Парламент.
— Ну что ж! — хлопнув в ладоши, сказал король. — Вы жалуетесь на мой парламент. В таком случае прошу вас: проучите его как следует! Я и сам имею основания на него жаловаться и я тоже прошу у вас справедливости, — добавил он, передразнивая реверанс старой графини.
— Ваше величество, вы — король, вы — повелитель.
— Король — да, повелитель — не всегда.
— Изъявите свою волю, государь.
— Я изъявляю свою волю каждый вечер, а они каждое утро изъявляют свою. Но так как наши воли диаметрально противоположны, мы напоминаем землю и луну, которые вечно движутся друг за другом, но никак не могут встретиться.
— Государь, ваш голос достаточно силен, чтобы заглушить вопли этих людишек.
— Вот это и вводит вас в обман. Ведь они — адвокаты, а я нет. Если я говорю «да», они говорят «нет», и мы никак не можем прийти к согласию. Найдите средство помешать им сказать «нет», когда я скажу «да», и я заключу с вами союз.
— Такое средство есть, ваше величество.
— Скорее расскажите, в чем оно заключается.
— Сейчас расскажу, государь. Назначьте заседание парламента под своим председательством.
— Еще того не легче, — проворчал король. — О чем вы думаете, сударыня? Это же почти революция!
— Это средство сказать в лицо всем мятежникам, что властелин — вы. Вы же знаете, государь, что на таком заседании имеет право говорить только сам король, изъявляющий свою волю, и никто не может ему возразить. Вот вы им и скажете: «Нам так угодно», и они покорно опустят головы.
— А мысль и в самом деле великолепная, — вмешалась г-жа Дюбарри.
— Великолепная — пожалуй, удачная — ничуть, — отозвался Людовик XV.
— Но это же так красиво, — с жаром продолжала г-жа Дюбарри, — свита, дворяне, пэры, королевская гвардия, толпы народа, королевский трон с пятью подушками, расшитыми золотыми лилиями… Какая прекрасная будет церемония!
— Вы полагаете? — спросил король, несколько поколебленный этими доводами.
— А роскошный королевский камзол, а подбитая горностаями мантия, а корона с брильянтами, а золотой скипетр — весь этот блеск, который так пристал прекрасному лицу монарха! Ах, государь, в каком великолепии вы явитесь перед всеми!
— Такого заседания не было уже довольно давно, — преувеличенно небрежно бросил король.
— С самого вашего детства, государь, — согласилась графиня Беарнская, — и воспоминания о том, как вы были прекрасны тогда, запечатлелись во всех сердцах.
— К тому же, — добавила г-жа Дюбарри, — вот отменный случай для господина канцлера блеснуть своим суровым и лаконичным красноречием, раздавить всех этих людишек своею правдивостью и достоинством.
— Дождемся первого проступка парламента и тогда посмотрим, — проговорил Людовик XV.
— Возможно ли ждать, государь, еще более страшного злодеяния, чем то, что уже совершено?
— А что такого они сделали?
— Вы разве не знаете?
— Ну подразнили немного господина д'Эгийона, но это же не преступление, хотя он, — глядя на г-жу Дюбарри, промолвил король, — хотя он и входит в число моих друзей. Огорчение, которое они причинили милому герцогу, я искупил своим решением, принятым не то вчера, не то позавчера, не помню. Теперь мы квиты.
— А вот госпожа графиня только что сообщила нам, — поспешно вмешалась г-жа Дюбарри, — что сегодня утром эти господа в черном дождались-таки удобного случая, государь.
— О чем вы? — нахмурившись, спросил король.
— Говорите, сударыня, государь позволяет, — предложила фаворитка.
— Ваше величество, господа советники решили не проводить больше заседаний парламента, пока ваше величество не решит дело в их пользу.
— Быть того не может! — воскликнул король. — Вы ошиблись, сударыня, это было бы прямым неповиновением, а я надеюсь, что мой парламент бунтовать не осмелится.
— Государь, уверяю вас…
— Да это слухи, сударыня.
— Ваше величество, позвольте мне докончить.
— Прошу вас, графиня.
— Так вот, сегодня утром стряпчий, который вел мой процесс, вернул мне все документы. Он более не занимается делами, так как парламент больше не заседает.
— Это слухи, говорю вам; просто попытка всех запугать.
Король в волнении принялся прохаживаться по будуару.
— Ваше величество, может быть, вы скорее поверите господину де Ришелье, чем мне? Знайте же, что ему, так же как и мне, вернули документы по его тяжбе, и господин герцог, весьма разгневанный, удалился.
— Там кто-то скребется в дверь, — чтобы сменить тему, сообщил король.
— Это Самор, ваше величество.
Вошел Самор.
— Вам письмо, госпожа, — объявил он.
— Государь, вы позволите? — спросила графиня и внезапно воскликнула: — О Боже!
— В чем дело?
— Это от господина канцлера. Зная, что ваше величество собирались меня навестить, господин де Мопу умоляет меня просить для него краткой аудиенции.
— В чем дело?
— Это от господина канцлера. Зная, что ваше величество собирались меня навестить, господин де Мопу умоляет меня просить для него краткой аудиенции.
— Что там у него стряслось?
— Пригласите господина канцлера, — велела г-жа Дюбарри.
Графиня Беарнская поднялась, собираясь откланяться.
— Останьтесь, сударыня, — обратился к ней король. — Добрый день, господин де Мопу. Что новенького?
— Государь, парламент был вам помехой; теперь у вас нет парламента, — поклонившись, сообщил канцлер.
— Как это нет? Они что, все поумирали? Отравились мышьяком?
— Если бы так! Нет, государь, они живы, но не желают заседать и подали в отставку. Я только и делаю, что принимаю их.
— Кого, советников?
— Нет, государь, прошения об отставке.
— Я же говорила вам, государь, что дело зашло далеко, — вполголоса заметила графиня Беарнская.
— Да уж куда дальше, — раздраженно подтвердил король. — И что вы предприняли, господин канцлер?
— Государь, я приехал выслушать приказания вашего величества.
— Давайте прогоним их всех, Мопу.
— В изгнании они тем более не станут судить, государь.
— Тогда прикажем им делать свое дело. Впрочем, приказы, повеления — все это уже было.
— На сей раз следует проявить твердость, государь.
— Да, вы правы.
— Смелее, — шепнула графиня Беарнская г-же Дюбарри.
— И выказать себя властелином. Слишком часто, государь, вы относились к ним по-отечески! — вскричала графиня.
— Канцлер, — медленно произнес король, — я знаю лишь одно средство; это суровая, но действенная мера. Я желаю провести торжественное заседание парламента под своим председательством; нужно, чтобы все эти господа задрожали от страха.
— Ах, государь, вот это правильно! — воскликнул канцлер. — Пускай склонятся — или сломаются!
— Сударыня, — обратился король к старой сутяжнице, — если ваш процесс не будет рассмотрен, то теперь уж не по моей вине, сами видите.
— Государь, вы величайший монарх во всем мире.
— О да! — словно эхо, повторили графиня Дюбарри, Шон и канцлер.
— Однако весь мир об этом почему-то помалкивает, — пробормотал король.
101. КОРОЛЕВСКОЕ ЗАСЕДАНИЕ
Это знаменитое заседание прошло в точном соответствии с ритуалом, какого требовали достоинство короля, с одной стороны, и интриги, толкнувшие его на этот серьезный шаг, — с другой.
Королевская гвардия была поставлена под ружье, множество стрелков в коротких куртках, солдат городской стражи и полицейских призваны были охранять г-на канцлера, который, словно генерал в день решающей битвы, не имел возможности уклониться от посягательств на свою священную особу.
Г-н канцлер был предметом всеобщей ненависти и, зная об этом, сам в суетности своей опасался покушения; впрочем, даже те, кто был меньше осведомлен о том, какие чувства питает к нему народ, не сомневались, что ему грозит скандал или по крайней мере шиканье.
Не лучший прием ожидал и г-на д'Эгийона: его недолюбливали, хотя после парламентских дебатов народ стал к нему несколько добрее. Король казался воплощением безмятежности, но на самом деле на душе у него было неспокойно. Царственный вид, роскошные одеяния — все это наводило на мысль, что величие есть самая надежная защита.
Тут следует добавить: а также любовь народа. Но королю так часто твердили эти слова во время его болезни в Меце, что он не считал возможным повторить их и не быть при этом обвиненным в плагиате.
Утром ее высочество дофина, для которой этот спектакль был внове и которая в глубине души, наверное, была не прочь его посмотреть, напустила на себя унылый вид и сохраняла его в течение всего пути до места церемонии, что привлекло к ней всеобщие симпатии.
Г-жа Дюбарри держалась отважно. Она обладала уверенностью молодой и красивой женщины. Да и разве о ней уже не было высказано все — чего ей было опасаться? Она сияла, как будто отблески августейшего великолепия ее возлюбленного падали и на нее.
Г-н д'Эгийон храбро вышагивал среди пэров, шествовавших впереди короля. На его благородном, волевом лице не заметно было ни тени печали или неудовольствия. В его облике не угадывалось торжества победителя. Глядя на него, никто бы не заподозрил, какая битва разгорелась из-за него между королем и парламентом.
В толпе на него показывали пальцем, члены парламента бросали на него грозные взгляды — и только.
Большая зала дворца была переполнена, любопытствующих набралось более трех тысяч.
Снаружи толпа, сдерживаемая палками привратников и дубинками стрелков, выдавала свое присутствие лишь невнятным гулом, в котором нельзя разобрать ни слова и в котором тонут отдельные голоса; этот ропот толпы правильнее всего было бы сравнить с шумом прибоя.
Едва шаги затихли и все заняли свои места, в зале воцарилось молчание; тогда король, мрачный и величественный, предоставил слово канцлеру.
Члены парламента заранее знали, что им сулит предстоящее заседание. Всем было ясно, зачем их собрали — чтобы они услышали ничем не смягченную волю государя; однако, зная долготерпение, если не сказать робость, короля, они опасались не самого заседания, а скорее его последствий.
Канцлер заговорил. Он был прекрасный оратор. Вступительная часть его речи была выстроена весьма искусно и доставила большое удовольствие ценителям парламентского красноречия.
Однако вскоре речь канцлера превратилась в нагоняй, да такой резкий, что на губах знатных слушателей заиграли улыбки, а члены парламента почувствовали себя не в своей тарелке.
Устами своего канцлера король приказывал прекратить все дела в Бретани, которые ему надоели. Парламенту он велел помириться с герцогом д'Эгийоном, действия которого одобрял, и не прерывать отправление правосудия, чтобы все снова стало, как в благословенные времена золотого века, когда журчали ручейки пятичастевых судебных или совещательных речей, когда деревья были увешаны гроздями дел и гг. стряпчим и адвокатам оставалось лишь протянуть руку, чтобы сорвать любой принадлежащий им плод.
Эти приманки отнюдь не примирили парламент с г-ном де Мопу и тем паче с герцогом д'Эгийоном. Однако речь прозвучала, а возможности ответить не было.
Донельзя раздосадованные члены парламента, проявив замечательное единодушие, которое придает такую силу давно сформировавшимся институтам, все как один напустили на себя невозмутимый и безразличный вид, что очень не понравилось его величеству и сидевшей на трибунах знати.
Ее высочество дофина побледнела от гнева. Она впервые оказалась лицом к лицу с сопротивлением народа и теперь хладнокровно оценивала его мощь.
Собираясь на заседание, дофина была решительно против того решения, которое должны были на нем принять или огласить, и эти чувства были ясно написаны у нее на лице, но теперь она постепенно склонялась на сторону людей своей породы и касты, и когда канцлер стал все глубже и глубже вгрызаться в парламентскую плоть, юная гордячка вознегодовала на то, что зубы у него оказались недостаточно остры; ей казалось, что уж она-то нашла бы слова, от которых это сборище взвилось бы, словно стадо быков, понукаемых стрекалами. Короче говоря, она нашла, что канцлер слишком слаб, а члены парламента слишком сильны.
Людовик XV был физиономистом — этот дар присущ всем эгоистическим натурам, хотя многие ленятся его в себе развивать. Он вглядывался в лица, следя, какое впечатление производит его королевская воля, выраженная в словах, казавшихся ему достаточно красноречивыми.
По бледности дофины, по тому, как она поджала губы, он сразу понял, что творится у нее в душе.
Ища поддержки, он взглянул на лицо г-жи Дюбарри, ожидая увидеть торжествующую улыбку, но обнаружил лишь непреодолимое желание привлечь к себе взор короля, словно в этом взоре она надеялась прочесть его мысли.
Ничто так не смущает слабых и безвольных людей, как боязнь того, что некто более мудрый и решительный их опередит. Если такие люди замечают, что на них смотрят, когда какое-то решение уже принято, им кажется, что они чего-то недоделали, что попали в глупое положение, что от них требовалось нечто большее.
В таком случае они идут на крайности, заливаются краской от робости и внезапно совершают шаг, явно свидетельствующий о том, как им страшно.
Королю вовсе не требовалось прибавлять что-либо к сказанному канцлером; это шло вразрез с этикетом, да и просто было ни к чему. Но его вдруг обуял демон болтливости, и он сделал знак рукой, показывая, что собирается говорить.
Всеобщее внимание достигло предела: все затаили дух.
Члены парламента, словно хорошо обученные солдаты, дружно повернули головы к креслу короля.
Принцы, пэры, военачальники почувствовали смущение. Было вполне возможно, что теперь, когда сказано уже все необходимое, его христианнейшее величество примется переливать из пустого в порожнее. Только почтение мешало им назвать по-иному слова, которые могли вырваться из уст государя.