— Вы перевели это: «Говоря цветисто».
— Разумеется, ваше высочество, и я полагал…
— «Cito sermone» означает «говорит ловко», то есть легко.
— А я написал «говоря цветисто»?
— Иначе было бы decoro, или ornato, или eleganti sermone. «Cito», господин Руссо, очень выразительный эпитет. И еще, изображая, как переменилось поведение Отона, Тацит пишет: «Delata voluptas, dissimulata luxuria cunctaque, ad imperii decorem composita».
— Я это перевел так: «Отринув до иных времен роскошь и сладострастие, он поразил всех, стараясь восстановить славу империи».
— Вот и неверно, господин Руссо, неверно. Во-первых, вы из трех коротких фраз сделали одну большую, отчего неправильно перевели «dissimulata luxuria», а во-вторых, исказили смысл последней части фразы. Тацит отнюдь не хотел сказать, будто Отон старался восстановить славу империи; он имел в виду, что император Отон, перестав угождать своим страстям, скрывая привычку к роскоши, применил, посвятил, обратил все — понимаете, господин Руссо? — все, то есть свои страсти и даже сами пороки, к славе империи. Вот таков здесь полный смысл, а вы его сузили. Вы согласны со мной, господин де Лавогийон?
— Да, ваше высочество.
Слушая эти безжалостные упреки, Руссо только пыхтел и отдувался.
Принц же, дав ему секунду передышки, продолжил:
— Вы — выдающийся философ.
Руссо поклонился.
— Однако ваш «Эмиль» — вредная книга.
— Вредная, ваше высочество?
— Да, по множеству ложных идей, которые она внушает простому народу.
— Ваше высочество, лишь становясь отцом, человек постигает сущность моей книги, и неважно, стоит он на самой вершине или является самым последним в королевстве. Быть отцом — это…
— Зато, господин Руссо, — прервал его злой принц, — ваша «Исповедь» — весьма забавная книжка. Кстати, скажите, сколько у вас детей?
Руссо вздрогнул, побледнел и поднял на юного мучителя изумленный, исполненный ярости взгляд, отчего злорадно-веселое расположение духа графа Прованского только усилилось.
Принц, по-видимому, был вполне удовлетворен, поскольку не стал дожидаться ответа и удалился, взяв под руку своего наставника; по пути он продолжал комментировать произведения человека, которого только что так безжалостно унизил.
Оставшись в одиночестве, Руссо все никак не мог прийти в себя от потрясения, но вот до него донеслись первые такты увертюры, исполняемой оркестром.
Неверным шагом Руссо побрел в зал и, добравшись до своего стула, мысленно стал ругать себя:
«Глупец, трусливый тупица — вот кто я! Мне нужно было сказать этому жестокому юному педанту: „Ваше высочество, не слишком ли немилосердно со стороны молодого человека так мучить бедного старика“».
Пока он обдумывал эту фразу, которая очень ему понравилась, дофина и г-н де Куаньи начали свой дуэт. Недовольство философа сменилось мучениями музыканта: раньше ему язвили сердце, теперь терзали слух.
111. РЕПЕТИЦИЯ
Репетиция началась, и всеобщее внимание обратилось на сцену. Никто больше не смотрел на Руссо.
Теперь уже наблюдал он. Он слушал, как фальшиво поют вельможи, переодетые в крестьян, смотрел, как дамы в придворных нарядах кокетничают, подражая пастушкам.
Дофина пела чисто, но она была плохая актриса, к тому же имела такой слабенький голосок, что ее было почти не слышно. Король, чтобы никого не смущать, уселся в глубине темной ложи и болтал с дамами.
Дофин суфлировал, и опера звучала с истинно королевской беспомощностью.
Руссо принял решение не слушать, но звуки все равно достигали его слуха. Однако у него появилось утешение: среди именитых статистов он заметил прелестное личико; поселянка, которую небо одарило столь милой внешностью, обладала к тому же лучшим голосом во всей труппе.
Руссо сосредоточился и принялся следить из-за пюпитра за этой очаровательной инженю, в оба уха внимая ее мелодичному голосу.
От дофины не укрылось внимание, с каким слушал автор; по его улыбке, по его томному взору она с удовольствием поняла, что исполнение некоторых частей его удовлетворяет; ей захотелось услышать комплимент — ведь она была женщина! — и, наклонившись к его пюпитру, она спросила:
— Что, господин Руссо, плохо?
Замерший, онемевший Руссо ничего не ответил.
— Значит, мы фальшивили, — продолжала дофина, — а господин Руссо не осмеливается нам сказать. Господин Руссо, я умоляю, скажите правду.
Руссо по-прежнему не отрывал глаз от прекрасной поселянки, которая не замечала, что привлекла к себе его пристальное внимание.
— А-а, — протянула дофина, проследив за направлением взгляда философа, — мадемуазель де Таверне взяла неверную ноту!
Андреа покраснела: все взоры обратились на нее.
— Нет, что вы! — воскликнул Руссо. — Это не мадемуазель. Мадемуазель поет как ангел.
Г-жа Дюбарри метнула в философа взгляд, который можно бы уподобить дротику.
Барон де Таверне, напротив, почувствовал, как сердце его тает от счастья, и одарил Руссо самой ласковой улыбкой.
— Вы тоже находите, что эта девица хорошо поет? — осведомилась г-жа Дюбарри у короля, которого явно взволновали слова Руссо.
— Я не слышал, — ответил король. — Надо быть музыкантом, чтобы различить в хоре…
Руссо тем временем дирижировал оркестром, аккомпанировавшим хору, который пел:
Музыка смолкла; повернувшись к зале, Руссо увидел г-на де Жюсьё, который приветливо ему поклонился.
Женевец испытал немалое удовольствие, оттого что этот царедворец, относящийся к нему с некоторым задевавшим его высокомерием, видит, как он распоряжается придворными.
Он ответил церемонным поклоном и снова стал любоваться Андреа, которая от похвал стала еще красивей. Репетиция продолжалась, и у г-жи Дюбарри страшно испортилось настроение: она дважды поймала Людовика XV на том, что тот, захваченный происходящим на сцене, не слышит, как она обращается к нему.
Андреа возбуждала всеобщую ревность; правда, это не помешало дофине получить множество комплиментов и выказывать очаровательную веселость.
Герцог де Ришелье с юношеской резвостью порхал вокруг нее и сумел собрать кружок беспечно смеющихся людей, центром которого была дофина, что крайне тревожило сторонников Дюбарри.
— Кажется, — громогласно возвестил герцог, — у мадемуазель де Таверне красивый голос.
— Очаровательный, — подтвердила дофина, — и, не будь я такой эгоисткой, я заставила бы ее играть Колетту, но раз уж я выбрала эту роль, чтобы развлечься, то не уступлю ее никому.
— О, мадемуазель де Таверне не спела бы ее лучше, чем ваше королевское высочество, — заметил герцог де Ришелье, — и…
— Мадемуазель поразительно музыкальна, — убежденно заявил Руссо.
— Поразительно, — согласилась дофина, — и я должна признаться, что это она помогала мне разучивать роль. К тому же она восхитительно танцует, а я танцую из рук вон плохо.
Можно представить, какое впечатление произвел этот разговор на короля, графиню Дюбарри и всю толпу ловцов новостей, собирателей сплетен, интриганов и завистников; каждый из них испытывал наслаждение, нанося удар, получивший же его испытывал стыд и муки. Никто не остался равнодушен к сказанному, за исключением, быть может, самой Андреа.
Дофина, подстрекаемая Ришелье, в конце концов попросила Андреа спеть романс:
Все обратили внимание, что Людовик XV с живейшим удовольствием кивал головой в такт пению, а у г-жи Дюбарри, видевшей это, осыпались румяна со щек, как сыплется краска с отсыревшей стены.
Ришелье, стократ более зловредный, чем любая женщина, наслаждался местью. Он подошел к Таверне-отцу, и оба старика явили собой некое подобие скульптурной группы, которую можно было бы назвать «Лицемерие и Продажность, вступающие в сговор».
Радость их становилась тем сильней, чем больше омрачалось чело г-жи Дюбарри. В довершение всего она в гневе вскочила с места, что было нарушением всех правил, ибо король продолжал сидеть.
Придворные предчувствуют грозу, как муравьи; они ринулись под защиту тех, кто посильней. Вокруг дофины собрались ее друзья, к г-же Дюбарри тесней прильнули ее сторонники.
Мало-помалу интерес к репетиции свернул со своего естественного пути, и мысли зрителей приняли совершенно новое направление. Никого уже не интересовали Колетта и Колен, зато многие задались вопросом, не запоет ли в скором времени сама г-жа Дюбарри:
— Ну, видишь, — шепнул герцог Ришелье барону де Таверне, — какой потрясающий успех имеет твоя дочь?
И герцог увлек его в коридор, толкнув стеклянную дверь и сшибив ею какого-то человека, который приник к стеклу, чтобы видеть происходящее в зале.
— Черт бы побрал этого мерзавца! — пробормотал г-н де Ришелье, отряхивая рукав, измятый от соприкосновения с дверью, рикошетом ударившей его, а главное видя, что ушибленный им человек, судя по одежде, принадлежит к дворцовой челяди.
И впрямь, это был один из рабочих; с корзиной цветов в руках он примостился за стеклом, заглядывая в залу, и видел весь спектакль с начала до конца.
Дверь толкнула его, и он отлетел в коридор, чудом не растянувшись на полу; при этом корзина его опрокинулась.
— Этого мерзавца я знаю, — возмущенно вскричал Таверне.
— Кто он такой? — поинтересовался герцог.
— Что ты тут делаешь, мошенник? — спросил г-н де Таверне.
Жильбер, поскольку читатель уже догадался, что это был он, гордо ответил:
— Вы же видите — смотрю.
— Вместо того, чтобы делать свою работу, — заметил Ришелье.
— Свою работу я уже сделал, — смиренно отвечал ему Жильбер, не удостаивая Таверне даже взглядом.
— Всюду я сталкиваюсь с этим бездельником! — возмутился барон.
— Полно, сударь, будет вам, — раздался мягкий голос. — Малыш Жильбер прекрасный работник и весьма прилежный ботаник.
Таверне обернулся и увидел г-на де Жюсьё, который благосклонно потрепал Жильбера по щеке.
Барон побагровел от ярости и удалился, бурча:
— Слугам здесь не место!
— Тише! — остановил его Ришелье. — Погляди: вот Николь… Там, за той дверью… Ишь, плутовка! Так и стреляет глазами по сторонам.
Действительно, Николь, стоя позади двух десятков слуг, тянула свою хорошенькую головку, и ее глаза, исполненные восторга и удивления, жадно ловили каждую подробность происходящего в зале.
Жильбер тоже заметил ее и повернул в другую сторону.
— Послушай-ка, — сказал барону де Таверне герцог, — мне кажется, король хочет с тобой поговорить… Он озирается…
И оба друга направились к королевской ложе.
Г-жа Дюбарри, стоя, переговаривалась с г-ном д'Эгийоном. Тот тоже стоял и следил за всеми передвижениями своего дядюшки.
Руссо, оставшийся в одиночестве, любовался Андреа; он следил за ней увлеченным и едва ли не влюбленным взглядом.
Высокопоставленные актеры отправились переодеваться в свои уборные, куда Жильбер заранее поставил свежие цветы.
Г-н де Ришелье вошел к королю, а Таверне остался в коридоре один; он чувствовал, как сердце его то холодеет, то вспыхивает огнем от ожидания. Наконец герцог вернулся и приложил к губам палец.
Побледнев от радости, Таверне кинулся к другу, который провел его в королевскую ложу.
Там они стали свидетелями следующего разговора.
— Ваше величество, мне ждать вас к ужину? — спросила у короля г-жа Дюбарри.
Король ответил:
— Уж извините меня, графиня, я чувствую себя утомленным.
В этот момент вошел дофин и, словно не замечая г-жу Дюбарри, чуть ли не наступил ей на ногу. Он осведомился у короля:
— Ваше величество окажет нам честь отужинать с нами в Трианоне?
— Нет, дитя мое. Только что я отказался отужинать с графиней. Я чувствую себя утомленным. Ваша молодость слишком шумна для меня… Я поужинаю в одиночестве.
Дофин поклонился и вышел. Г-жа Дюбарри поклонилась чуть ли не в пояс и удалилась, трясясь от злости.
Король знаком подозвал к себе Ришелье.
— Герцог, — сказал он, — мне нужно поговорить с вами об одном деле, которое касается вас.
— Государь…
— Я был недоволен… Хотелось бы, чтобы вы мне объяснили… Вот что. Я ужинаю один. Составьте-ка мне компанию.
Тут король обратил взор на Таверне.
— Герцог, вы, кажется, знаете этого дворянина?
— Господина де Таверне? Да, государь.
— Ах, так это отец очаровательной певицы…
— Да, государь.
— Послушайте-ка, герцог…
Король наклонился и что-то шепнул Ришелье на ухо.
Таверне стиснул кулаки так, что ногти впились в кожу, лишь бы не выказать ни малейшего волнения.
Через секунду Ришелье прошел мимо Таверне и бросил:
— Следуй за мной, но только не подавай виду.
— Куда? — шепотом осведомился Таверне.
— Увидишь.
И герцог удалился. Таверне, отстав шагов на двадцать, шел за ним до покоев короля.
Ришелье вошел туда, Таверне остался в передней.
112. ЛАРЕЦ
Ждать г-ну де Таверне пришлось недолго. Ришелье попросил камер-лакея его величества принести то, что король оставил на туалетном столике, и вскорости вышел, держа какую-то вещицу, которая была завернута в шелк, так что барон не мог ее рассмотреть.
Маршал вырвал друга из тревожного ожидания и увлек в галерею.
— Барон, — спросил он, предварительно убедившись, что они одни, — тебе, кажется, случалось усомниться в моей дружбе к тебе?
— После нашего примирения — ни разу, — заверил его Таверне.
— Но все-таки ты тревожился о своей судьбе и судьбе своих детей?
— Не стану отрицать.
— Так вот, совершенно напрасно. И твоя судьба, и судьба твоих детей устроится прямо-таки с головокружительной быстротой.
— Да? — промолвил де Таверне, который уже кое о чем догадывался, но следовал правилу: «Надеясь на Бога, берегись дьявола», — каким же это образом так быстро устроится судьба моих детей?
— Ну, твой Филипп уже капитан, и за его роту заплатил король.
— Да, верно… И этим я обязан тебе.
— Ничуть. А в недалеком будущем мадемуазель де Таверне, быть может, станет маркизой.
— Полно! — воскликнул барон. — Моя дочь…
— Послушай, Таверне, у короля прекрасный вкус. Красота, изящество, добродетель, ежели им сопутствует талант, пленяют его величество. А в мадемуазель де Таверне все эти достоинства соединяются в наивысшей степени. Король очарован мадемуазель де Таверне.
— Герцог, — с достоинством, показавшимся маршалу несколько наигранным, спросил де Таверне, — что ты подразумеваешь под словом «очарован»?
Ришелье это не понравилось, и он сухо ответил:
— Барон, я не силен в лингвистике, я даже в орфографии слаб. Для меня «очарован» означает «безмерно доволен», только и всего… Ну а ежели тебя так огорчает, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, тогда не о чем говорить. Я возвращаюсь к его величеству.
И Ришелье прямо-таки с юношеской резвостью повернулся на каблуках.
— Герцог, ты неверно меня понял! — закричал барон, останавливая его. — Экий ты горячий, черт побери!
— Зачем же ты мне говоришь, что недоволен?
— Я этого не говорил.
— Но ты же требуешь от меня истолковать королевское благоволение. Черт бы побрал тебя, дуралея!
— Повторяю, герцог, я вообще ни слова не сказал об этом. Разумеется, я доволен.
— Ах, вот как… Кто же тогда будет недоволен? Твоя дочь?
— Ну…
— Дорогой мой, ты воспитал свою дочку такой же дикой, как ты сам.
— Дорогой мой, моя дочь воспитывалась одна, и сам понимаешь, я не слишком много времени ей уделял. С меня хватало и того, что мне пришлось жить в этой дыре Таверне. Она сама выучилась добродетели.
— А еще говорят, что в деревне умеют выпалывать сорные травы. Короче, твоя дочь — ханжа.
— Ошибаешься. Скажи лучше — голубка.
Ришелье сморщился.
— Выходит, бедная девушка не сможет найти хорошего мужа, поскольку с этим недостатком ей вряд ли представится случай устроить свою судьбу.
Таверне с тревогой взглянул на герцога.
— К ее счастью, — продолжал де Ришелье, — король до умопомрачения влюблен в Дюбарри и никогда в жизни не обратит серьезного внимания на другую женщину.
Тревога де Таверне переросла в страх.
— Так что ты и твоя дочь можете быть спокойны, — продолжал Ришелье. — Я дам королю все необходимые объяснения, и король ничуть не рассердится.
— Да о чем ты, господи? — воскликнул бледный как мел барон, хватая друга за руку.
— О небольшом подарке мадемуазель Андреа, дорогой барон.
— О подарке? Каком? — с алчностью и надеждой осведомился де Таверне.
— Да так, совершенный пустячок, — небрежно бросил Ришелье. — Вот взгляни.
Он развернул шелк и показал ларец.
— Ларец?
— Безделица… Ожерелье в несколько тысяч ливров, которое его величество, получивший удовольствие от исполнения его любимой песенки, хотел подарить певице. Это в порядке вещей. Но раз уж твоя дочь так пуглива, не будем об этом говорить.
— Герцог, а тебе не кажется, что это значило бы оскорбить короля?
— Разумеется, короля это оскорбит, но разве добродетели не свойственно вечно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять?
— В конце концов, герцог, поверь, девочка не настолько безрассудна, — сказал Таверне.
— То есть это ты сам говоришь, а дочь?
— Но я же знаю, что она скажет или сделает.
— Счастливцы китайцы! — вздохнул Ришелье.
— Почему? — недоумевающе спросил Таверне.
— Потому что в их стране много каналов и рек.