Молодая женщина молчала.
— Ну хоть любить-то вы меня будете? — вздохнув, продолжал Бальзамо.
— Я не хочу давать обещаний, которых потом не сумею сдержать, — ответила наконец Лоренца. — Ни любовь, ни ненависть от нас не зависят. Я лишь надеюсь, что Господь, чтобы отблагодарить вас за добрый поступок, сделает так, что ненависть покинет мое сердце и на ее место придет любовь.
— Чтобы я мог вам довериться, такого обещания, увы, недостаточно, Лоренца. Мне нужно, чтобы вы дали священную клятву, нарушение которой было бы святотатством, клятву, которая связывала бы нас и на этом свете, и на том и нарушение которой повлекло бы вашу смерть здесь и вечное проклятье — там.
Лоренца молчала.
— Вы готовы дать такую клятву?
Лоренца закрыла лицо руками; грудь ее вздымалась под напором разноречивых чувств.
— Поклянитесь, Лоренца, но так, чтобы я сам подсказал вам слова клятвы, сам обставил ее надлежащими условиями, — и вы свободны.
— В чем же я должна поклясться, сударь?
— В том, что никогда и ни при каких обстоятельствах вы не расскажете ничего из услышанного вами о научных занятиях Альтотаса.
— В этом я готова поклясться.
— Вы должны поклясться и в том, что ни слова из того, что вы узнали о нашей политической деятельности, никогда не сорвется с ваших уст.
— Я поклянусь и в этом.
— В той форме, какую я вам укажу.
— Да. Это все?
— Нет, осталось главное. От этих клятв зависит только моя жизнь, а от той, о которой я сейчас скажу, зависит мое счастье. Поклянитесь, что никогда не расстанетесь со мною, Лоренца. Поклянитесь — и вы свободны.
Молодая женщина вздрогнула, словно кто-то прикоснулся ей к сердцу ледяным железом.
— А какова будет форма этой клятвы?
— Мы вместе отправимся в церковь и причастимся одною облаткой. На этой облатке вы поклянетесь никогда ничего не рассказывать об Альтотасе и моих товарищах. Вы поклянетесь также никогда со мною не разлучаться. Мы разломим облатку пополам, и каждый съест свою половину, обещая Господу Богу: вы — никогда меня не предать, я — всегда заботиться о вашем счастье.
— Но такая клятва кощунственна, — возразила Лоренца.
— Клятва может быть кощунственной лишь тогда, — печально проговорил Бальзамо, — когда ее дают, не собираясь сдержать.
— Я не дам такой клятвы, — настаивала Лоренца. — Иначе мне будет слишком страшно за свою душу.
— Повторяю, не клятва грозит вашей душе, а ее нарушение, — повторил Бальзамо.
— Нет, такой клятвы я не дам.
— Тогда наберитесь терпения, Лоренца, — без гнева, но скорбно вздохнул Бальзамо.
Лицо Лоренцы потемнело — так темнеет заросший цветами луг, когда между ним и небесами пробегает туча.
— Итак, вы мне отказываете? — спросила она.
— Напротив, Лоренца, вы сами отказываетесь.
По телу молодой женщины пробежало болезненное содрогание, единственный признак ярости, бушевавшей у нее в груди.
— Послушайте, Лоренца, — сказал Бальзамо, — я все-таки могу кое-что для вас сделать, причем немало.
— Говорите, — с горькой улыбкой отозвалась молодая женщина. — Посмотрим, как далеко простирается ваше хваленое благородство.
— Господь, случай или рок — это как вам будет угодно — связал нас нерасторжимыми узами; давайте же не будем пытаться разорвать их, пока мы живы, это под силу лишь смерти.
— Полно, все это я уже слышала, — нетерпеливо перебила она.
— Так вот, Лоренца, через неделю, чего бы это мне ни стоило и чем бы это мне ни грозило, у вас будет компаньонка.
— Где будет? — спросила девушка.
— Здесь.
— Здесь! — вскричала она, — здесь, за этими решетками, за этими запертыми железными дверями, у меня будет компаньонка? А почему не надсмотрщица? Не кажется ли вам, сударь, что я просила вас вовсе не об этом?
— Тем не менее это единственное, на что я могу согласиться.
Молодая женщина сделала жест, в котором уже явно сквозило раздражение.
— Друг мой, — мягко возразил Бальзамо, — подумайте хорошенько: ведь вдвоем вам будет легче сносить эту неизбежную тяжесть.
— Ошибаетесь, сударь, до сих пор я переносила только свое горе, но не горе другого человека. Мне не хватало лишь этого испытания, и я вижу, что вы собираетесь подвергнуть меня и ему. Да, вы поместите рядом со мною жертву, такую же, как я, и я стану наблюдать, как вместе со мною она чахнет, бледнеет и угасает от горя; я буду слышать, как она, подобно мне, бьется об эту стену, об эту зловещую дверь, которую я тысячу раз искала ощупью, чтобы узнать, откуда вы сюда входите; и когда новая жертва, моя компаньонка, испробует собственными ногтями крепость этого дерева и мрамора в попытках их разрушить; когда веки ее, подобно моим, истончатся от слез; когда она умрет, как уже умерла я, и у вас будут два трупа вместо одного, тогда вы в своей дьявольской доброте скажете: «Эти юные создания развлекают друг друга, вместе они счастливы». О нет, нет, тысячу раз нет!
И Лоренца с силой топнула ногой.
Бальзамо опять попытался ее утихомирить.
— Полно вам, Лоренца, будьте спокойнее, давайте все обсудим, умоляю вас.
— И он еще хочет, чтобы я была спокойна, чтобы я что-то с ним обсуждала! Палач просит, чтобы истязаемая им жертва вела себя тихо, просит спокойствия у мученицы, которую терзает!
— Да, я прошу у вас спокойствия и кротости, потому что подобные вспышки гнева, Лоренца, ничего не изменят в вашей судьбе, просто сделают ее еще мучительней — вот и все. Согласитесь на мое предложение, и я приведу к вам компаньонку, которая будет дорожить своим рабством, потому что оно подарит ей вашу дружбу. Напрасно вы опасаетесь увидеть перед собою печальное, залитое слезами лицо — напротив, вас встретит веселая улыбка, способная разгладить морщины на вашем лбу. Послушайте, милая Лоренца, примите мое предложение — большего, клянусь, я не могу вам дать.
— Это означает, что вы поместите подле меня какую-нибудь продажную душонку, которой сообщите, что вот, дескать, живет там несчастная безумица, осужденная умереть; вы придумаете мне болезнь и попросите ее: «Поживите взаперти вместе с нею, будьте ей преданны, и, когда безумица умрет, я отплачу вам за ваши услуги».
— О Лоренца, Лоренца! — прошептал Бальзамо.
— Ах, вот что, я, по-видимому, ошибаюсь, не так ли? — насмешливо продолжала девушка. — Я неправильно угадала? Что ж поделаешь — я невежественна, я так плохо знаю мир и все, что в нем происходит, ну значит, вы скажете этой женщине иначе: «Следите за нею, эта безумица опасна, сообщайте мне обо всем, что она думает и делает, следите за нею, когда она бодрствует и когда она спит». За это вы дадите ей столько золота, сколько она пожелает, — оно ведь для вас ничего не стоит, вы же сами его делаете.
— Лоренца, вы заблуждаетесь; ради всего святого, прочтите лучше, что написано у меня в сердце. Ведь привести к вам компаньонку это значит поставить под удар силы столь могущественные, что вы содрогнулись бы, если бы не питали ко мне такой ненависти. Привести к вам компаньонку — я уже говорил вам об этом — значит рисковать моей безопасностью, свободой, жизнью, и все это только для того, чтобы хоть немного развеять вашу скуку.
— Скуку! — воскликнула Лоренца и расхохоталась так дико и страшно, что Бальзамо вздрогнул. — Он называет это скукой!
— Ладно, пусть будут страдания. Да, это правда, Лоренца, вы тяжко страдаете. И все же повторяю: придет день, когда всем вашим страданиям наступит конец, когда вы станете свободны и счастливы.
— А скажите, — спросила девушка, — быть может, вы согласитесь отправить меня назад в монастырь? Я дам обет.
— В монастырь?
— Я стану молиться — сначала за вас, потом за себя. Там я тоже буду взаперти, это правда, но у меня будут сад, свежий воздух, простор, наконец, кладбище, где я смогу прогуливаться меж могил и заранее подыскивать себе место. У меня будут подруги, занятые собственными несчастьями, а не моими. Позвольте мне вернуться в монастырь, и я дам вам какую угодно клятву. Монастырь, Бальзамо, я смиренно молю вас о монастыре!
— Лоренца, Лоренца, нам нельзя расставаться. Мы связаны, связаны друг с другом — понимаете вы это? Не просите меня ни о чем, что находится за пределами этого дома.
Бальзамо произнес эти слова сдержанно и мягко, но с такой непреклонностью, что Лоренца перестала настаивать.
— Значит, не хотите? — удрученно спросила она.
— Не могу.
— Это окончательно?
— Окончательно, Лоренца.
— Что ж, тогда другое дело, — улыбнувшись, промолвила она.
— О, милая Лоренца, улыбнитесь еще раз, и я сделаю для вас все, что вы пожелаете.
— Вот как? Я улыбнусь, и вы сделаете все, что я пожелаю, — при том лишь условии, что я буду делать угодное вам. Ладно, будь по-вашему. Постараюсь, насколько это в моих силах, быть благоразумной.
— Говорите же, Лоренца, говорите.
— Вы только что сказали, что настанет, мол, день, когда ты, Лоренца, перестанешь страдать, когда ты сделаешься свободной и счастливой, — ведь так?
— Верно, я так сказал, и клянусь небом, что жду этого дня с не меньшим нетерпением, чем ты.
— Этот день может наступить очень скоро, Бальзамо, — проговорила молодая женщина с таким ласковым выражением лица, какое муж видел у нее лишь во время сна. — Видите ли, дело в том, что я устала, невероятно устала, вы должны это понять — я ведь так молода, а уже перенесла столько страданий! Так вот, друг мой — вы же утверждаете, что вы мой друг, — послушайте меня: подарите мне счастливый день, о котором вы говорили, уже теперь.
— Я вас слушаю, — в невероятном смятении проронил Бальзамо.
— Я завершаю нашу беседу просьбой, которую мне следовало бы высказать с самого начала, Ашарат.
Молодая женщина вздрогнула.
— Говорите же, друг мой.
— Когда вы делали опыты на несчастных животных и твердили при этом, что они нужны для человечества, я часто замечала, что вы обладаете секретом смерти — будь то от капли яда или от взрезанной вены — и что смерть эта всегда была легкой и молниеносной; несчастные и невинные создания, осужденные, как и я, на тяготы заточения, внезапно получали свободу ценою смерти, и это было первое благодеяние, какое доставалось им с минуты их рождения. И вот…
Девушка побледнела и замолчала.
— И вот, Лоренца? — откликнулся Бальзамо.
— И вот я прошу вас, сделайте и со мною, повинуясь законам человечности, то, что вы делали иногда с несчастными животными в интересах науки, сделайте это для друга, который от всей души вас благословит, который станет в бесконечной признательности целовать вам руки, если только вы исполните его просьбу. Сделайте это, Бальзамо, я стою перед вами на коленях, я обещаю вам, что в моем последнем вздохе будет больше любви и радости, чем вам удалось пробудить во мне за всю мою жизнь, я обещаю вам, что покину эту землю с чистой и сияющей улыбкой. Бальзамо, заклинаю вас душой вашей матери, кровью Господа нашего, всем, что есть доброго, заветного и святого в мире живых и в мире мертвых, заклинаю вас, Бальзамо, убейте, убейте меня!
— Лоренца! — воскликнул Бальзамо, обнимая женщину, вскочившую на ноги. — Лоренца, ты бредишь! Убить тебя — мою любовь, мою жизнь!
Отчаянным усилием Лоренца вырвалась из объятий Бальзамо и упала на колени.
— Я не встану, пока ты не согласишься выполнить мою просьбу, — продолжала она. — Убей меня — незаметно, легко и безболезненно; ты же говоришь, что любишь меня, — так даруй же мне милость и усыпи меня, как ты часто это делал, но только не дай мне пробудиться и снова вкусить отчаяние.
— Лоренца, друг мой, — проговорил Бальзамо, — ради Бога, разве вы не видите, что разрываете мне сердце? Как! Неужели вы до такой степени несчастны? Полно, Лоренца, опомнитесь, не нужно предаваться отчаянию. Увы! Неужели вы и впрямь меня ненавидите?
— Я ненавижу рабство, оковы, одиночество, а вы сделали меня рабой, несчастной и одинокой, значит, я ненавижу и вас.
— Но я же слишком люблю вас, чтобы видеть, как вы умираете. Лоренца, вы не умрете, я займусь вашим врачеванием, и — это будет самое трудное из того, что мне приходилось делать до сих пор, — я заставлю вас любить жизнь.
— О нет, это невозможно, вы заставили меня полюбить смерть.
— Лоренца, сжалься, я обещаю, что скоро…
— Смерть или жизнь! — понемногу хмелея от собственного гнева, вскричала женщина. — Настал последний день; извольте даровать мне смерть, а с нею и отдохновение.
— Жизнь, Лоренца, жизнь.
— Значит, свободу.
Бальзамо молчал.
— Тогда — смерть, сладкая смерть от зелья, от укола иглы, смерть во время сна — и покой! Покой!
— Жизнь и терпение, Лоренца.
Отскочив назад, с хохотом, наводящим ужас, девушка выхватила спрятанный на груди кинжал с тонким и острым лезвием, словно молния сверкнувшим у нее в руке.
Бальзамо вскрикнул, но, увы, было поздно: он бросился к Лоренце с вытянутой вперед рукой, но смертоносное оружие уже прочертило воздух и вонзилось ей в грудь. Блеск кинжала и кровь ослепили Бальзамо.
Он издал страшный крик и, схватив Лоренцу в охапку, вцепился рукою в кинжал, чтобы помешать девушке ударить себя еще раз.
Лоренца выдернула оружие из раны, и острое лезвие скользнуло по пальцам Бальзамо.
Из его пораненной ладони брызнула кровь.
Прекратив борьбу, Бальзамо протянул к девушке окровавленную руку и громко приказал:
— Спите, Лоренца, спите, я так хочу!
Однако пленница была настолько взволнованна, что подчинилась не сразу.
— Нет, нет, — пробормотала она, покачиваясь и пытаясь нанести себе новый удар, — нет, я не буду спать.
— Спите, говорю вам! — шагнув к ней, снова закричал Бальзамо. — Спите, я вам приказываю!
На этот раз сила воли Бальзамо оказалась столь велика, что сопротивление прекратилось: Лоренца вздохнула, выпустила из руки кинжал, качнулась и упала на подушки.
Глаза ее несколько секунд еще оставались открытыми, но горевший в них грозный огонь мало-помалу погас, и веки девушки смежились. Напряженная шея расслабилась, голова, словно у раненой птицы, склонилась к плечу, по телу пробежала дрожь. Лоренца уснула.
Только после этого Бальзамо смог обнажить скрытую под одеждой рану девушки и осмотреть ее; она показалась ему легкой. Кровь, однако, струилась обильно.
Бальзамо нажал на глаз в статуе льва, и под воздействием пружины в стене открылась дверь; затем он снял гирю, служившую противовесом, и сверху спустилась крышка люка; став на нее, он поднялся в лабораторию Альтотаса.
— А, это ты, Ашарат, — приветствовал его сидевший в кресле старик. — Тебе известно, что через неделю мне исполнится сто лет. Ты знаешь, что до этого мне нужно добыть кровь ребенка или девственницы.
Но Бальзамо, не слушая старика, подбежал к шкафу, где хранился волшебный эликсир, взял одну из склянок, содержимое которой уже не раз доказало свою действенность, затем снова встал на крышку люка, топнул ногой и спустился.
Альтотас, силясь схватить ученика за одежду, подкатил кресло к самому люку и воскликнул:
— Ты слышишь, несчастный! Ты понимаешь, что если в течение недели у меня не будет крови ребенка или девственницы, чтобы доделать эликсир, то я умру?
Бальзамо поднял голову: на неподвижном лице старика, казалось, горели одни глаза, можно было подумать, что только они и были живыми.
— Да, да, — ответил Бальзамо, — не беспокойся, будет тебе то, что ты просишь.
Нажав на пружину, Бальзамо поднял крышку люка к потолку, и тот занял свое место в лепном орнаменте.
После этого Бальзамо бросился в комнату Лоренцы; едва он вбежал в нее, как раздался звонок Фрица.
— Это господин де Ришелье, — пробормотал он. — Ей-богу, будь он хоть сто раз герцогом, на этот раз ему придется подождать.
118. ДВЕ КАПЛИ ВОДИЦЫ Г-НА ДЕ РИШЕЛЬЕ
В половине пятого герцог де Ришелье вышел из дома на улице Сен-Клод.
Причины, по которым он посетил Бальзамо, прояснятся сами собой из дальнейшего.
Г-н де Таверне обедал у дочери; дофина на весь день освободила Андреа от службы, чтобы та могла принять у себя отца.
Герцог де Ришелье явился во время десерта; всегдашний добрый вестник, он решил поведать, что не далее как сегодня утром король объявил о своем намерении дать Филиппу не роту, а полк.
Таверне бурно изъявил радость, Андреа горячо поблагодарила маршала.
Разговор принял такой оборот, какого можно было ожидать после подобного известия. Ришелье все время твердил о короле, Андреа о брате, Таверне об Андреа.
Она же в разговоре сообщила, что сегодня свободна от службы у дофины, что ее королевское высочество принимает двух немецких принцев, своих родичей, и что, намереваясь провести несколько часов в непринужденной обстановке, напоминающей венский двор, Мария-Антуанетта пожелала, чтобы при ней не было никого из ее придворных, даже статс-дамы, чем г-жа де Ноайль была так возмущена, что помчалась к королю с жалобами.
Таверне, по его словам, был в восторге от того, что Андреа свободна и отец может побеседовать с нею о предметах, касающихся ее судьбы и доброго имени. После этих слов Ришелье изъявил готовность удалиться, дабы оставить отца и дочь наедине, но мадемуазель де Таверне воспротивилась этому. И Ришелье остался.
В герцоге пробудился проповедник; он красноречиво живописал бедствия, которые обрушились на французское дворянство с тех пор, как оно вынуждено терпеть постыдное иго случайных фавориток, этих беззаконных королев, тогда как в прежние времена все поклонялись другим фавориткам, почти столь же благородным, как их августейшие возлюбленные, женщинам, что обретали власть над монархом благодаря красоте и любви, а над подданными — благодаря своей родовитости, уму, а также прямодушному и чистому патриотизму.