Она все же успела поставить стакан на блюдце и почти сразу же лишилась дара слова, зрения, способности мыслить и, словно пораженная громом, упала на постель, погрузившись в смертельное оцепенение.
Но это подобное смерти бесчувствие было всего лишь временным переходом между двумя существованиями.
Андреа лежала как мертвая, веки ее, казалось, смежились навсегда, но вдруг она села, открыла глаза, ужасавшие своей застылостью, спустилась с кровати — так, наверное, сходила бы с надгробия мраморная статуя.
Да, никакого сомнения, Андреа вновь погрузилась в чудесный сон, какой уже много раз овладевал ею.
Непреклонной скованной походкой ожившей мраморной статуи она пересекла комнату и прошла по коридору.
Достигнув лестницы, не колеблясь, но без поспешности она спустилась по ней и вышла на крыльцо.
Когда Андреа ставила ногу на верхнюю ступеньку крыльца, чтобы сойти с него, Жильбер поставил ногу на нижнюю — чтобы подняться.
Жильбер увидел белую фигуру, которая величественно спускалась по ступеням, как бы надвигаясь на него.
Жильбер отступил назад и так пятился до самой грабовой аллеи.
Он вспомнил: точно такой же он видел Андреа однажды в Таверне.
Она, не видя Жильбера, прошла рядом с ним, даже задела, но не обратила на него внимания.
Молодому человеку стало страшно; потрясенный, испуганный, он опустился на землю — у него подкосились ноги.
Не понимая, чем вызвано это странное появление Андреа, он следил за ней взглядом, но мысли его путались, в висках бешенно стучала кровь, и он был скорее близок к помешательству, нежели спокоен и сосредоточен, каким необходимо быть соглядатаю.
И вдруг тайна неожиданного появления Андреа разъяснилась: она вовсе не сошла с ума, как он было подумал. Ровным безжизненным шагом Андреа шла на свидание.
Молния разорвала небо.
В ее синеватом свете Жильбер увидел мужчину, скрывающегося в темной липовой аллее, и, хотя вспышка небесного света была мгновенна, юноша все же успел различить в черноте ночи его бледное лицо, заметил, что одежда его в беспорядке.
Андреа направлялась к этому мужчине, который стоял, вытянув руку, как бы притягивая девушку к себе.
Сердце Жильбера пронзило словно раскаленным железом, и он поднялся с колен, чтобы получше видеть.
В этот миг вспыхнула вторая молния.
Жильбер узнал покрытого потом и пылью Бальзамо, который каким-то таинственным способом проник в Трианон и притягивал себе Андреа столь же властно и неодолимо, как змея птицу.
Андреа остановилась в двух шагах от Бальзамо.
Он взял ее за руку, и она вздрогнула всем телом.
— Вы видите? — спросил он.
— Да, — отвечала Андреа. — Но когда вы меня позвали, я чуть не умерла.
— Простите меня, простите, — воскликнул Бальзамо. — Но это все оттого, что я потерял голову, больше не принадлежу себе, схожу с ума, гибну.
— Да, вы страдаете, — подтвердила Андреа, которая почувствовала это благодаря тому, что он держал ее за руку.
— Да, страдаю, и пришел к вам найти утешение. Вы одна можете меня спасти.
— Спрашивайте.
— Так вы видите?
— О, прекрасно.
— Вы хотите, можете последовать за мной?
— Могу, если вы мысленно поведете меня.
— Тогда в путь.
— Мы в Париже, — начала Андреа, — идем по бульвару, сворачиваем на улицу, освещенную одним-единственным фонарем.
— Все верно. Входим.
— Мы в передней. Справа лестница, но вы меня подводите к стене, стена раздвигается, там видны ступени…
— Поднимайтесь! Поднимайтесь! — воскликнул Бальзамо. — Нам туда.
— Мы в комнате. Львиная шкура, оружие. Ах, каминная плита отворилась.
— Идемте туда. Где вы?
— В какой-то странной комнате, где нет дверей, а окна зарешечены. Боже, в каком тут все беспорядке!
— В комнате кто-нибудь есть?
— Никого.
— А вы можете видеть ту, которая здесь была?
— Да, если мне дадут что-нибудь, что относится к ней, касалось ее или принадлежало ей.
— Вот прядь ее волос.
Андреа взяла прядь и поднесла к лицу.
— Я узнаю ее, — сказала она, — я уже видела эту женщину, когда она скакала в Париж.
— Да, верно. Вы можете мне сказать, что она делала последние два часа и как она сумела бежать.
— Да, да, сейчас. Она лежит на софе, на ее полуобнаженной груди рана.
— Дальше, Андреа, дальше! Не теряйте ее из виду.
— Она спала, но вот пробудилась, оглянулась вокруг, берет платок, становится на стул, привязывает платок к оконной решетке. О боже!
— Она вправду хочет покончить с собой?
— Да, она решилась. Но такая смерть ужасает ее. Она оставляет платок на решетке, спускается… Ах, несчастная!
— Что такое?
— Как она плачет, как страдает, как ломает руки! Вот она ищет какой-нибудь выступ, чтобы разбить о него голову.
— Господи! Господи! — пробормотал Бальзамо.
— Она подходит к камину. На камине две мраморные фигуры львов. Она собирается разбить голову о льва.
— Дальше, дальше, Андреа!
— Она останавливается.
Бальзамо с облегчением вздохнул.
— Разглядывает.
— Что разглядывает?
— На глазу у одного льва она заметила кровь.
— Господи! — снова прошептал Бальзамо.
— Да, кровь. Но она не потрясена этим. Ах, как странно! Это не ее кровь, а ваша.
— Моя? — в полном недоумении воскликнул Бальзамо.
— Да, ваша. Вы порезались ножом, верней, кинжалом, а потом кровоточащим пальцем нажали на глаз льва. Я все это вижу.
— Да, верно. Но как же она бежала?
— Погодите, погодите. Я вижу, как она рассматривает кровь. Задумывается. Прикладывает палец, куда нажимали вы. Львиный глаз сдается, действует пружина. Каминная плита отходит.
— Какая неосторожность! Несчастный безумец, я сам себя выдал! — вскричал Бальзамо и, обращаясь к Андреа, спросил: — Она вышла и бежала?
— Эту бедную женщину следует простить: она была очень несчастна.
— Где она? Куда пошла? Следуйте за ней, Андреа!
— На миг она останавливается в комнате со шкурами и оружием. Шкаф открыт. На столе стоит шкатулка, которая обычно заперта в этом шкафу. Она узнает шкатулку и берет ее.
— Что в этой шкатулке?
— Ваши бумаги.
— Как она выглядит?
— Обита голубым бархатом с серебряными гвоздиками, запор и замок тоже серебряные.
— Вот как! — произнес Бальзамо, гневно топнув ногой. — Значит, она взяла эту шкатулку?
— Да, взяла. Она спускается по лестнице, ведущей в переднюю, выходит туда, снимает цепочку, запирающую входную дверь, выходит.
— Который тогда был час?
— Должно быть, поздно, уже стемнело.
— Прекрасно. Значит, она ушла совсем недавно, и у меня, возможно, будет время настигнуть ее. Следуйте за ней, Андреа.
— Выйдя из дома, она понеслась как безумная и выбежала на бульвар… Бежит… Бежит, ни разу не остановилась…
— В каком направлении?
— В сторону Бастилии.
— Вы видите ее?
— Да. Она как сумасшедшая. Натыкается на прохожих… Вот наконец остановилась, ищет, у кого бы спросить, где она находится… Спрашивает…
— О чем спрашивает? Слушайте, Андреа, слушайте! Небом заклинаю вас, не упускайте ни одного ее слова. Значит, она спрашивает?
— Да, у человека, одетого в черное.
— И что же спрашивает?
— Адрес начальника полиции.
— Так выходит, это не была пустая угроза. Прохожий сказал ей адрес?
— Да.
— Куда она направляется?
— Возвращается назад, сворачивает на улицу, идущую наискосок, выходит на большую площадь.
— На Королевскую площадь, это по дороге. Вы понимаете, что она собирается делать?
— Скорее, скорее догоните ее! Она хочет на вас донести. Если вы ее не догоните и она свидится с господином де Сартином, вы погибли.
Бальзамо испустил ужасный вопль, бросился в заросли, проскользнул в небольшую калитку, которую распахнула перед ним, а потом захлопнула какая-то тень, и вскочил на своего верного Джерида, который переступал с ноги на ногу за калиткой.
Конь, подгоняемый одновременно голосом и шпорами, стрелой помчался в направлении Парижа, и вскоре только топот копыт по мостовой замер вдалеке.
Андреа осталась стоять на том же месте, холодная, безмолвная и бледная. Все ее жизненные силы увез с собой Бальзамо, поэтому вскоре она без чувств осела на землю. Бальзамо так спешил в погоню за Лоренцей, что забыл разбудить Андреа.
121. КАТАЛЕПСИЯ
Беспамятство пришло к Андреа не вдруг, как можно заключить из нашего повествования, но постепенно, и сейчас мы попытаемся описать, как это было.
Оставшись в одиночестве, покинутая, охваченная тем внутренним холодом, который всегда приходит на смену мучительным потрясениям нервной системы, Андреа вскоре зашаталась и задрожала, словно перед началом эпилептического припадка.
Жильбер по-прежнему не сводил с нее глаз; он замер на месте, наклонившись вперед и затаив дыхание. Разумеется, Жильбер, понятая не имевший о явлении магнетизма, не отдавал себе отчета в том, что девушка погружена в сон, что над ее волей учинили насилие. Из ее диалога с Бальзамо он ничего или почти ничего не расслышал. Он только видел, что уже во второй раз, сперва в Таверне, теперь в Трианоне, девушка повиновалась призыву этого человека, который имеет над ней такую ужасную и непостижимую власть; короче говоря, для Жильбера все сводилось к тому, что у м-ль Андреа есть любовник или, во всяком случае, любимый человек, с которым она встречается по ночам.
Хотя Андреа и Бальзамо беседовали тихо, но со стороны их диалог напоминал ссору. Бальзамо, который, обезумев, умчался сломя голову, был похож на отчаявшегося любовника, Андреа, застывшая в одиночестве и безмолвная, — на покинутую любовницу.
И тут Жильбер увидел, как девушка зашаталась, повернулась, ломая руки, кругом, затем издала несколько хриплых стонов, которые, казалось, раздирали ее измученную грудь; она, вернее, организм ее пытался отбросить этот неровный поток флюидов, который она, погруженная в магнетический сон, воспринимала благодаря своему дару ясновидения, как это было нами описано в предыдущей главе.
Но натура девушки оказалась побеждена: Андреа не в силах была ускользнуть от мысленного приказа Бальзамо, забывшего, что ясновидящая все еще находится в его воле. Она не могла разорвать эти нерасторжимые таинственные путы, связывавшие ее по рукам и ногам; пытаясь освободиться, она забилась в конвульсиях, как бились некогда пифии перед треножником на глазах у толпы паломников, собиравшихся под колоннами храма в ожидании ответа на свои вопросы.
Потеряв равновесие, Андреа с горестным стоном повалилась на песок, словно сраженная громом, который в ту же минуту грянул с небес.
Но не успела она коснуться земли, как Жильбер с гибкостью и проворством тигра устремился к ней, подхватил ее на руки и как перышко понес ее в комнату, которую она оставила, повинуясь зову Бальзамо, и где горела свеча у разобранной постели.
Все двери на пути Жильбера были отворены настежь, как их оставила Андреа.
Войдя, он наткнулся на кушетку и тут же уложил на нее холодную и безжизненную Андреа.
От прикосновения к этому бесчувственному телу он весь вспыхнул; нервы его были натянуты как струны, кровь бурлила.
Однако первая его мысль была невинна и целомудренна: прежде всего следовало вернуть к жизни эту прекрасную статую; он поискал глазами графин, чтобы брызнуть в лицо девушке водой.
Рука его уже тянулась к тонкому горлышку хрустального кувшина, как вдруг ему почудилось, что деревянная лестница, ведущая в комнату Андреа, заскрипела под чьей-то уверенной и легкой поступью.
Это не могла быть Николь: она сбежала с г-ном Босиром; не был это и Бальзамо: он умчался во весь дух верхом на своем Джериде.
Это был кто-то совсем посторонний.
Если Жильбера застанут здесь, он будет изгнан. Андреа для него словно испанская королева, к которой не смеет прикоснуться ни один подданный даже ради спасения ее жизни.
Все эти мысли, подобно колючим обжигающим градинам, вонзались в рассудок Жильбера за тот миг, пока неведомый посетитель поднялся еще на одну ступеньку.
Из-за бушевавшей в небе грозы Жильбер не мог рассчитать, откуда доносятся шаги; однако юноша, одаренный необычайным хладнокровием и крайним благоразумием, понял, что оставаться здесь ему ни в коем случае нельзя и, самое главное, нельзя допустить, чтобы его обнаружили.
Он быстро задул свечу, освещавшую Андреа, и юркнул в каморку Николь. Оттуда он мог сквозь застекленную дверь видеть и комнату Андреа, и переднюю.
В передней на подставке теплился ночник. Сперва Жильберу пришло в голову, что надо бы и его задуть, как свечу, но на это не было времени; шаги уже зазвучали на паркете коридора, уже слышалось чье-то приглушенное дыхание, и вот темная человеческая фигура выросла на пороге, осторожно скользнула в переднюю и затворила дверь, закрыв ее за собой на засов.
Жильбер едва успел прошмыгнуть в каморку Николь и притворить за собой застекленную дверь.
Затаив дыхание, юноша прижался лицом к стеклу и навострил уши.
В тучах торжественно громыхала гроза, тяжелые капли дождя стучали в окна комнаты и коридора; окно коридора забыли затворить, и теперь оно скрипело на петлях и время от времени громко хлопало под напором ветра, врывавшегося из сада.
Но Жильберу нипочем было смятение, охватившее природу, его не волновал чудовищный шум, доносившийся извне; всеми силами, всей душой он сосредоточился на наблюдении, а предметом наблюдения был ночной посетитель.
Этот посетитель пересек переднюю, прошел в двух шагах от Жильбера и без колебания вступил в комнату.
Жильберу было видно, как он ощупью пробирается к постели Андреа, как удивленно всплескивает руками, обнаружив, что в постели пусто, и почти сразу же нащупывает на столе свечу.
Свеча упала; Жильбер слышал, как разбилась, опрокинувшись на мраморную столешницу, хрустальная розетка подсвечника.
Тогда вошедший дважды приглушенным голосом позвал:
— Николь! Николь!
«При чем тут Николь? — изумился Жильбер у себя в убежище. — Почему этот человек зовет Николь, а не Андреа?»
Однако, не получив отклика на свой зов, незнакомец поднял с пола свечу и на цыпочках удалился в переднюю, чтобы зажечь свечу от ночника.
Теперь Жильбер мог сосредоточить все внимание на этом непостижимом ночном посетителе; он готов был взглядом просверлить стену, так хотелось ему рассмотреть этого человека.
Внезапно Жильбер задрожал и попятился, хоть и без того был надежно укрыт.
В неверном свете двух свечей дрожащий и чуть живой от ужаса Жильбер узнал в человеке, державшем в руках подсвечник, самого короля.
Теперь все для него разъяснилось: и бегство Николь, и деньги, которые она считала вдвоем с Босиром, и незапертая дверь, и все ухищрения Ришелье, и маневры Таверне, словом, вся таинственная и зловещая интрига, сплетенная вокруг девушки.
Теперь Жильберу было понятно, почему король звал Николь — та была посредницей в этом злодеянии, добровольным Иудой; она продала и предала свою хозяйку.
Но когда Жильберу открылось, зачем король явился в эту комнатку, что должно сейчас произойти у него на глазах, кровь хлынула ему в голову и ослепила его.
Ему хотелось закричать; но страх, невольное, причудливое, непреодолимое чувство страха перед человеком, который в глазах Жильбера был по-прежнему исполнен величия, ибо звался королем Франции, сдавило ему горло и поразило немотой.
Тем временем Людовик XV со свечой в руке вернулся в комнату.
Едва ступив на порог, он сразу заметил Андреа; в белом муслиновом пеньюаре, который почти не прикрывал ее наготы, Андреа распростерлась на кушетке, уронив голову на изголовье; одна ее нога лежала на подушке, другая, обнаженная и окоченевшая, опустилась на ковер.
Это зрелище заставило короля улыбнуться. Пламя свечи осветило зловещую усмешку, и тут же лицо Андреа осветилось усмешкой, почти столь же недоброй, как королевская.
Людовик XV пробормотал несколько слов, которые Жильбер принял за любовные излияния; поставив подсвечник на стол и оглянувшись на грозовое небо в окне, он опустился на колени перед девушкой и поцеловал ей руку. Жильбер утер пот, струившийся у него по лбу. Андреа была неподвижна.
Король заключил ее ледяную руку в свою, желая согреть; другой рукой приобняв ее прекрасный, тонкий стан, он склонился над девушкой, желая шепнуть ей на ухо какой-нибудь любовный пустячок из тех, что нашептывают спящим красоткам.
Его лицо склонилось над нею так близко, что коснулось лица Андреа.
Жильбер пошарил по карманам и вздохнул с облегчением, нащупав в куртке рукоять длинного ножа, которым он подрезал ветви грабов в парке.
Лицо Андреа было таким же ледяным, как рука.
Король встал, глаза его скользнули по обнаженной ноге девушки, белоснежной и крошечной, словно ножка Золушки. Король взял эту ножку в руки и содрогнулся. Она была холодна, как у мраморной статуи.
Юноша, для которого вожделение короля было посягательством на то, что принадлежало ему, Жильберу, при виде этой полуобнаженной красы заскрежетал зубами и открыл нож, который ранее держал сложенным.
Но король отдернул пальцы от ножки Андреа, как перед этим отдернул их от ее лица и руки; его озадачил сон девушки, который он сперва приписал было ухищрениям кокетства, и теперь он раздумывал, чем объясняется этот смертельный холод, сковавший ее члены, и спрашивал себя, бьется ли сердце в этом прекрасном теле, если ноги, руки и лицо так холодны.
Он приподнял пеньюар Андреа, обнажил ее девственную грудь и боязливым и в то же время циничным движением руки нащупал сердце, которое было немо в этой ледяной груди, округлостью и белизной соперничавшей с алебастром.