— Ну вот, ты готова просто уничтожить этого юношу.
— А ты его защищаешь? Хорошенькое дело!
— Ради Бога, Андреа, не будь так сурова к этому мальчику. Ты вечно его обижаешь, помыкаешь им, я видел… О Боже, Андреа, да что опять с тобою?
На этот раз Андреа упала навзничь на диванные подушки, не в силах вымолвить ни слова; не помог и флакон. Филиппу пришлось дожидаться, когда обморок пройдет и кровообращение восстановится.
— Нет, сестрица, — тихо проговорил Филипп, — вы так страдаете, что можете напугать людей и посмелее меня, а я не так уж храбр, когда речь идет о вас. Говорите что угодно, но к такому недомоганию не следует относиться столь легко, как вы.
— Но Филипп, раз врач сказал…
— Врач никогда ни в чем меня не убедит, пока я сам с ним не поговорю. Где его можно найти?
— Он бывает в Трианоне каждый день.
— Но в котором часу? По утрам?
— И утром и вечером, когда дежурит.
— А сейчас он дежурит?
— Да, друг мой, и ровно в семь вечера, поскольку он любит точность, он поднимется на крыльцо, ведущее в покои ее высочества дофины.
— Хорошо, — немного успокоившись, сказал Филипп, — я подожду у вас.
142. ОПЛОШНОСТЬ
Филипп спокойно продолжал разговор, исподволь наблюдая за сестрой, которая со своей стороны старалась овладеть собой, чтобы не пугать брата новыми приступами слабости.
Филипп говорил о своих разочарованиях, о забывчивости короля, о непостоянстве герцога де Ришелье; когда же пробило семь, молодой человек резко встал и вышел, оставив Андреа в недоумении относительно его намерений.
Он остановился достаточно далеко от дворца королевы, чтобы его не окликнули часовые, но достаточно близко, чтобы никто не мог пройти незамеченным.
Минут через пять Филипп увидел чопорную, чуть ли не величественную фигуру и по описанию Андреа узнал в ней врача.
Вечерело, однако, несмотря на то, что видно было плохо, почтенный доктор листал опубликованный недавно в Кёльне трактат о причинах и последствиях паралича желудка. Темнота сгущалась, и доктор уже скорей угадывал, нежели прочитывал слова, как вдруг некое непрозрачное тело преградило путь слабому свету, позволявшему высокоученому эскулапу хоть что-то различать в книге.
Врач поднял глаза и увидел перед собою человека.
— Кто вы? — спросил он.
— Прошу извинить, сударь, — отозвался Филипп. — Я имею честь разговаривать с доктором Луи?
— Да, сударь, — ответил тот и захлопнул книгу.
— В таком случае, сударь, позвольте побеседовать с вами, — попросил Филипп.
— Извините, сударь, но долг призывает меня к ее высочеству дофине. Я должен уже находиться у нее и не могу заставлять себя ждать.
— Сударь… — взмолился Филипп, заступая путь доктору. — Особа, о визите к которой я хочу вас просить, находится на службе у ее высочества дофины. Она очень страдает, тогда как ее высочество ничем не больна.
— О ком вы говорите? — осведомился врач.
— Об особе, к которой вас приводила сама ее высочество.
— Речь идет о мадемуазель де Таверне, не так ли?
— Совершенно верно, сударь.
— Вот как? — заметил доктор и вскинул голову, чтобы получше рассмотреть молодого человека.
— Вы, как я понимаю, знаете, что она очень страдает… — сказал Филипп.
— У нее, кажется, спазмы?
— Верно, сударь, часто повторяющиеся приступы слабости. Сегодня при мне ей в течение нескольких часов раза четыре становилось дурно.
— Так, значит, юной даме стало хуже?
— Увы, не могу сказать. Но вы же понимаете, доктор, когда любишь человека…
— Вы любите мадемуазель де Таверне?
— Больше жизни, доктор!
Филипп произнес эти слова в таком горячем порыве братской любви, что доктор Луи превратно истолковал их.
— Ах, так, значит, вы…
И врач в нерешительности остановился.
— Что вы хотите сказать, сударь?
— Выходит, вы…
— Что — я?
— Ее любовник, черт побери! — раздраженно воскликнул врач.
Филипп отступил назад и поднес руку ко лбу, лицо его побелело как мел.
— Берегитесь, сударь, вы оскорбили мою сестру, — промолвил он.
— Сестру? Так мадемуазель Андреа де Таверне — ваша сестра?
— Вот именно, сударь, и мне кажется, я не сказал ничего, что позволило бы вам допустить подобную оплошность.
— Простите, сударь, но час, когда вы ко мне подошли, таинственный вид, с каким заговорили… Я подумал… Я решил, что причина тому участие более нежное, нежели просто братская забота.
— О, сударь, никакой любовник или муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.
— Да-да, теперь я понимаю, что мое предположение вас обидело, и прошу принять мои извинения. Позвольте, сударь…
И доктор попытался пройти мимо Филиппа.
— Доктор, — продолжал настаивать Филипп, — умоляю вас, не уходите, не успокоив меня относительно состояния моей сестры.
— А что же вас так тревожит в ее состоянии?
— О Боже, да то, что я видел.
— Вы видели симптомы болезни.
— Но она серьезна, доктор.
— Ну как сказать.
— Послушайте, доктор, во всем этом есть что-то странное: можно подумать, что вы то ли не хотите, то ли не смеете открыть мне правду.
— Просто, сударь, я тороплюсь к ее высочеству дофине, которая ждет меня.
— Доктор, — спросил Филипп, утирая ладонью вспотевший лоб, — вы ведь приняли меня за любовника мадемуазель де Таверне?
— Да, но вы сами рассеяли мое заблуждение.
— Значит, вы думаете, что у мадемуазель де Таверне есть любовник?
— Простите, сударь, но я не обязан отчитываться перед вами в том, что я думаю.
— Доктор, сжальтесь же надо мною! Вырвавшееся у вас слово засело у меня в сердце, словно обломок кинжала. Не нужно пытаться сбить меня с толку, я ведь знаю, что вы — человек деликатный и осмотрительный. Скажите, что это за болезнь, которую вы готовы были назвать любовнику и не хотите открыть брату? Ответьте же, доктор, умоляю вас!
— А я, сударь, прошу избавить меня от необходимости вам отвечать, поскольку, судя по вашим расспросам, вы уже не владеете собой.
— О Господи, да как вы не понимаете, что каждое ваше слово толкает меня к ужасной пропасти!
— Сударь!
— Доктор! — пылко воскликнул Филипп. — Неужели вы владеете столь страшной тайной, что для того, чтобы ее узнать, мне необходимо собрать все свое хладнокровие и мужество?
— Но я понятия не имею, что вы там такого напридумывали, господин де Таверне, ничего подобного я не говорил.
— О, вы поступили во сто раз хуже — вы заронили подозрение! Но это же немилосердно, доктор! Вы же видите, как разрывается мое сердце. Прошу вас, умоляю: говорите же, говорите! Не бойтесь, мне хватит хладнокровия и мужества… Эта болезнь, а быть может, бесчестье… О Господи, доктор, не прерывайте меня!
— Господин де Таверне, мне нечего сказать ни ее высочеству дофине, ни вашему отцу, ни вам, и не нужно меня ни о чем просить.
— Да-да, но вы же видите, как я истолковываю ваше молчание, вы видите, что я следую за вашей мыслью и попадаю в мрачную, роковую пучину; остановите же меня, если я заблуждаюсь!
— Прощайте, сударь, — отрезал врач.
— Нет, вы не уйдете просто так, не сказав ни да, ни нет. Одно слово, одно-единственное слово — это все, о чем я прошу.
Доктор остановился.
— Сударь, — проговорил он, — только что вы сказали мне, и это привело к роковому недоразумению, столь вас огорчившему…
— Не будем больше об этом, сударь.
— Напротив, будем. Только что — возможно, чуть позднее, чем следовало бы, — вы сказали мне, что мадемуазель де Таверне — ваша сестра. Но до этого с невероятным пылом — что и ввело меня в заблуждение — вы заявили, что любите мадемуазель Андреа больше жизни.
— Совершенно верно.
— Если ваша любовь столь сильна, то и мадемуазель, надеюсь, платит вам взаимностью?
— О, сударь, Андреа любит меня, как никого на свете.
— Прекрасно. Вот и возвращайтесь к ней и выясните все у нее, ведя расспросы в том направлении, которое для меня под запретом. Если она любит вас так же, как вы ее, она вам ответит. Есть множество вещей, которые можно сказать другу и нельзя — врачу, и вполне возможно, сестра ваша решится признаться вам в том, на что я не хотел бы даже намекать. Прощайте, сударь.
С этими словами врач снова сделал шаг в сторону флигеля.
— О нет, нет, это невозможно! — обезумев от горя, вскричал Филипп; голос его пресекался от рыданий. — Нет, доктор, наверное, я не так понял — не могли же вы сказать мне…
Доктор отошел, но вдруг остановился и мягко, с сочувствием произнес:
— Последуйте моему совету, господин де Таверне. Поверьте, это лучшее, что вы можете предпринять.
— Но вы только представьте: поверить вам — значит, утратить самое святое в моей жизни, обвинить ангела, искушать Господа. Если вы, доктор, требуете, чтобы я в это поверил, то дайте по крайней мере доказательства.
— Прощайте, сударь.
— Доктор! — в отчаянии возопил Филипп.
— Осторожней, сударь. Пылкость ваших речей вынудит меня сказать то, о чем я дал себе слово никому не говорить и пытался скрыть от вас.
— Да, доктор, вы правы, — еле слышно, почти беззвучно ответил Филипп. — Но разве наука не может ошибаться? Признайтесь, что и вам приходилось ошибаться.
— Крайне редко, сударь, — отозвался врач. — Я прошел суровую, школу, и мои уста произносят «да» лишь после того, как глаза и разум скажут: «Я видел, я знаю, я уверен». Разумеется, вы правы, сударь: порой и я могу ошибиться, ведь я всего лишь человек, но, по всей вероятности, на сей раз это не так. Попытайтесь успокоиться, сударь, и давайте на этом расстанемся.
Но Филипп не мог так просто сдаться. С умоляющим видом он взял доктора за руку, и тот остановился.
— Прошу вас, сударь, о последней, высшей милости, — снова заговорил Филипп. — Вы видите, в каком смятении находится мой рассудок, временами меня охватывает нечто подобное безумию, и для того, чтобы знать, жить мне или умереть, я хочу иметь подтверждение, так ли все ужасно. Я вернусь к сестре и не стану ни о чем ее расспрашивать, пока вы еще раз не осмотрите ее. Подумайте над этим.
— Это вам следует подумать, сударь, а мне нечего добавить к тому, что я сказал.
— Сударь, пообещайте мне — Боже, в такой милости даже палач не откажет своей жертве! — пообещайте же прийти к моей сестре после визита к ее высочеству дофине. Богом заклинаю вас, доктор, пообещайте мне это!
— Это ни к чему, сударь, но коль скоро вы так настаиваете, мой долг — сделать, как вы хотите. После ее высочества дофины я зайду к вашей сестре.
— Благодарю вас, доктор. О, вы придете и признаете, что ошиблись.
— Я желаю этого от всего сердца, сударь, и если я ошибся, то не премину с радостью признаться в этом. Прощайте!
И, вырвавшись наконец на свободу, доктор удалился. Филипп остался стоять на поляне; дрожа, словно в лихорадке, обливаясь ледяным потом, он был в таком возбуждении, что не понимал уже, где он, с кем только что разговаривал и что за тайну открыл.
В течение нескольких минут молодой человек бессмысленно глядел то на небо, на котором мало-помалу загорались звезды, то на дворец, где уже зажгли свет.
143. ДОПРОС
Придя в чувство и немного приведя в порядок мысли, Филипп направился к Андреа.
По мере того как он приближался к флигелю, призрак несчастья постепенно таял; ему начало казаться, что это был только сон, а не жестокая действительность, которую он не желал принимать. Чем больше удалялся он от доктора, тем меньше верил его словам. Конечно, наука ошиблась, а добродетель все так же непорочна.
Разве врач не подтвердил это, пообещав навестить сестру?
Но когда Филипп предстал перед Андреа, оказалось, что он так побледнел и осунулся, что теперь пришла очередь девушки встревожиться за брата и удивиться, как за такой короткий срок он мог столь сильно измениться.
Так подействовать на Филиппа могло лишь одно.
— Господи, брат, неужели я так тяжело больна? — спросила Андреа.
— А что? — не понял Филипп.
— Мне просто показалось, что разговор с доктором Луи вас напугал.
— Нет, нет, сестра, — ответил Филипп, — доктор спокоен за вас, вы сказали мне правду. Мне стоило больших трудов уговорить его еще раз зайти к вам.
— Зайти ко мне?
— Да. Это не стеснит вас, Андреа?
При этом Филипп пристально смотрел в глаза девушке.
— Нет, — безмятежно ответила та, — если только этот визит хоть немного вас успокоит. Но скажите, почему вы так страшно побледнели?
— Вас это беспокоит, Андреа?
— И вы еще спрашиваете!
— Значит, вы меня сильно любите, Андреа?
— Простите? — переспросила девушка.
— Я спрашиваю, Андреа: вы меня любите все так же, как в дни нашей юности?
— О, Филипп! Филипп!
— Значит, для вас я — один из самых близких людей на свете?
— Самый близкий! Единственный! — вскричала Андреа, после чего, смутившись и покраснев, добавила: — Извините меня, Филипп, я забыла…
— Нашего отца, да?
— Да.
Филипп взял руку сестры и, с нежностью взглянув на девушку, проговорил:
— Андреа, ради Бога, только не подумайте, что я стал бы вас порицать, если бы в вашем сердце нашлось место и для иного чувства, кроме любви к отцу, ко мне. — Затем, присев рядом с сестрой, он продолжал: — Вы сейчас в том возрасте, Андреа, когда сердце молодой девушки отзывчивее, чем ей самой этого хотелось бы, а Божья заповедь велит женщине оставить родителей и семью и следовать за супругом.
Некоторое время Андреа смотрела на брата с таким видом, словно он говорил на неведомом ей иностранном языке, после чего с непередаваемым простодушием расхохоталась:
— Супругом? Вы, кажется, сказали что-то насчет моего супруга? Господи, Филипп, да он еще не родился! Во всяком случае, я такового не знаю.
Тронутый столь искренним ответом, Филипп пододвинулся поближе, взял руку сестры в свои и сказал:
— Прежде чем иметь супруга, милая Андреа, нужно найти жениха, возлюбленного.
Андреа с изумлением смотрела на Филиппа, чувствуя, как пытливо брат всматривается в ее ясные, невинные глаза, в которых отражалась вся душа.
— Сестра, — продолжал Филипп, — с самого вашего рождения вы считали меня своим лучшим другом, а для меня были единственной подругой. Сами знаете, я никогда не оставлял вас ради того, чтобы поиграть с приятелями. Мы с вами вместе росли, и ничто никогда не омрачало нашего безграничного доверия друг к другу. Отчего же с некоторых пор вы безо всякого к тому повода так изменились ко мне?
— Я изменилась к вам, Филипп? Изменилась? Объяснитесь же. После вашего разговора с врачом я решительно не понимаю ни единого вашего слова.
— Да, Андреа, — вздохнул Филипп, прижимая девушку к груди, — да, моя милая сестрица, страсти молодости пересилили детскую привязанность, и теперь я для вас недостаточно хорош или надежен, чтобы вы открыли мне свое преисполненное любви сердце.
— Брат мой, друг мой, — удивляясь все сильнее, возразила Андреа, — о чем вы говорите? Почему вы все твердите мне о любви?
— Андреа, сейчас я наберусь смелости и задам один вопрос, для вас опасный, для меня болезненный. Я понимаю, что просить или, вернее, требовать, чтобы вы доверились мне в такую минуту, — значит, уронить себя в ваших глазах. Однако, как это ни больно мне говорить, пусть лучше я почувствую, что вы не так меня любите, чем покину вас в бездне грозящих вам несчастий — ужасных несчастий, если вы, Андреа, и далее станете хранить молчание, о котором я скорблю и на которое не считал вас способной, когда речь идет обо мне, вашем брате и друге.
— Брат мой, друг мой, — откликнулась Андреа, — клянусь, я не понимаю ваших упреков.
— Андреа, вы в самом деле хотите, чтобы я объяснился?
— Разумеется, хочу.
— Но тогда пеняйте на себя, если, воспользовавшись вашим разрешением, я стану называть вещи своими именами, если я заставлю вас покраснеть, а ваше сердце — замереть от стыда; своим несправедливым недоверием вы сами заставили меня проникнуть в сокровенные глубины вашей души и вырвать оттуда тайну.
— Я согласна, Филипп, и обещаю, что не буду сердиться за то, что вы собираетесь сделать.
Объятый волнением, Филипп встал, взглянул на сестру и принялся расхаживать по комнате. Обвинение, которое складывалось у него в голове, и спокойствие девушки до странности противоречили одно другому, и молодой человек просто не знал, что подумать.
Андреа же в изумлении смотрела на брата и мало-помалу цепенела, видя, как он серьезен, как мало похож на того ласкового старшего брата, к которому она привыкла.
Прежде чем Филипп заговорил, Андреа встала и взяла его под руку.
Глядя на него с неизъяснимой нежностью, она попросила:
— Послушай-ка, Филипп, посмотри мне в глаза.
— О, и я сам не желаю ничего иного, — устремляя на нее пылающий взгляд, ответил Филипп. — Что ты хочешь мне сказать?
— Я хочу сказать, Филипп, что ты всегда дорожил моей дружбой — это вполне естественно, потому что и я дорожила твоей заботой и привязанностью. Так вот, посмотри хорошенько мне в глаза.
Девушка улыбнулась.
— Ну что, видишь ли ты в них какую-нибудь тайну? — продолжала она.
— О да, вижу, — отозвался Филипп. — Андреа, ты в кого-то влюблена.
— Я? — воскликнула девушка. Даже самая гениальная актриса не смогла бы произнести это одно-единственное слово с таким неподдельным изумлением.
И Андреа расхохоталась.
— Я? Я влюблена?
— Или в тебя кто-то влюблен.
— Тем хуже для него. Раз этот кто-то мне не представился, а следовательно, и не объяснился, значит, любовь его пропадает понапрасну.
Видя, насколько чистосердечно сестра смеется и шутит над заданным ей вопросом, как чиста лазурь ее глаз, до чего целомудренно и простодушно она себя ведет, Филипп, чье сердце билось в такт с сердцем Андреа, решил, что за его месячное отсутствие характер столь безупречной девушки не мог так уж сильно измениться и что бедняжка пала жертвой постыдных подозрений, а наука солгала; при этом, правда, он признал, что доктора Луи можно извинить: не зная, сколь чиста Андреа, сколь безукоризненны ее побуждения, он мог подумать, что она похожа на тех дворянских девиц, которые, соблазнившись недостойными примерами или побуждаемые рано проснувшимся сластолюбием, расстаются с невинностью без сожалений и даже с охотой.