— И вскоре она прекрасно заговорит. Я уже заметил, — изрек г-н де Шуазель, — что ее королевское высочество — само совершенство, и нет таких достоинств, коих ей недоставало бы.
По дороге путешественники обнаружили дофина; он стоял на лужайке и измерял высоту солнца.
Господин де Шуазель отвесил ему очень низкий поклон, но поскольку принц промолчал, то и он промолчал тоже.
Король довольно громко, так, чтобы внук мог его слышать, произнес:
— Людовик у нас ученый, но напрасно он ломает себе голову над науками: это огорчит его жену.
— Нисколько, — отозвался нежный женский голос из-за кустов.
И навстречу королю выбежала дофина, беседовавшая с каким-то мужчиной, у которого обе руки были полным-полны бумаг, циркулей и карандашей.
— Государь, — сказала принцесса, — это господин Мик, мой архитектор.
— А, вы тоже страдаете этой болезнью, сударыня? — воскликнул король.
— Государь, эта болезнь у нас семейная.
— Хотите что-нибудь построить?
— Хочу переделать этот старый парк, который на всех нагоняет скуку.
— Дочь моя, не слишком ли громко вы это говорите? Дофин вас услышит.
— Мы с ним уже уговорились, — возразила принцесса.
— Скучать вместе?
— Нет, искать развлечений.
— И что же вы намерены строить, ваше королевское высочество? — осведомился г-н де Шуазель.
— Я хочу переделать этот сад в парк, господин герцог.
— Бедный Ленотр[16]! — заметил король.
— Ленотр был великий человек, государь, но он делал то, что любили в его время, а я люблю…
— Что же любите вы, сударыня?
— Природу.
— А, как философы.
— Или англичане.
— Ну-ка повторите это при Шуазеле: он объявит вам войну. Он бросит против вас шестьдесят четыре линейных корабля и сорок фрегатов своего кузена господина де Пралена.
— Государь, — сказала дофина, — я закажу эскиз природного парка господину Роберу[17], искуснейшему на свете мастеру по части таких проектов.
— Что вы называете природными парками? — спросил король. — Я полагал, что деревья и цветы, а также и фрукты, в том числе те, что я сорвал по дороге, имеют отношение к природе.
— Государь, вы можете гулять здесь хоть сто лет, перед собой вы всегда будете видеть только прямые аллеи или рощи, вычерченные под углом в сорок пять градусов, как выражается господин дофин, или пруды, сочетающиеся с газонами, кои находятся в сочетании с перспективами, или с деревьями, высаженными в шахматном порядке, или с террасами.
— Что за беда? Разве это некрасиво?
— Это противоречит природе.
— Вот ведь какая любительница природы на нашу голову! — не столько весело, сколько добродушно заметил король. — Поглядим, во что вы превратите мой Трианон.
— Здесь будут ручьи, каскады, мостики, гроты, скалы, леса, лощины, домики, горы, луга.
— Для кукол? — спросил король.
— Увы, государь, для нас — когда мы станем королем и королевой, — отвечала принцесса, не замечая румянца, покрывшего щеки ее августейшего деда, и не отдавая себе отчета в том, что предрекает себе ужасную правду.
— Значит, вы все тут разрушите. Но что же вы воздвигнете?
— Я сохраню то, что создано природой.
— Вот как! Недурно было бы еще в этих лесах и на этих реках расселить ваших слуг, как каких-нибудь гуронов, эскимосов или гренландцев. Они жили бы здесь естественной жизнью, а господин Руссо звал бы их детьми природы… Сделайте это, дочь моя, и энциклопедисты благословят вас.
— Государь, но слугам будет холодно?
— А где же вы их поселите, если все снесете? Не во дворце же: там и для вас двоих насилу места хватит.
— Государь, службы я оставлю в неприкосновенности.
И дофина кивнула на окна коридора, который мы описали.
— Кого я там вижу? — спросил король, приставляя ладони козырьком к глазам.
— Там какая-то женщина, государь, — сказал г-н де Шуазель.
— Это девушка, которую я приняла к себе на службу, — объяснила дофина.
— Мадемуазель де Таверне, — заметил зоркий Шуазель.
— Вот как! — произнес король. — Значит, Таверне живут у вас здесь?
— Только мадемуазель де Таверне, государь.
— Прелестная девушка. Она служит у вас…
— Чтицей.
— Превосходно, — отвечал король, не отводя взгляда от забранного решеткой окна, в которое выглядывала без всякой задней мысли и не подозревая, что за ней наблюдают, м-ль де Таверне, еще бледная после болезни.
— Как она бледна! — воскликнул г-н де Шуазель.
— Она едва не задохнулась тридцать первого мая, герцог.
— В самом деле? Бедняжка! — сказал король. — Этот Биньон заслуживает наказания.
— Она поправилась? — поспешно спросил г-н де Шуазель.
— Слава Богу, да, герцог.
— А! — произнес король. — Вот она и убежала.
— Должно быть, узнала ваше величество, она очень застенчива.
— Давно она у вас?
— Со вчерашнего дня, государь; как только я здесь устроилась, я пригласила ее приехать.
— Унылое здесь жилье для красивой девицы, — заметил Людовик XV. — Этот чертов Габриель сделал досадный промах: он не подумал о том, что деревья разрастутся и заслонят все окна служб, так что внутри станет темно.
— Да нет же, государь, уверяю вас, там вполне уютно.
— Быть не может, — возразил Людовик XV.
— Не угодно ли вашему величеству убедиться самолично? — предложила дофина, весьма чувствительная к такой чести, как посещение короля.
— Пожалуй. Шуазель, вы с нами?
— Уже два часа, государь. В половине третьего у меня заседание парламента. Пора возвращаться в Версаль.
— Что поделаешь! Поезжайте, герцог, поезжайте и нагоните страху на черные мантии. Дофина, будьте любезны, покажите мне малые апартаменты. Я без ума от интерьеров.
— Идите с нами, господин Мик, — обратилась дофина к архитектору, — у вас будет случай услышать суждения его величества, а он так прекрасно во всем разбирается.
Король пошел первым, дофина следом.
Минуя вход во дворы, они взошли на небольшое крыльцо, которое вело в часовню.
Налево была дверь ее, направо — простая прямая лестница, ведущая в коридор, в который выходят квартиры.
— Кто здесь живет? — спросил Людовик XV.
— Пока еще никто, государь.
— Однако же в дверях первого апартамента торчит ключ?
— Ах, да, правда: сегодня мадемуазель де Таверне переезжает и устраивается на новом месте.
— То есть здесь? — уточнил король, кивая на дверь.
— Да, государь.
— Она сейчас у себя? Тогда не будем входить.
— Государь, она только что вышла: я видела ее под навесом в малом дворе, на который выходят поварни.
— Тогда покажите мне ее покои в качестве образца.
— Если вам угодно, — отвечала дофина.
И она через переднюю и два кабинета ввела короля в единственную спальню.
Там уже была расставлена кое-какая мебель; внимание короля привлекли книги, клавесин, а более всего — огромный букет великолепных цветов, которые м-ль де Таверне поставила в японскую вазу.
— Ах! — сказал король. — Какие прекрасные цветы! А вы хотите переделать сад… Кто же снабжает ваших людей такими цветами? Надеюсь, их приберегли и на вашу долю.
— В самом деле, букет красив.
— Садовник балует мадемуазель де Таверне… Кто здешний садовник?
— Не знаю, государь. Цветы мне поставляет господин де Жюсьё.
Король с любопытством оглядел все помещение, еще раз выглянул из окна во двор и удалился.
Его величество прошествовал по парку и вернулся в Большой Трианон; там ждали его экипажи: после обеда, с трех до шести вечера, назначена была охота в каретах.
Дофин по-прежнему измерял солнце.
81. ЗАТЕВАЕТСЯ ЗАГОВОР
Пока король, желая до конца успокоить г-на де Шуазеля и с пользой провести время, прогуливался по Трианону в ожидании охоты, замок Люсьенна превратился в пункт сбора испуганных заговорщиков, которые во всю прыть слетались к г-же Дюбарри, словно птицы, почуявшие запах пороха.
Жан и маршал де Ришелье долго мерили друг друга яростными взглядами; тем не менее они первые сорвались с места.
Прочие же — обычные фавориты, сперва прельщенные мнимой опалой Шуазелей, а затем безмерно напуганные вернувшейся к нему милостью, — машинально, поскольку министр уехал и угодничать перед ним было нельзя, потянулись назад, в Люсьенну, чтобы посмотреть, достаточно ли крепко дерево и нельзя ли на него карабкаться, как прежде.
Г-жа Дюбарри, утомленная своей дипломатией и ее обманчивым успехом, вкушала послеобеденный сон, и тут во двор с шумом и грохотом, словно ураган, въехала карета Ришелье.
— Хозяйка Дюбарри спит, — не двигаясь с места, объявил Самор.
Жан, не щадя роскошных вышивок, покрывавших платье губернатора, дал негритенку такого пинка, что тот покатился на ковер.
Жан, не щадя роскошных вышивок, покрывавших платье губернатора, дал негритенку такого пинка, что тот покатился на ковер.
Самор истошно завизжал.
Прибежала Шон.
— Злобное чудовище, зачем вы бьете малыша! — возмутилась она.
— А вас я в порошок сотру, — отвечал на это Жан, сверкая глазами, — если вы сейчас же не разбудите графиню.
Но будить графиню не пришлось: по тому, как вопил Самор и как гремел голос виконта, она почувствовала, что стряслось несчастье, и прибежала, завернувшись в пеньюар.
— Что случилось? — тревожно спросила она, видя, что Жан во весь рост растянулся на софе, чтобы успокоить разлившуюся желчь, а маршал даже не поцеловал ей руку.
— Что? Что? — откликнулся Жан. — Опять этот Шуазель, черт бы его разорвал!
— Как — опять!
— Да, и более чем когда бы то ни было, чтоб мне провалиться!
— Что вы хотите сказать?
— Господин виконт Дюбарри прав, — подхватил Ришелье, — герцог де Шуазель в самом деле торжествует более чем когда бы то ни было.
Графиня извлекла из-за корсажа королевскую записку.
— А как же вот это? — с улыбкой произнесла она.
— Хорошо ли вы прочли, графиня? — спросил маршал.
— Ну, герцог, я умею читать, — ответила г-жа Дюбарри.
— Не сомневаюсь в этом, сударыня, но позвольте мне тоже глянуть в письмо!
— Разумеется, читайте.
Герцог взял листок, развернул его и прочел:
«Завтра отблагодарю г-на де Шуазеля за его услуги. Обещаю исполнить сие безотлагательно.
Людовик».
— Здесь все ясно? — спросила графиня.
— Куда уж яснее, — с гримасой отвечал маршал.
— Так в чем же дело? — полюбопытствовал Жан.
— Дело в том, что победа ожидает нас завтра, ничто еще не потеряно.
— Как это завтра? — вскричала графиня. — Да ведь король написал это вчера. Завтра означает сегодня.
— Простите, сударыня, — возразил герцог, — дата не указана, следовательно, завтра — это и есть завтра, день, который наступит вслед за тем днем, когда вам угодно будет видеть господина Шуазеля поверженным. На улице Гранж-Бательер, в сотне шагов от моего дома, есть кабачок, и на вывеске этого кабачка написано красной краской: «В кредит торгуют завтра». Завтра — значит никогда.
— Король посмеялся над нами, — яростно произнес Жан.
— Не может быть, — вымолвила ошеломленная графиня, — не может быть, такие уловки недостойны…
— Ах, сударыня, его величество весьма любит пошутить, — заметил Ришелье.
— Он мне за это заплатит, — с еле сдерживаемым гневом продолжала графиня.
— В сущности, графиня, не следует сердиться на короля, не следует обвинять его величество в подлоге или жульничестве; нет, король выполнил то, что обещал.
— Бросьте! — воскликнул Жан, с неизбывной вульгарностью передернув плечами.
— Что он обещал? — возопила графиня. — Отблагодарить Шуазеля?
— Вот именно, сударыня; я сам слышал, как его величество на другой же день благодарил герцога за его услуги. Это слово можно понимать двояко: по правилам дипломатии каждый выбирает тот смысл, какой ему больше по душе; вы выбрали свой, а король свой. А посему не стоит даже спорить о том, когда наступит завтра; по вашему мнению, король должен был исполнить обещание именно сегодня — что ж, он сдержал слово. Я сам слышал, как он произносил слова благодарности.
— Герцог, сейчас, по-моему, не время шутить.
— Вы, быть может, полагаете, что я шучу, графиня? Спросите виконта Жана.
— Нет, черт побери! Мы не смеемся. Нынче утром король обнимал, ласкал и ублажал Шуазеля, а теперь они вместе под ручку прогуливаются по Трианону.
— Под ручку! — откликнулась Шон, которая тем временем проскользнула в кабинет и теперь воздела к небу свои белоснежные руки, словно новое воплощение печальницы Ниобеи.
— Да, меня провели, — сказала графиня, — но мы еще посмотрим… Шон, первым делом отмени приказ заложить карету для охоты: я не поеду.
— Правильно, — одобрил Жан.
— Постойте! — воскликнул Ришелье. — Главное, никакой спешки, никаких обид… Ах, простите, графиня, я позволил себе давать вам советы, простите!
— Советуйте, герцог, не стесняйтесь; я, право, теряю голову. Видите, как оно вышло: не хотела я соваться в политику, а стоило разок вмешаться — и сразу удар по самолюбию… Так вы считаете…
— Что обижаться сегодня неразумно. Помилуйте, графиня, положение у вас тяжелое. Если король решительно держит сторону Шуазелей, если он поддается влиянию дофины, если он так открыто вам перечит, это означает…
— Что же?
— Что вам следует держаться еще любезнее, чем обычно, графиня. Я знаю, это невозможно, но, в конце концов, от вас сейчас и требуется невозможное; значит, совершите его!
Графиня призадумалась.
— Вообразите, — продолжал герцог, — что, если король усвоит себе немецкие нравы?
— И вступит на стезю добродетели! — в ужасе воскликнул Жан.
— Кто знает, графиня, — изрек Ришелье, — в новизне есть своя прелесть.
— Ну, в это мне не верится, — с сомнением в голосе откликнулась графиня.
— Чего в жизни не бывает, сударыня; говорят, знаете, сам дьявол на старости лет пошел в отшельники… Итак, выказывать обиду не следует.
— Не следует, — подтвердил Жан.
— Но я задыхаюсь от ярости!
— Охотно верю, черт возьми! Задыхайтесь, графиня, но пускай король, то есть господин де Шуазель, этого не замечает; при нас можете задыхаться, а при них дышите как ни в чем не бывало.
— И мне лучше поехать на охоту?
— Это будет прекрасный ход.
— А вы, герцог, поедете?
— А как же! Даже если мне придется бежать за всеми на четвереньках!
— В таком случае поезжайте в моей карете! — воскликнула графиня, любопытствуя взглянуть, какую мину скорчит ее союзник.
— Графиня, — отвечал герцог, пряча досаду под маской жеманства, — для меня это такая честь…
— Что, вы от нее отказываетесь?
— Я? Боже меня сохрани!
— А вы не боитесь себя скомпрометировать?
— Я не хотел бы этого.
— И вы еще смеете сами в этом сознаваться!
— Графиня, графиня! Господин Шуазель вовек мне не простит.
— Значит, вы уже в такой тесной дружбе с господином де Шуазелем?
— Графиня, графиня! Это рассорит меня с ее высочеством дофиной.
— Значит, вы предпочитаете, чтобы каждый из нас вел войну поодиночке, но уже и плодами победы пользовался один? Еще не поздно. Вы еще ничем себя не запятнали, и союз наш легко расторгнуть.
— Плохо же вы меня знаете, графиня, — отвечал герцог, целуя ей руку. — Вы видели, колебался ли я в тот день, когда вы представлялись ко двору и надо было найти для вас платье, парикмахера, карету. Знайте же, что нынче я буду раздумывать не больше, чем в тот раз. Да я храбрее, чем вы полагаете, графиня.
— Значит, мы условились. Поедем на охоту вдвоем, для меня это будет удобный предлог ни на кого не смотреть, никого не слушать и ни с кем не говорить.
— Даже с королем?
— Напротив, я наговорю ему любезностей, от которых он придет в отчаяние.
— Превосходно! Это будет отменный удар!
— А вы, Жан, что там делаете? Ну-ка, высуньтесь из подушек, друг мой, а то вы совсем себя под ними похоронили.
— Что я делаю? Вы хотели бы это узнать?
— Да, быть может, это нам зачем-нибудь пригодится.
— Ну что ж, я полагаю…
— Вы полагаете?..
— Что сейчас все куплетисты в столице и провинции воспевают нас на все мыслимые мотивчики; что «Кухмистерские ведомости» крошат нас, как начинку для пирога; что «Газетчик в кирасе» целится прямо в нас, благо на нас нет кирасы; что «Наблюдатель» наблюдает за нами во все глаза; одним словом, завтра участь наша будет столь плачевна, что вызовет жалость у самого Шуазеля.
— Ваш вывод?.. — осведомился герцог.
— Вывод такой, что поеду-ка я в Париж и накуплю там корпии да бальзаму, чтобы было чем залечивать наши раны. Дайте мне денег, сестричка.
— Сколько? — спросила графиня.
— Сущий пустяк, две-три сотни луидоров.
— Видите, герцог, — обратилась графиня к Ришелье, — вот я уже несу военные издержки.
— В начале похода всегда так, графиня: сейте нынче, пожнете завтра.
Графиня неописуемым движением пожала плечами, встала, подошла к комоду, открыла его, извлекла пачку ассигнаций и, не считая, протянула их Жану; тот, также не пересчитывая, с тяжелым вздохом сунул их в карман.
Потом он поднялся, потянулся, похрустел руками с видом смертельной усталости и прошелся по комнате.
— Вот, — изрек он, указывая на герцога и графиню, — эти люди будут развлекаться на охоте, а я галопом помчусь в Париж; они увидят прелестных кавалеров и прелестных дам, а я буду смотреть на гадкие физиономии бумагомарателей. Право, со мной обращаются как с приживалкой.
— Заметьте, герцог, — добавила графиня, — что он и не подумает заниматься нашими делами; половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а остальные спустит в первом попавшемся притоне; и он, презренный, еще смеет жаловаться! Ступайте прочь, Жан, мне тошно на вас смотреть.