— Ах да, вы ведь желали видеть короля?
— Я только затем и приехал, сударыня.
— Прекрасно! Вас доставят к королю.
— А вы?
— Мы остаемся здесь.
— Однако, графиня…
— Не стесняйтесь, принц, умоляю вас, займемся каждый своим делом. Король вон там, в боскете под сенью каштанов, у вас до него дело, вот и прекрасно! Шампань!
Шампань осадил лошадей.
— Шампань, выпустите нас и отвезите его высокопреосвященство к королю.
— Как! Меня одного, графиня?
— Вам же надо было шепнуть королю нечто важное.
— Так и есть.
— Вы получите эту возможность.
— Ах, вы чрезмерно добры, сударыня!
И прелат галантно поцеловал ручку г-жи Дюбарри.
— Но как же вы? Где вы найдете себе приют, сударыня? — спросил он.
— Здесь, под этими дубами.
— Король будет вас искать.
— Тем лучше.
— Он будет сильно обеспокоен, если не найдет вас.
— Пускай помучится, этого я и желаю.
— Вы прелестны, графиня.
— Именно это говорит король, когда мне удается его помучить. Шампань, доставите его высокопреосвященство и галопом вернетесь сюда.
— Слушаю, госпожа графиня.
— Прощайте, герцог, — промолвил кардинал.
— Прощайте, монсеньор, — отвечал герцог.
И едва лакей опустил подножку, герцог ступил на землю; вслед за ним легче девицы, сбежавшей из монастыря, из кареты выпрыгнула графиня; карета во весь опор помчала его высокопреосвященство к холмику, с которого его христианнейшее величество пытался своими подслеповатыми глазами разглядеть эту плутовку графиню, которую видели нынче решительно все, кроме него.
Г-жа Дюбарри не теряла времени. Она взяла герцога под руку и увлекла его в заросли.
— Вы знаете, — сказала она, — милейшего кардинала послал нам сам Бог.
— Чтобы ненадолго от него избавиться, могу понять даже это, — отвечал герцог.
— Нет, он послал его, чтобы навести нас на след того человека.
— В таком случае едем к нему?
— Пожалуй. Но…
— Что такое, графиня?
— Признаться, я боюсь.
— Чего же?
— Я боюсь колдуна. Ах, я ужасно легковерна.
— Черт побери!
— А вы верите в колдунов?
— Еще бы! Не буду отпираться, верю.
— После моей истории с пророчеством?..
— Да, это послужило мне подтверждением. Но я и сам… — произнес старый маршал и потер ухо.
— Ну, что же вы?
— Да, я и сам… Знавал я одного колдуна…
— Неужто?
— Который оказал мне в свое время огромную услугу.
— Какую услугу, герцог?
— Он меня воскресил.
— Воскресил? Вас?
— Вот именно. Я был мертв, поистине мертв.
— Расскажите мне об этом, герцог!
— Тогда давайте спрячемся.
— Герцог, вы ужасный трус.
— Ничуть не бывало. Я просто осторожен.
— Здесь нам ничто не мешает?
— Мне кажется, ничто.
— В таком случае, рассказывайте! Рассказывайте!
— Ну что ж! Было это в Вене. Я тогда был посланником. Однажды вечером, под фонарем, я получил удар шпагой, пронзившей меня насквозь. Удар, нанесенный ревнивым мужем, был дьявольски пагубен для моего здоровья. Я падаю. Меня поднимают, видят, что я умер.
— Как это, умер?
— Да так, умер или дышу на ладан. Мимо идет колдун, он спрашивает, кого хоронят. Ему говорят, кто я такой. Он останавливает носилки, вливает в мою рану три капли какой-то жидкости, другие три капли вливает мне в губы. Кровь останавливается, дыхание возвращается, глаза мои открываются, и я исцелен.
— Это чудо Господне, герцог!
— Вот то-то меня и страшит, что я, напротив, полагаю: чудо это сотворено дьяволом.
— Верно, герцог, Бог не стал бы спасать такого повесу, как вы, по заслугам почет. Он жив еще, ваш колдун?
— Сомневаюсь; разве что он изобрел эликсир бессмертия.
— Как вы, маршал?
— Неужели вы верите этим сказкам?
— Я всему верю. Он был стар?
— Сущий Мафусаил.
— Как его звали?
— Ах, у него было роскошное греческое имя — Альтотас.
— До чего страшное имя, маршал!
— Не правда ли, сударыня?
— Герцог, а вот и карета возвращается.
— Превосходно.
— Итак, мы решились?
— Ей-богу, решились.
— Едем в Париж?
— Едем.
— На улицу Сен-Клод!
— Если вам угодно… Но вас ждет король!..
— Этот довод убедил бы меня окончательно, герцог, если бы я еще колебалась. Король заставил меня терзаться — теперь твой черед злиться, Француз!
— Но он вообразит, что вас похитили, что вы погибли.
— Тем более что меня видели в вашем обществе, маршал.
— Ну, графиня, признаюсь вам в свой черед: мне страшно.
— Чего вы боитесь?
— Боюсь, что вы кому-нибудь расскажете об этом, и я стану мишенью для насмешек.
— В таком случае смеяться будут над нами обоими: ведь я еду туда вместе с вами.
— Ладно, сударыня, вы меня уговорили. Впрочем, если вы меня выдадите, я скажу…
— Что вы скажете?
— Скажу, что вы приехали со мной и что мы были одни в карете.
— Вам никто не поверит, герцог.
— Почему же? Если бы не пример его величества…
— Шампань! Шампань! Сюда, за кусты, чтобы нас никто не видел. Жермен, дверцу! Готово. Теперь — в Париж на улицу Сен-Клод, что на Болоте, и гоните во весь опор.
83. ГОНЕЦ
Было шесть часов вечера.
В той самой комнате на улице Сен-Клод, в которую уже заглядывали наши читатели, рядом с проснувшейся Лоренцой сидел Бальзамо и пытался уговорами смягчить ее гневную непреклонность.
Но молодая женщина смотрела на него враждебно, как смотрела Дидона на Энея, готового ее покинуть, речи ее сплошь состояли из упреков, а руку она простирала лишь затем, чтобы оттолкнуть Бальзамо.
Она жаловалась, что стала пленницей, рабыней, что ей нечем дышать, что она не видит солнца. Она завидовала участи самых обездоленных созданий, птиц, цветов. Она называла Бальзамо тираном.
Потом, от жалоб перейдя к ярости, она принялась рвать в клочья драгоценные ткани, которые подарил ей муж, желавший разбудить в ней кокетство и тем скрасить одиночество, на которое он ее обрек.
А Бальзамо говорил с ней ласково и глядел на нее с любовью. Видно было, что это слабое и мятущееся создание успело занять в его жизни, и уж во всяком случае в его сердце, огромное место.
— Лоренца, — увещевал он, — мое любимое дитя, к чему такая враждебность, такая непримиримость? Ведь я люблю вас более, чем возможно выразить, так почему бы вам не стать мне преданной и нежной подругой? Тогда вам не о чем станет жалеть; тогда ничто не помешает вам свободно расцветать на солнце, подобно цветам, о которых вы сейчас толковали, расправлять ваши крылышки, подобно птичкам, которым вы завидовали; мы с вами всюду бывали бы вместе; вы увидели бы не только солнце, которое вас так манит, но и искусственные солнца, которые манят людей, празднества, которые посещают женщины этой страны; вы были бы счастливы, следуя своим склонностям, и дарили счастье мне, как я его понимаю. Почему вы не хотите этого счастья, Лоренца, ведь вам при вашей красоте, при вашем богатстве позавидовало бы столько женщин?
— Потому что вы внушаете мне ужас, — отвечала гордая молодая женщина.
Бальзамо впился в Лоренцу взглядом, в котором жалость примешивалась к гневу.
— В таком случае живите той жизнью, на которую сами себя обрекли, — сказал он, — а если вы столь горды, то не жалуйтесь.
— Я и не жаловалась бы, если бы вы оставили меня в покое и не заставляли говорить с вами. Не показывайтесь мне на глаза, а если входите в мою тюрьму, не говорите со мной ни слова, и я уподоблюсь тем бедным птицам из жарких стран, которых держат в клетках: они умирают, но не поют.
Бальзамо с трудом сдержался.
— Полно, Лоренца, — сказал он, — проявите хоть каплю кротости, каплю смирения; попытайтесь заглянуть в мое сердце, в сердце человека, который любит вас больше всего на свете. Хотите, я принесу вам книги?
— Нет.
— Но почему? Книги вас развлекут.
— Я хочу умереть от тоски.
Бальзамо улыбнулся или, вернее, выдавил из себя улыбку.
— Вы с ума сошли, — возразил он, — вам прекрасно известно, что вы не умрете, пока я рядом с вами, готовый ухаживать за вами и исцелить вас, если вы заболеете.
— О, вам не удастся меня исцелить, если в один прекрасный день вы обнаружите, что я повесилась, привязав вот этот шарф к прутьям решетки…
Бальзамо содрогнулся.
— Или, — в отчаянии продолжала она, — когда я открою вот этот нож, чтобы пронзить себе сердце.
Бальзамо побледнел, на лбу у него выступил холодный пот; глядя на Лоренцу, он угрожающим голосом произнес:
— Нет, Лоренца, вы правы, в этот день я не исцелю вас — я вас воскрешу.
У Лоренцы вырвался крик ужаса: она не знала границ могущества Бальзамо, она поверила его угрозе.
Бальзамо был спасен.
Бальзамо был спасен.
Покуда она предавалась отчаянию перед лицом этой новой непредвиденной опасности, покуда ее лихорадочная мысль металась в непреодолимом кругу терзаний, не видя выхода, до ушей Бальзамо донесся звонок колокольчика, в который позвонил Фриц.
Колокольчик издал три одинаковых звонка.
— Гонец, — сказал Бальзамо.
Потом, после короткого перерыва, прозвучал еще один звонок.
— И спешный, — добавил Бальзамо.
— А, — откликнулась Лоренца, — значит, вы от меня уйдете!
Он взял холодную руку молодой женщины.
— Еще раз, последний раз, — обратился он к ней, — давайте жить в добром согласии, в дружбе, Лоренца! Судьба предназначила нас друг другу, давайте видеть в ней союзника, а не палача.
Лоренца не отвечала. Казалось, ее пристальный, угрюмый взор вперен в бесконечность в поисках какой-то мысли, вечно от нее ускользающей и недоступной, быть может, именно потому, что молодая женщина слишком пыталась ее уловить: так пленник, живший в потемках и пламенно мечтавший о свете, подчас бывает ослеплен солнцем.
Бальзамо взял Лоренцу за руку и коснулся ее губами: пленница не подавала признаков жизни.
Затем он сделал шаг к камину.
В ту же секунду Лоренца вышла из оцепенения и устремила на него нетерпеливый взгляд.
— Да, — прошептал он, — тебе хочется знать, каким путем я выхожу, чтобы когда-нибудь выйти вслед за мной и убежать от меня, как ты угрожала; поэтому ты и просыпаешься, поэтому следишь за мной взглядом.
Он провел рукою по лбу, словно заставляя себя принять решение, мучительное для него самого, и простер ее в сторону молодой женщины; взгляд и жест его были словно стрелы, метившие в глаза и в грудь пленнице, при этом он властно произнес:
— Спите.
Едва он вымолвил это слово, Лоренца поникла, как цветок на стебле; голова ее качнулась и склонилась на подушки софы. Руки матовой белизны упали на шелк платья и вытянулись вдоль тела.
Бальзамо подошел, любуясь ее красотой, и приложился губами к ее чистому лбу.
И тут лицо Лоренцы прояснилось, словно дыхание самой любви прогнало облака, омрачавшие ее чело. Губы ее раскрылись и задрожали, глаза подернулись томной влагой, и она вздохнула так, как вздыхали, должно быть, ангелы в первые дни творения, проникаясь любовью к детям рода человеческого.
Бальзамо смотрел на нее, словно не в силах оторваться, но тут вновь зазвенел звонок; он бросился к камину, нажал какой-то выступ и скрылся за цветами.
В гостиной его ждал Фриц вместе с человеком, одетым в куртку скорохода и обутым в тяжелые ботфорты с длинными шпорами.
У приезжего было грубоватое лицо, выдававшее принадлежность к простонародью, но в глазах мерцала частичка священного огня, наверняка зажженного разумом, превосходившим его собственный.
В левой руке он держал рукоять короткого узловатого хлыста; правою же он осенил себя знаками, которые Бальзамо. присмотревшись, сразу понял и на которые, также молча, ответил, дотронувшись до своего лба указательным пальцем.
В ответ посланец коснулся рукой груди и начертал на ней еще один знак, который остался бы невнятен для постороннего, потому что напоминал движение, каким застегивают пуговицу.
В ответ на этот знак хозяин показал кольцо, которое было у него на пальце.
При виде этого грозного символа посланец преклонил колено.
— Откуда ты явился? — спросил Бальзамо.
— Из Руана, повелитель.
— Кто ты?
— Скороход на службе госпожи де Граммон.
— Кто тебя к ней определил?
— Такова была воля великого копта.
— Какой приказ ты получил, поступая к ней на службу?
— Не иметь секретов от повелителя.
— Куда ты направляешься?
— В Версаль.
— Что ты везешь?
— Письмо.
— Кому?
— Министру.
— Дай.
Гонец протянул Бальзамо письмо, которое извлек из кожаного мешка, висевшего у него за спиной.
— Мне подождать? — спросил он.
— Да.
— Жду.
— Фриц!
Появился немец.
— Спрячь Себастена в буфетной.
— Да, хозяин.
— Он знает, как меня зовут! — с суеверным ужасом прошептал адепт.
— Он все знает, — возразил Фриц, увлекая его за собой.
Бальзамо остался один; он осмотрел массивную печать на письме; она была в полной сохранности; умоляющий взгляд гонца, казалось, взывал к нему с просьбой не повредить, если можно, этой печати.
Затем он медленно и задумчиво поднялся наверх и отворил потайную дверь, которая вела в комнату Лоренцы.
Лоренца все еще спала, но и во сне томилась от бездействия, отчего спалось ей беспокойно. Он взял ее за руку, которая конвульсивно сжалась, и приложил к ее груди запечатанное письмо, доставленное гонцом.
— Вы видите? — обратился он к ней.
— Да, вижу, — отвечала Лоренца.
— Что у меня в руке?
— Письмо.
— Вы можете его прочесть?
— Могу.
— Тогда читайте.
Глаза Лоренцы были по-прежнему закрыты, грудь трепетала; слово за словом она прочла следующие строки, которые Бальзамо записывал под ее диктовку:
«Дорогой брат!
Как я и предвидела, мое изгнание принесет нам некоторую пользу. Сегодня утром я уехала от президента Руанского парламента: он наш, но робеет. Я поторопила его от Вашего имени. Наконец он решился и через неделю пришлет в Версаль свой план военных действий.
Теперь я срочно отправляюсь в Ренн, дабы несколько расшевелить дремлющих Карадека и Ла Шалоте[19].
В Руане был наш агент из Кодбека. Я с ним встретилась. Англия не остановится на полпути; она готовит резкую ноту Версальскому кабинету.
X. советовался со мною, стоит ли к этому прибегать. Я ответила утвердительно. Скоро Вы получите последние памфлеты Тевено де Моранда[20] и Делиля[21], обращенные против Дюбарри. От этих петард запылает весь город.
До меня дошли дурные вести, в воздухе носится слух об опале. Но Вы мне еще не написали, и я смеюсь над пересудами. Все же избавьте меня от сомнений и ответ немедля пошлите мне, как только до Вас доберется мой гонец. Ваше послание найдет меня в Кане, где мне нужно повлиять на некоторых людей.
Прощайте, обнимаю Вас.
Герцогиня де Граммон».
Лоренца смолкла.
— Вы ничего больше не видите? — спросил Бальзамо.
— Ничего не вижу.
— Никакого постскриптума?
— Нет.
Бальзамо, у которого во время чтения лицо все прояснялось, взял у Лоренцы письмо герцогини.
— Любопытно, — произнес он. — Они мне дорого за это заплатят. Вот, значит, как пишутся подобные письма! — воскликнул он. — Да, великих мужчин всегда губят женщины. Никакие полчища врагов, никакие хитросплетения интриг не могли бы свалить Шуазеля — и вот ласкающий женский шепот повергает его во прах. Да, все мы погибнем из-за женского предательства или женской слабости… У кого есть сердце, а в нем хоть капля чувствительности, тот обречен.
Произнося эти слова, Бальзам с невыразимой нежностью глядел на трепещущую Лоренцу.
— Я правду говорю? — спросил он у нее.
— Нет, нет, это неправда, — пылко возразила она. — Ты же сам видишь, я слишком тебя люблю, чтобы помешать тебе, подобно всем этим неразумным и бессердечным женщинам.
Бальзамо позволил обольстительнице привлечь себя в объятия.
Внезапно раздался двукратный звон колокольчика в руках Фрица — один раз, потом второй.
— Два посетителя, — сказал Бальзамо.
Телеграфное сообщение Фрица завершилось сильным, резким звонком.
Бальзамо высвободился из рук Лоренцы и вышел, оставив молодую женщину по-прежнему спящей.
По дороге ему встретился гонец, ждавший приказа.
— Вот письмо, — сказал Бальзамо гонцу.
— Что мне с ним делать?
— Доставить по адресу.
— Это все?
— Это все.
Адепт осмотрел письмо и печать, не скрыл своей радости при виде их сохранности и растаял в темноте.
— Какая жалость, что нельзя оставить у себя подобный автограф! — вздохнул Бальзамо. — А пуще того обидно, что нельзя через верных людей передать его королю!
Тут перед ним вырос Фриц.
— Кто они? — спросил Бальзамо.
— Женщина и мужчина.
— Они уже сюда приходили?
— Нет.
— Ты их знаешь?
— Нет.
— Женщина молода?
— Молода и хороша собой.
— А мужчина?
— Лет шестидесяти или шестидесяти пяти.
— Где они?
— В гостиной.
Бальзамо вошел в гостиную.
84. ЗАКЛИНАНИЕ ДУХОВ
Лицо графини было полностью скрыто длинной накидкой; она успела заехать к себе в особняк и одеться, как одевались горожанки среднего достатка.
Приехала она в фиакре в сопровождении маршала, который, испытывая большие опасения, чем она, оделся в серое, чтобы походить на дворецкого из богатого дома.