Ах, окажись Коля верующим, будь у нас в заводе христианские обычаи! Он бы тогда попросил у Раймонды прощения, и она бы простила – и попросила бы прощения у него, и он бы простил. А вместо того он натужно улыбался, глупо шутил, и, как если б сидел на колу, говорил не своим голосом – а дома в тот же вечер слег с гипертоническим кризом.
У него была красивая фигура. В шкатулочку Раймонда сложила письма от капитана и садовода. Бабы в палате активно завидовали. Медсестры тактично делали вид, что тоже глотают слюнки. Короче говоря, Раймонда и тут была королевой, так что соседки подавали ей судно с первого раза.
Мы с базовой женой пришли к ней за день до операции. По сути, прощаться. Когда базовая отвернулась, Монька дернула меня за руку:
– Сбегай за папиросами.
Она, конечно, приняла мое возмущение охотно и даже за милую душу. Она моментально согласилась, что да, курить ей нельзя. Оживившись, она привела поучительный пример: позавчера парнишке сменили один клапан, один, представляешь, всего-то один, а он затянулся – и приказал долго жить. Так ей же не для себя: она медсестру отблагодарить хочет.
Я взбеленилась: кого ты этим обманешь? И подумала: а и бог с ней, уже не поправишь. Может, это последнее желание... Принесла.
Потом говорили о пустяках. Я пыталась отвлечь внимание Раймонды житейскими эпизодами с воли: кто что кому сказал, а тот ответил, а потом тот сказал, ну а этот, конечно, ответил. Открыв рот, она слушала с детской жадностью. Затем дала мне взамен свою байку-игрушку: полковник-то оказался голубоглаз, светловолос, – мамочки мои! – а сколько знал анекдотов...
– Ну что? – деловито подытожила базовая жена, когда мы вышли. – Нос уже заострился.
...Она живет в избе-пятистенке. Сама – на хозяйской половине, за разгородкой – сестра-дурочка. Сестрица, дитя малое, день-деньской игрушечной железной дорогой балуется: знай куколок под паровозик подкладывает. Шум, гам! Ее половина – что сарай: веревки намыленные валяются, кровавые топоры, колья, крючья заржавелые повсюду раскиданы; на электрическом стульчике грузный ворон дрыхнет. Стены картинками из учебника судебной медицины оклеены: типы петель (мягкие, полумягкие, жесткие), отличия удавления от повешения, типы повешений и типы удавлений; классификация странгуляционных борозд. На потолке – дифференциация входного и выходного отверстий пули. В красном углу – фотка Мерилин Монро (в гробу). На ковре настенном – пистолеты, шпаги, Лепажа ство€лы роковые. На старинном трюмо – разноцветные яды во флакончиках фигурных сверкают. Подойдет стерва, нюхнет – в треснутом ведьмачьем зеркальце зубки свои клыкастые скалит. Куколки, паровозом члененные, пищат! Ворон проснется – каркает! Дым коромыслом, вошканье, визготня!
А за разгородкой пустынно и тихо. Серый пол, голые стены. Слюдяное оконце.
Ласковая бабушка на единственном табурете покойно сложила поверх колен усталые руки. Она смотрит прямо и просто. Она спиной чует идущего по дороге.
Путник приближается. Обходит избу. Открывает дверь.
И видит глаза.
Операцию назначили на двадцать пятое декабря – один из кратчайших дней года.
Я гнала мысли о ней весь день. День оказался долгим.
Зачем они взялись ее потрошить? Показать студентам фантастические внутренности? Бесценная картина для поклонников материалистического постижения мира! Сейчас позвонят. Я задохнусь. Они скажут: «Раймонда...» – и прибавят к ее имени глагол совершенного вида. Сейчас позвонят. День тянется вечно. Они скажут: «Раймонда Арнольдовна...» – и пауза, рвущая кишки пауза!.. Нет, позвонят родичи. Скажут: «Наша Монечка...» А глагол, глагол?! Сейчас позвонят. Мы все избегаем этого глагола, мы заменяем его эвфемизмами... А вступления чего стоят! Сейчас позвонят. Вам следует собрать все ваше мужество. Мы вынуждены сообщить вам тяжелое известие Пожалуйста, крепитесь... Возьмите себя в руки... Глагол?!
Сейчас позвонят. Рядом с именем Моньки этот глагол невозможен.
...День начинался ночью и ночью заканчивался. Сейчас позвонят.
В этот день не позвонили.
...Очнулась? Где? Где она очнулась?..
Уходя, мы приходим; умерев, рождаемся; заснув, просыпаемся в новом пространстве; проснувшись, засыпаем в пространстве покинутом. Рождаясь, мы умираем в прошлой жизни – там нас оплакивают прошлые близкие, мы смутно догадываемся, что оставили себя там оплакать, что наши прошлые близкие там безутешны, но мы гоним прочь эти мысли, а ночью вновь исчезаем из данного светового промежутка, становясь звеном в бесконечной цепи превращений, трансформаций, метаморфоз, и вновь нас оплакивают навсегда далекие близкие, а в новой жизни (да живы ли они, когда молчит телефон?..) новые близкие, обреченные к плачу, никогда не замечают подмены.
Она умерла в прошлой жизни. Там позвонили, сказали.
Бескрайние поля белых ромашек подхватили ее мягкими волнами – укачали, унесли печали, повели... Ах, вечное блаженство!
Оденьте, оденьте меня кожей, попискивает душа, – дайте мне ручки-ножки, я на земле плясать хочу, – на что мне ваше блаженство... Да не перепутайте: ручки-ножки! А то, пробудившись камнем, тысячу лет станешь припоминать: а летал ли сойкой? Камень спит крепко, как камень, и видит каменные сны... Пока не поздно, пока я помню себя: верните мне мои ручки-ножки! Да они у тебя же больные были, болели. Где болели? Ничего не болели. Не помню. Да чуточку и поболели – плевать. Верните! Верните! Верните!..
...На!!!
Вспыхнув метеоритом, сгорает душа, и уголь обрастает кожуркой, и зернышко насквозь прожигает землю – и там, где люди растут вверх ногами – в наоборотном небе, – вновь восходит звездой. Ах, кружится голова!.. Природа, конечно, своими циклами метаморфоз терпеливо намекает на кабальную цепь бесконечности. Из нее не вырваться, шаг в сторону равносилен невозможному. Мы состоим на восемьдесят процентов из воды, тридцать процентов земного времени мы спим, то есть слепыми эмбрионами болтаемся во вселенских околоплодных водах и, прилежно проходя назначенные нам фазы, изображаем по кругу всех представителей земного мира. Мы спим; право на сон гарантировано нам Всеобщим Законом и обеспечено наличием подушек в магазинах «Товары в дорогу», а также нашим желанием – сна, сна, сна.
Хлынул свет, и оркестр сыграл 1-й Концерт П. И. Ч. для фортепиано с оркестром. Два ангела в расстерилизованных одеждах радостно матерились. Раймонда не разбирала их языка, она вообще ничего не слышала, но понимала вне слуха.
– Надо же! Никакого рака-то и не было! – говорил один ангел.
– Обыкновенный гнойник с голову ребенка! – вторил ему другой. – Эка невидаль!
Между ними невидимо возник некто Третий, который сказал: ловцам Истины с помощью вещного сачка я всегда буду подкладывать фальшивую карту. Вы, расщепители материи, вы называтели новых игрушек, вы и на йоту не приближаетесь к Истине, ибо усилия ваши устремлены в противоположном направлении. Не Истина важна вам, но ярлык. Назвав, вы тешитесь, что познали. Разобрав часики, вы думаете, что поняли механизм Времени. Вскрыв сердце, вы уверены, что вскрыли Причину, так как сердце для вас – мышечный орган отчетливо механистического устройства, а другое сердце, равно как и другое знание, вам не открыто. Гнойник, говорите вы? Назовем так...
Никто Его не услышал.
Десять часов Он пристально следил за стыковкой Судьбы – и Земного Образа. Операция прошла успешно. Сорокалетней Раймонде Арнольдовне Рыбной, в день католического Рождества, о котором никто не вспомнил, руками главного ангела и его ассистента, усвоивших все знания, накопленные человечеством, были вшиты в сердце два искусственных клапана американского производства, а еще один, ее собственный, основательно подправлен.
Оркестр грянул туш. К трапу подкатили длинную ковровую дорожку. Раймонда занесла ногу над верхней ступенькой...
– Гертруда Борисовна, – сказала в телефонную трубку старшая сестра отделения реанимации, – почему вы не приходите навестить свою дочь? У нас рядом с ней лежит менее тяжелая больная, а ее мать специально приехала из другого города, она здесь ночует!
– Так, может, ей ночевать больше негде, – бросила в сторону Гертруда Борисовна. – Не на вокзал же идти!! – А в трубку пропела: – У меня моча сегодня шла цвета клубники со сливками...
Это было потом. А до того, очнувшись на каталке, Раймонда снова не догадалась, что в новой жизни ее снова не ждут.
Один из ангелов склонился над ней и нарочито громко задал свой вынужденно-материалистический вопрос:
– Раймонда Арнольдовна! – впиваясь в зрачок, он жиденько похлопал ее по щекам. – Скажите нам, пожалуйста, какое сегодня число?
Раймонде суждено было сказать исторические слова.
И она их сказала:
– Принесите... пожалуйста... косметичку...
Только тогда я поняла ее настоящее имя.
Раймонде суждено было сказать исторические слова.
И она их сказала:
– Принесите... пожалуйста... косметичку...
Только тогда я поняла ее настоящее имя.
Ее триумф начался тогда же и длился долго. На второй день она свесила ноги, села и сделала начес. На третий – потихоньку прошмыгнула в туалет. На четвертый день, точнее ночь, прогулялась к подружкам в хирургическое отделение и курила с ними на лестнице. На пятый день, излучая торжественность и благодать, полковник сказал, что он разрешает ей осторожно садиться на койке, крепко держась за вожжики. Раймонда великодушно изобразила все, что хотел от нее полковник.
Через некоторое время он взял ее под руку и замедленно-пышным шагом, словно караульный Кремля, повел длинным-длинным коридором прямехонько до лифта. Он красиво пропустил Монечку вперед, и они поднялись в отделение. То есть ее официально перевели из реанимации в обычное хирургическое отделение! Там, не успевши присесть, Монька выхватила из косметички карандаш для бровей и намалякала мне записку:
«Принеси пожалуйсто твое бархотное платье бардо, помаду втон, ниметский бюсгальтер, польские сапоги на коблуке, комбенацыю розовую, бусы или цэпочку».
Слово «скорей» было, конечно, подчеркнуто дважды.
Ее демонстрировали на медицинских конференциях. Это было похоже на выступление факира с красивой ассистенткой. Факир вертел туда-сюда черные картинки рентгенологических обследований, разматывал белые ленты электрокардиограмм, выкликал магические числа анализов... «А где же больная?» – начинали нетерпеливо выкрикивать сидящие в зале мужчины. (Там было больше врачей-мужчин, чем врачей-женщин, вообще много мужчин; все они нервничали, были возбуждены и желали видеть Раймонду.) «Больная-то здесь?!» – ставили они вопрос ребром.
И тогда факир делал жест рукой.
Ассистентка вставала. Подходила к самому краю сцены. Жестом приглашала факира расстегнуть ей молнию. И красиво скидывала бархатное платье.
Ух!
Профессионально невосприимчивые эскулапы чувствовали себя немножко на стриптизе. Тело Раймонды было вызывающе не больничным. Даже если бы факир запихнул ее в ящик, а потом распилил пополам, это было бы менее эффектно. Шов можно было обнаружить, только приподняв упругую грудь. Под занавес факир говорил, что дает гарантию на двадцать лет, а потом вошьет новые клапаны. Раймонда, под стать клапанам, улыбалась по-американски. А в зале между тем, о чем она не знала, побывали и врачи из больницы имени Нахимсона – те, что предлагали вскрытие (без предварительной стадии лечения). Короче говоря, справедливость торжествовала по всем направлениям.
...Гертруда Борисовна крепко села на телефон. Сначала она звонила знакомым:
– Мне будет плохо с сердцем! Мне и так достается – будь здоров! А что теперь будет – уже не знаю. Я в трамвае однажды встретила женщину после такой же операции! У нее в груди тикало, как часы! Громко! На весь вагон! Можете мне верить: тик-так!! тик-так!! Ой, мне стало плохо! Чувствую, сейчас упаду – и будет полный порядок! Пришлось вылезать!
Потом она звонила полковнику и говорила таковые слова:
– Она же выйдет из больницы и станет сразу же... ну... замуж выходить! Я же ее знаю! А можно ли ей этим заниматься с ее сердцем?!
– Замужеством? – ехидно уточнял полковник. – Я подумаю.
Сознавая, что на первых порах ей придется перекантоваться у мамаши, и разумно предвидя известного рода трения, Раймонда перед выпиской еще раз зашмыгнула в кабинет полковника. Оттуда она вышла с листком, который бережно, на отлете, донесла до поста медсестры, там попросила папочку и листок в нее спрятала. Переступив порог мамашиной квартиры (та переехала на Манчестерскую), она, не раздеваясь, развязала папочку и протянула листок Гертруде Борисовне.
– Что это? Диета? – заквохтала тетка, поднесла листок к окну и, далеко отведя руку, прочла:
СПРАВКА
Предоставлена гр. Рыбной Р. А. в том, что 25.12.1985 г. она перенесла операцию по частичному протезированию сердца. Выписана в удовлетворительном состоянии.
Рекомендована половая жизнь с учетом индивидуальной потребности.
Документ выдан для предъявления по месту требования.
Зав. отделением госпитальной хирургии,
полковник Тарасюк В. Н. (подпись)
Число, печать.
И Раймонда отправилась предъявлять документ по местам требования.
Сначала она вылетела в г. Ростов-на-Дону, где – на белом-белом корабле – ее ждал-поджидал белозубый капитан. Он устроил в ее честь ужин с шампанским... («Ты бы видела каюту: шик!! Последний писк!!») Сын капитана преподнес ей цветы!..
Тем временем Третий Ангел вострубил, и люди услыхали: Чернобыль. И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
А Раймонда плыла себе и плыла: по Дону-батюшке, по Волго-Дону, по Волге-матушке, по Волго-Балту – и ее воды были сладки. Под сладкое тиканье часиков забывался на ее груди капитан...
В Ленинграде была пересадка: капитан отбыл в Ростов-на-Дону – жить с нелюбимой женой и растить любимых внуков, а Раймонда, в знак благодарности пригласив базовую жену Корнелия, поехала к молдавскому садоводу – срывать сладкие, сладкие плоды.
За это время я, кое-как сопрягая «сердечную непосредственность» с правилами казенного слога, составила бумажку, в которой просила объявить полковнику благодарность, и отправила ее в учреждение со сверхъестественным адресом – Москва, Красная площадь...
Раймонда вернулась с причесочкой и загорелая; злая базовая жена тащила ведра черешни и абрикосов. Хотела бы с ним остаться? – спросила я Монечку.
– Да ну, жарко, – ответила она. – Не для моего здоровья климат.
Потом все же выяснилось, что на самом деле не пришлось для ее здоровья.
– Он уже старый, – тактично сформулировала Раймонда, морщась досадливо и с жалостью.
К мужчинам она была особенно сострадательна.
Новая жизнь! Не во всем, конечно, но в главном. Раймонда по-прежнему влюблялась в новых мужчин. Операция не вернула ей паспортный возраст. Как это объяснить, я не знаю, а Раймонда, видно, не задумывалась. Она врала направо-налево, что ей двадцать пять. Действительно врала – ведь по новой дате рождения ей было меньше годика. Она без конца просила мое бархатное платье – «на концерт», «в театр» и даже «в музей» (читай: в ресторан, в ресторанчик, в какой-нибудь шалман). И всякий раз какой-нибудь новый юноша, не старше двадцати, возвращал мне пакет с этим платьем на мой пятый без лифта... Раймонде все же тяжело было подниматься, а что она говорила кавалерам – я не знаю. Наверное, уж что-нибудь да придумывала.
Но ударным событием этого периода явилось второе пришествие ангела Феди. И, возможно, это был не прежний Федя из прежней жизни, а новый Федя из новой жизни. Кто может поручиться, что нет?
И они зажили словно по-новому. Перелицованная жизнь имела тот же цвет, но чуть более яркий, еще не выгоревший оттенок.
Зимой они с ангелом даже вкусили загородного люксу. Монька не хотела, чтобы Федя заметил, как она задыхается, как медленно поднимается в свое жилище под крышей. И они поселились в хибарке ангеловых корешков. Обводный на месяц расцепил объятия, чтобы сомкнуть их навек.
Снег был белый, огонь в печке был яркий. В Новый год Раймонда неловко взяла кипящий чайник – и опрокинула кипяток себе на ногу. От лютой муки она ухнулась в обморок. В травматологическом ей наложили мазь, и она заплакала. Ее стали стыдить, но оказалось, что мазь перепутали: не для заживления дали, а что-то для разъедания. Ясно, Раймонда рассказывала про это с удовольствием: всегда-то с ней происходило небывалое и опять она, черт возьми, была героиней дня! Они так извинялись, ты бы видела!! А Федя, если бы ты знала, такие перевязки делает – будьте любезны! Лучше любого доктора, серьезно я тебе говорю!
Короче, все шло лучше некуда. Раймонда, это которая у тебя по счету шкура? Третья, что ли? А х... – пардон! – а черт его знает! – у Раймонды на щеках прелестные ямочки.
Федя стал постоянным ночным слушателем Монечкиных фирменных часиков. Но мне все равно казалось, что это не часики вовсе, а, может быть, бомба с часовым механизмом... Вот-вот взорвется! Ложись!.. Да ты, ты ложись, Монечка!
Куда там.
...Она вскарабкивается ко мне на пятый этаж – и с ходу:
– Как тебе наша талия, ммм?..
Ворох новостей. Садовод прислал открытку. Да ты читай, читай, я специально притащила: «Любить тебя есть цель моя, забыть тебя не в силах я!» Ну сказано – застрелись! Слушай, ты же эту кофточку все равно не носишь?..
Раймонда сидит на диване, качает ногой в драном чулке, курит «Беломор» («Гертруде только, слышь, не говори!») – и ссыпает в рот пригоршни лекарств. Вид у нее победный и хитрый.